лись за ними и рубили. Говорили, что они отрезали уши, чтобы хвастаться убитыми “в бою”. Но не могу утверждать, что армяне были хуже русских, — все были звери.
Этот случай применения террора в большом размере -совершенно исключительное явление. За все время гражданской войны я о другом таком случае не слыхал.
Террор применялся монголами в XIII столетии как тактическая мера. Паника им предшествовала, и все бежало. Террор введен как система у коммунистов. Без террора большевизм немыслим. К сожалению, террор всегда имеет успех.
После побоища красные не пытались больше захватывать Бахмач. Во-первых, мы фактически уничтожили большую часть их войск, и, во-вторых, в оставшихся войсках распространилась паника.
Вернувшись в город Бахмач, мы снова нашли несколько изуродованных трупов наших, которые до некоторой степени оправдали расстрелы.
Мы находились в области, которую называют лесостепь. В степях кавалерия имеет явное преимущество перед пехотой в маневренности и быстроте действия. Но в лесу пехота имеет преимущество перед конницей, которая вообще в лесу действовать не может. Мы били красных в полях, они уходили в лес и ночью нас атаковывали.
Из Бахмачской операции я вынес три убеждения: 1) что человек большая сволочь, 2) что террор всегда достигает цели, 3) что кавалерия в лесу действовать не может. При походах на север в лесную область ей будет трудно.
ТЕМЕРЧЕНКО
Невольный и бессильный свидетель расстрелов, Обозненко подошел ко мне.
— Я больше не могу видеть это избиение. Зачем вы стреляли? Надо было дать им убежать.
— Я и сам не рад, но в первый момент я думал, что они нас атакуют.
— Пойдите, выберите человек двадцать для батареи. Если они нам не понадобятся, мы отдадим их потом, когда страсти улягутся.
Я сел на Дуру и въехал в бледную, запуганную толпу пленных. Инстинктом они поняли, что я представляю спасение, и стали жаться ко мне. С высоты седла я всматривался в лица.
— Ты, иди сюда... Ты тоже... Ты, нет, не ты, а твой сосед...
Я выбирал простые, наивные лица. Это может показаться странным, но мы научились узнавать коммунистов только по лицам. У коммунистов была твердость, даже жестокость в глазах. Все пленные были уже раздеты, в одном белье. По странной случайности один высокий тип сохранил сильно поношенную черную барашковую шапку и потому выделялся. Этот, конечно, коммунист, — подумал я о барашковой шапке. Кому понадобилась их пропотелая и вшивая одежда?
Я пересчитал выбранных, их было двенадцать. Сжалился над двумя мальчишками и взял их. Они оказались беспризорными и закоренелыми преступниками. Наши солдаты пороли их почти ежедневно за гадкие проделки. Они были неисправимы, например, мочились в суп. Наконец, солдаты, потеряв терпение, решили их расстрелять. Первой батарее нужна была соль. Я дал им мешок соли с условием взять от нас мальчишек и нам их больше не возвращать.
Беспризорные были дети расстрелянных или сосланных, потерявшие семьи. Они образовывали шайки голодных волков, которые терроризировали деревни и даже города. Большевики пробовали их перевоспитать, но, убедившись в невозможности, просто их расстреливали. Их были сотни тысяч. Когда говорят о достижениях революции, не нужно забывать такое вот “достижение”, которое большевики, конечно, замалчивают.
Но вернемся к пленным.
Я уже набрал 16... 17... 18... 19... еще остался один. Они чувствовали, что шансы уменьшаются, и все смотрели на меня с мольбой и надеждой.
Кого взять? — затруднялся я.
- Ты, — я указал на типа в шапке. Он пошатнулся от радости. А я недоумевал, почему я его выбрал? Ведь ясно, что он коммунист. Но дело было сделано, было бы жестоко менять.
— Куда вы уводите этих пленных? — спросил кавалерийский офицер.
— Они мне нужны для батареи.
Он пожал плечами, и я их увел. В это время остальных изрубили армяне. Я ходил, как работорговец, от орудия к орудию, предлагая людской товар. Третье орудие взяло у меня типа в шапке, потому что он был высокого роста. У меня осталось восемь человек.
— Подождем немного, — сказал Обозненко, — и потом отправим их к кавалеристам. Думаю, что теперь их не станут расстреливать.
Он ошибся. Когда через час мы их отослали, их тут же расстреляли.
Начальник третьего орудия привел мне типа в шапке.
— Я не хочу его. Он, конечно, коммунист. Берите его обратно, а всего лучше отошлите его к кавалеристам.
И ушел.
Я сидел на лафете и был в сильном затруднении. Тип передо мной дрожал мелкой дрожью. Что мне с ним делать? Не знаю. Отослать рука не поднимается — ведь на смерть. А оставить у себя страшно — он коммунист и может напакостить. Мы оба молчали.
— Как тебя зовут?
— Темерченко.
— ... Я возьму тебя в свое орудие.
Его одели в вещи убитых, и я посадил его на передний вороной вынос ездовым.
Байбарак, как “старый” ездовой, объяснял ему все тонкости искусства.
Несколько дней спустя я присел за нуждой у сарая и случайно услыхал разговор моих солдат внутри сарая.
— Ты нам очки не втирай, Темерченко. Ты же коммунист, это сразу видно.
— Да, я был коммунистом, но после того, что со мной случилось в Бахмаче...
— Что? Расскажи.
— Я был неверующим. Когда нас взяли и начали расстреливать, я вспомнил о Боге и сказал себе: “Если Бог существует, то пусть Он обнаружит себя”. И вот поручик Мамонтов въехал в нашу толпу и стал отбирать людей. Я был поражен этим и стал молиться: “Господи, спаси меня, и я в Тебя уверую”. А поручик на меня смотрит и отворачивается. Он выбрал уже девятнадцать человек, остался один.
Тогда я стал молиться от всей души, и он указал на меня. Я чуть не упал, потому что знал, что Господь направил его руку...
—Да, это удивительно, — сказал кто-то из солдат.
— Погодите, это еще не все. Меня взяли в третье орудие. Тогда я подумал: “Какая чушь верить в чудо. Просто повезло”. И сейчас же поручик третьего на меня посмотрел и сказал: “Я не хочу этого — он коммунист”. Я понял, что это наказание за мое неверие, и стал молиться. И поручик Мамонтов, хоть во мне не нуждался, но не отослал меня к кавалеристам. Я видел, как они расстреляли остальных отосланных... Вот что со мной случилось...
Наступило молчание, и я потихоньку ушел от сарая. На следующий день я спросил орудийного фейерверкера унтер-офицера:
— Шакалов, что ты думаешь о Темерченко? Он же коммунист. Можно ли его у нас оставить?
— Да, он коммунист, но он ничего против вас не сделает, господин поручик. Думаю, что его можно оставить.
— Это из-за Бахмача?
— Да-
— Знаешь, я не очень верю в благодарность. Ты последи за ним.
— Будьте покойны, господин поручик.
Темерченко не дезертировал, а это было бы ему легко, особенно при отступлении. Он проделал походы на север и все большое отступление. Он был смертельно ранен на Кубани, под Ново-Корсунской.
Я часто думал и думаю о нем. Что его у нас удержало? Благодарность? Или правда то, что я слыхал у сарая? Чужая душа потемки.
Мы заняли город Конотоп. Брат вернулся из отпуска. В Екатеринодаре он встретил нашу тетку Мару Константиновну Свербееву и ее дочерей Марину и Таню.
БЕЛОПОЛЬЕ
Брат уговорил меня ехать в отпуск в Екатеринодар. Шапиловский меня отпустил. У меня было 800 рублей, и я считал себя богачом. Но цены так повысились, что через три дня я остался без копейки и был рад вернуться в батарею.
— Что скоро вернулись, господин поручик?
— Да, знаешь, денег не хватило. Там ведь за все надо платить и все очень дорого... И по вас соскучился, и по Дуре.
— Значит, в батарее-то лучше?
— И не сравнишь. Мы тут как у Христа за пазухой.
Дивизию регулярной кавалерии принял генерал Барбович, хороший начальник. Красные предприняли наступление от Путивля на Сумы. Наша дивизия двинулась из Конотопа и ударила им во фланг. Очень сильный бой разыгрался у Белополья. Красные несколько раз старались перейти в наступление. Обе наши батареи вели сильный огонь и с трудом сдержали красных. Пули летели роями. Бой был упорный и долгий. Тут был ранен Рыцарь. Брат его расседлал, думая, что лошадь погибла, но Рыцарь оправился и через несколько дней брат мог опять на нем ездить. Стрельба была так сильна, что я взял у коновода Дуру и сел на нее, потому что я верил, что лошадь не будет ранена, пока я на ней сижу.
Тут пришлось увидеть ужасную рану. С позиции ехала рысью телега, на ней сидел молодой драгун-вольноопределяющийся. В обеих щеках его была дыра в кулак величиной, вероятно, от осколка; нижняя челюсть перебита и отвисла, и левый глаз висел на длинной жиле снаружи. Тряска телеги была для него мучительна. Но он не мог лечь. Удивляюсь, как он не терял сознания. До сих пор как вспомню, так мороз пройдет по коже.
Вдруг один дом в Белополье загорелся. То ли от шрапнельного разрыва над сухой соломенной крышей (жара была сильная), то ли от зажигательного снаряда. Но мы не хотели поджигать деревню. Может быть, в пылу стрельбы перепутали снаряды.
Как ни странно, но этот пожар в тылу красных сыграл роль перелома в бою. Красные стали отступать, и мы заняли Белополье, перешли речку и заняли хутор на той стороне, в котором батарея осталась ночевать.
ТРЕВОГИ
Я был дежурным по батарее. Не спал, не снимал оружия и изредка выходил наружу, чтобы послушать, не стреляют ли. Вечером я вышел послушать. Выстрелы. У нас создался навык разбираться в значении стрельбы. Эта мне не понравилась. Хоть стрельба не была сильной, но направлена в нашу сторону. Я постоял. Опять выстрелы в нашу сторону. Я объявил тревогу.
- Седлать, заамуничивать.
Полковник Шапиловский появился на крыльце. А стрельба смолкла.
Кто приказал седлать? Я, господин полковник. Стреляют.
Он прислушался, но ночь была спокойна.
— Вам почудилось. Прикажите расседлывать.
И он вернулся в свой дом.