В отличие от жителей приграничного Пскова, новгородцы не имели опыта почти ежегодных «разрубов», что, конечно, сказывалось на их потенциальной боевой годности. Мобилизация этих «горчаров и плотников» действительно могла вызвать затруднения и материального, и морального порядка. Нестабильность политической ситуации в Новгороде, раздираемом противостоянием сторонников Москвы и Литвы, сочеталась с низкой боеготовностью призываемых к оружию мирных жителей. Сказался основной недостаток новгородской военной организации-отсутствие конного служилого ополчения.
Наибольшие сомнения вызывает численность новгородского ополчения, приводимая со слов самих новгородцев. При проведении самой жесткой мобилизации, при самом тяжелом «разрубе» едва ли можно было выставить в поле 40 тыс. ратников. В Новгороде не могло быть такого количества даже дворов — основной единицы при разрубах.[290] Думается поэтому, что к летописному известию о численности новгородского войска, двинутого на Шелонь, следует отнестись с большой осторожностью. По всей вероятности, оно было большим, даже очень большим в глазах современников и участников событий, но величины, приведенной летописцем, достигнуть не могло, даже если считать, что в состав 40 тыс. входили не только войска, двинутые на Шелонь, но и пешие рати, отправленные ранее через Ильмень.
Тем не менее большое количественное превосходство новгородской рати над великокняжескими войсками на берегах Шелони вполне вероятно-пешая рать могла быть многочисленной.[291]
«Воеводы же великого князя, аще и в мале беста глаголють бо бывшой тамо, яко с пять тысяч их только бе, но видевше многое воинство их и положите упование на Господа Бога и Пречистую Матерь Его, и на правду своего государя великого князя, поидоша напрасно противу их, яко львы рыкающе…»
В отличие от приведенной численности новгородской рати, численность великокняжеских войск в общем более правдоподобна, хотя тоже отражает высокую степень мобилизационного напряжения. Если исходить из широко известных более поздних норм мобилизации («со ста четвертей человек на коне в доспехе в полном»), то 5 тыс. всадников соответствовали 500 тыс. четвертей земли, «в поле, а в дву потому ж»-. Писцовые книги конца XV — первой половины XVI в. приводят к выводу, что на одно полноценное крестьянское хозяйство приходилось в среднем 10 четвертей в поле, т. е. для мобилизации 5 тыс. всадников требовалось 50 тыс. крестьянских дворов. А ведь рать князя Холмского и Федора Хромого едва ли могла превышать треть всех войск, двинутых на Новгород, — по Мете с востока шла рать князя Стриги, великий князь со своим полком стоял в Коломне. Принимая это во внимание (и даже считая, что первый эшелон был наиболее многочисленным), можно предположить, что всего против Новгорода, в июне 1471 г. могло быть выставлено не менее 12 тыс. воинов служилого ополчения. Разин видит ошибку великого князя в том, что он «не обеспечил своевременную поддержку своего основного передового отряда».[292] В известной мере этот упрек справедлив — войска князя Холмского действительно были предоставлены своим силам. Но принятый план войны, предусматривавший одновременные действия на разных оперативных направлениях, требовал готовности к подобному риску.
Итак, по словам московского летописца, всадники князя Холмского и Федора Хромого «поидоша… яко львы рыкающе чрез реку ону великую, ея же сами Новогородци глаголют никогда тамо броду имуще, и сии не пытающе броду вси цели и здрави преидоша ее. Видевше же се Новогородци устрашишася зело, возмутишася и восколебавшеся, яко пьяни. А си пришед на них начаша преже стрел яти их. И возмутишася кони их под ними и начаша с себя бити их, и тако вскоре побегоша…»
Красочность изложения не носит характера документальности. Вероятно, это запись рассказа (или рассказов) участников боя. Можно отметить несколько важных и достаточно правдоподобных реалий.
— Быстрая переправа москвичей через реку была неожиданной для новгородцев, знавших, что брода нет. Москвичи ударили на новгородцев врасплох.
— Перейдя реку, великокняжеские войска не бросились сразу в атаку, а осыпали новгородцев стрелами, стараясь поразить их коней, что вызвало полное расстройство новгородской рати, обратившейся в бегство.
Это заставляет вспомнить картину боя под Русой зимой 1456 г. в изображении той же летописи: «Вой же великого князя видевше крепкие доспехи на Новогородцех, и начата стрелами бити по конех их. Кони же их, яко възбеснеше и начата метатися под ними, с себя збивати их. Они же, не знающе того боя, яко омертве, и руки им ослабеша, копия же имяху долга и не можаху и възнимати их тако, яко же есть обычай ратным, но на землю испускающе их, а конем бьющимися под ними, и тако валяхуся под кони свои, не могуще здержати их… и тако вскоре побегоша…»[293]
Можно отметить общие черты тактики москвичей, приведшей к одинаковым (или похожим) результатам — конница новгородцев обратилась в бегство под тучами московских стрел. В отличие от описания боя 1456 г., у нас нет прямых указаний на особенности вооружения новгородцев (тяжелые крепкие доспехи, длинные копья). Но тактика их, по-видимому, оставалась прежней — к бою с великокняжеской конницей они были неспособны,
«Полци же великого князя погнаша по них, колюще и секуще их… Избьено же их бысть тода многое множество, самим бо глаголющим яко дванадесять тысячь изгибе их на боех тех, а изымали их руками боле двою тысячь…»
Цифры потерь, как и численность новгородского войска, великокняжеский летописец приводит со слов самих новгородцев. Эти цифры в общем соответствуют друг другу, но, как уже говорилось, сами по себе не заслуживают большого доверия — они сильно преувеличены, хотя и трудно сказать, на сколько именно.
«А вой великого князя гонили по них двадесять верст, и тако възвратишася от великия тоя истомы. Воеводы же… князь Данило и Федор Давыдович ставше на костех, сождашася с воинством своим…»
Новг. летопись дает свою версию сражения.
«И начаша Новгородци вопити на больших людей, который приехали ратью на Шолону: "ударимся ныне", каждо глаголюще. Яз человек молоды и испротеряхся конем и доспехом».
Непосредственно перед боем в новгородской рати проявилась социальная рознь, чем косвенно подтверждается сообщение о насильственном характере мобилизации «горчаров и плотников». «Молодые» новгородцы, беднейшая часть городского населения, не была способна к длительному походу и стремилась к скорейшему его окончанию. Необходимо отметить важную деталь новгородского рассказа — речь в нем идет только о коннице. Пешая рать в битве на Шелони, по-видимому, не участвовала — она билась под Коростынью и Русой.
«Москвичам же до понедельника отлагающим, бяше бо неделя».
Это замечание новгородского летописца противоречит московским данным и не может быть принято: сражение произошло именно в воскресенье («неделю») 14 июля в день апостола Акилы, что подтверждается сооружением соответствующего придела к тогдашнему Успенскому собору в Кремле.
«И начаша ся бити, и погнаша Новгородци Москвичь за Шолону реку, и ударишася на Новгородцев западная (засадная. — Ю. А.) рать Татарове, и паде Новгородцев много, а иным побегоша, а иных поимаша, а инех в полон поведоша».
Расходясь в деталях, порою существенных, все три наших источника, относительно независимых друг от друга, — псковский, московский и новгородский — рисуют картину полного разгрома новгородского войска.
На расхождениях следует остановиться подробнее.
В отличие от псковского и московского известий, новгородское рисует бой состоящим из трех этапов — переход москвичей через Шелонь, атака их новгородцами и отступление их за Шелонь, атака новгородцев татарским засадным полком и бегство новгородцев.
Насколько правдоподобна эта версия? Основная слабость ее — упоминание о татарах. По данным Моск. летописи, татар в войсках князя Холмского и Федора Давыдовича не было — они шли во втором эшелоне с князем Иваном Стригой Оболенским.
Вторым слабым местом новгородской версии является отступление москвичей обратно за Шелонь, после чего, очевидно, следовали повторный переход ее и погоня за бегущими новгородцами. Картина этих переходов взад-вперед через большую реку с войском в несколько тысяч человек вызывает большое сомнение. На практике это едва ли могло быть осуществимо. Можно допустить вероятность контрудара новгородцев, заставившего москвичей на какое-то время отступить, может быть, к самому берегу Шелони. Но обратная переправа означала бы не что иное, как разгром москвичей новгородцами, что в корне противоречит всем известиям, в том числе и новгородским. Московская версия хода сражения, в общем подтверждаемая псковской, представляется наиболее правдоподобной и в своих основных чертах сомнений не вызывает.
Отсутствие документального характера не снижает ценности московского рассказа, но свидетельствует о том, что сами но себе ведомственные записи типа разрядных как таковые не проникают в летописное повествование.
Заслуживает внимания такая деталь, как возвращение на поле боя после преследования бегущего противника и стояние «на костях». Древнерусская традиция соблюдалась воеводами великого князя.
Итак, основной результат Шелонской битвы — разгром главных сил Господина Великого Новгорода и пленение его руководителей. Чем же был обусловлен этот решающий результат, фактически одним ударом решивший и исход кампании, и судьбу самого Новгорода?
На стратегическом уровне быстрое выдвижение великокняжеских войск к Ильменю застало новгородцев врасплох и заставило наносить разрозненные контрудары. Выдвижение главных сил Новгорода на Шелонь преследовало, по-видимому, цель нанести удар по псковскому войску и не допустить его соединения с москвичами. Образ действий псковичей, занятых осадой Вышгорода и не спешивших навстречу москвичам, давал благоприятные возможности для атаки их главными силами новгородцев. Это могло случиться не позже 17 июля (Вышгород примерно в двух переходах от места Шелонской битвы).