Нежданно-негаданно батарея получила приказание идти в станицу Брюховецкую, где были наши обозы, для пополнения и отдыха. Удивленные и обрадованные, мы решили выступить немедленно же, чтобы избежать возможности отмены приказа. Спешно собрались и выступили, как тати в нощи, стараясь не привлекать внимания. Отошли с десяток верст и тут же заночевали в каком-то хуторе.
У Кущевки начинается Кубанская область. Мы вели бои еще в Донской области. Донские казаки относились к нам, добровольцам, без враждебности. Кубанские же были тогда сепаратистами, хотели создать свое государство и относились к нам враждебно. Эта перемена в настроении кубанцев происходила каждый раз, когда наши дела были плохи. Они легко поддавались большевистской пропаганде. Брюховецкая лежит примерно в ста пятидесяти верстах от фронта.
Казаки-хозяева были хмуры, и мне досталась комната в нетопленой половине хаты. Я бы мог уйти и поселиться с другими офицерами, но настроение мое из-за тревоги за брата сильно понизилось и мне хотелось быть одному. Люди меня раздражали. Я остался в нетопленой хате. Брал книги в библиотеке школы и читал. Но станица была богатая, и наши люди и лошади здесь хорошо отдохнули. В Брюховецкой мы справили Рождество. Тут находились генерал Колзаков, полковник Шапиловский и много других офицеров нашей батареи. Обозненко поправился от тифа. Батарея пополнилась людьми, лошадьми и офицерами. В станице стояли обозы всего корпуса.
Перед тем как вернуться на фронт, батарея подверглась инспекторскому смотру. Смотрел генерал князь Авалов, инспектор конной артиллерии. Было много снега, и батарея встала на краю дороги возле обширного плаца со снегом и отдельными деревьями.
При инспекторском смотре команд не подают. Авалов подошел к моей первой пушке. Мы, конечно, вычистили и смазали орудие, почистили лошадей, сами приоделись, вычистили сапоги и упряжь. Но все это пропало зря. Ящиков с батареей не было. Авалов беглым взглядом окинул номеров (солдат), внимательней посмотрел на лошадей. Снял чехол и открыл затвор орудия, заглянул внутрь, мазнул по внутренности пальцем и посмотрел на свет. Потом он нагнулся и открыл коробку на лафете, предназначенную для панорамы (прицельное приспособление). Панорамы в ней не оказалось. Дело в том, что во время походов железная коробка получает толчки, деформируется и больше не закрывается. В мороз панорама покрывается инеем, и ее нужно очищать и отогревать до того, как начать стрельбу. Мы поступали практичнее: наводчик возил панораму за пазухой, – там она не индевеет и всегда готова к действию. Но, понятно, это против устава. Мы так свыклись с этой системой, что даже в голову не пришло положить панораму в коробку для смотра.
Обозненко и я следовали за Аваловым по пятам. Шапиловский остался дома, сказавшись больным. Итак, коробка оказалась пуста.
Где находится панорама? – спросил меня Авалов. За пазухой у наводчика, ваше превосходительство, – ответил я. Что?! – он повернулся к Обозненко. – Вы в курсе этого? Так точно, ваше превосходительство. А панорамы других орудий находятся тоже за пазухами у наводчиков? Так точно, ваше превосходительство. Мы это делаем, потому что опыт пока… Я не хочу смотреть такую батарею!!! – крикнул князь, махнул рукой, повернулся и скорыми шагами удалился.
Смущенные, мы с Обозненко смотрели друг на друга. Как это мы не догадались положить проклятые панорамы в ящик для смотра? Все бы обошлось, а теперь скандал.
– Что же делать? – сказал Обозненко. – Нам не остается ничего другого, как идти на квартиры… По коням… Садись… Батарея шагом ма-арш.
И батарея пошла, я впереди своего первого орудия. Обозненко остался сзади. Вдруг я увидал Авалова. В своей ярости он ошибся тропинкой и теперь утопал в снегу. Как полагается, я скомандовал:
– Ба-та-рея смирно! Равнение налево. Господа офицеры, – и взял под козырек.
Авалов, который, видимо, одумался, приказал мне остановить батарею.
Я поднял руку (все надо было делать по уставу).
– Ба-та-рея, стой!
Появился обрадованный Обозненко. Авалов стал командовать и заставил батарею делать всякие перестроения. Глубокий снег и деревья сильно эти перестроения затрудняли. Но перед каждым орудием был офицер-артиллерист, и потому мы исполнили движения удовлетворительно. Авалов, видимо, остался доволен. Ученье кончилось, и нам приказали идти на квартиры. Авалов разговаривал с Обозненко. Батарея проходила мимо них. Меня подозвали. Авалов улыбался.
– У вас, поручик, прекрасная упряжка. Особенно коренник. Могучий и легкий. Очень трудно соединить эти два качества. Потому-то лошадей для конной артиллерии трудней всего найти. Ваша запряжка почти идеальна.
Я покраснел от удовольствия. Авалов был знаток лошадей. А после «панорамы за пазухой» такой комплимент имел большую ценность. Авалов составил себе очень неблагоприятное обо мне мнение. Вроде того, что я разлагаю батарею. Но из-за моих хороших лошадей многое мне прощал. Кроме того, Обозненко, вероятно, замолвил за меня слово.
Странно, что он ни слова не сказал об отсутствии ящиков. Неужели признал пользу нашего нововведения?
Авалов не любил нашу батарею и этого не скрывал. А так как я часто бывал перед своим орудием, то есть впереди батареи, то он меня запомнил и часто распекал. Разносить поручика легче, чем полковника, и так у него создалась привычка меня разносить.
– В вашей батарее нет дисциплины. Вы более походите на веселую банду махновцев, чем на конную батарею. У вас какое-то содружество вместо дисциплины.
Но Авалов был прекрасным офицером. Он не мог не знать нашей хорошей работы на фронте и того, что кавалерийские начальники нас ценили. Мы были второй по старшинству конной батареей, после конно-горной, в которой царил такой же беспорядок или, верней, порядок особого характера.
А панорамы так и остались за пазухами наводчиков.
Нас направили на фронт не просто, как мы всегда ходили, а в составе дивизиона со вновь сформированной 8-й конной батареей. Восьмую я впервые видел. Шли мы из Брюховецкой в Батайск. Там мы, конечно, опять вошли в дивизион с конно-горной. То есть дивизион был составлен, только чтобы доставить обе батареи на фронт. Командир восьмой, полковник Сапегин, оказался старшим. Не желая ему подчиняться, Шапиловский сказался больным. Нашу батарею повел Обозненко.
Меня послали квартирьером в станицу Уманскую. С несколькими солдатами мы на рысях опередили батарею. Я выбрал, конечно, лучшие дома для нашей батареи, а другие, на той стороне площади, для восьмой, послал солдата навстречу дивизиону, а сам заказал самовар, снял сапоги и надел туфли.
Вскоре прибыли батареи. Из любопытства посмотреть на восьмую я надел фуражку, шинель внакидку и в туфлях вышел на громадную площадь.
Сапегин и Обозненко выравнивали орудия в парке. Я остановился поодаль. Вдруг я увидел, что Сапегин и следом за ним Обозненко направляются ко мне. Сапегин остановил коня передо мной, приложил руку к козырьку и сказал:
– Рапортуйте.
У нас ничего подобного не бывало. Тем не менее я подтянулся и, несмотря на туфли и шинель внакидку, взял под козырек и отрапортовал:
– Господин полковник, квартиры в станице Уманской для сводного конно-артиллерийского дивизиона выбраны.
После чего я замолк, не зная, что еще прибавить. А Сапегин, видимо, ждал продолжения, потому что все держал руку у козырька. Из-за его спины Обозненко ворочал глазами и беззвучно мне что-то подсказывал. Я молчал. Видя, что он продолжения не дождется, Сапегин спросил:
– Сколько людей в вашей батарее?
Я не знал, но без запинки ответил:
– Шестьдесят два, господин полковник.
– А лошадей?
Тут ты меня не поймаешь, подумал я, есть подручные лошади в упряжках. Лошадей должно быть больше. Рассчитывать было некогда, и я уверенно выпалил:
– Семьдесят три, господин полковник.
Я видел, как Обозненко вздохнул с облегчением, значит, попал. Сапегин повернулся к нему.
– Это правильно?
– Так точно, господин полковник, – не задумываясь подтвердил Обозненко.
– Я вижу, что вы не привыкли к рапортам, – сказал спокойно Сапегин. – Но я этого требую. До свидания.
И он не спеша удалился.
Сдерживая смех, мы вошли в дом и там дружно расхохотались. Наши офицеры, оказывается, издали следили за моим рапортом. Никто из нас не знал ни количества людей, ни лошадей. Но каждый из нас мог бы переименовать всех людей и всех лошадей.
– Подите все же пересчитайте лошадей, – сказал мне Обозненко.
Я вышел на крыльцо, постоял, потом вошел без улыбки, встал во фронт.
– Господин полковник, счет людей и лошадей окончен. Во второй конной генерала Дроздовского батарее в данное время находятся 62 солдата и 73 лошади.
Все прыснули от смеха и Обозненко первый. Но так как он был человек очень добросовестный, то он сам пошел считать. Другие полагали это излишним. Числа все время менялись.
– Знаете, – сказал мне Обозненко, – вы ошиблись всего на два человека и только на одну лошадь.
На следующее утро мы с ужасом увидели, что та батарея поставила в орудийный парк часового, а мы об этом не подумали.
8-я батарея делала перекличку. А у нас даже списков не было. Сапегин сделал вид, что не заметил отсутствия переклички. Во время похода он считал наших лошадей и, видимо, остался доволен. Решил, вероятно, что сам ошибся в счете на одну лошадь.
Конечно, у нас не было зарядных ящиков. Но и у 8-й их тоже не было. Значит, заимствовали наш опыт и, видимо, он оказался не так уж плох.
Должен сказать, что полковник Сапегин был прекрасный и энергичный офицер. В Новороссийске мы только благодаря ему влезли на пароход. Был январь 1920 года. Был лютый мороз, а снегу мало.
Мы вернулись на фронт в Батайск и присоединились к конно-горной батарее. В наше отсутствие бои не прекращались, и с нашим прибытием мы приняли в них живейшее участие. Красным никак не удавалось перейти через Дон, несмотря на превосходство сил, на высокий берег и на то, что Дон замерз и не представлял препятствия.