порядок в лагере[478].
С другой стороны, многие сенаторы ревниво относились к растущему положению Замойского, обвиняя его в излишней строгости к солдатам. Например, Анджей Зборовский был возмущен, когда на королевского придворного Голковского, виновного в возникновении драки, надели кандалы. В данном случае также возник спор о компетенции, поскольку Зборовский считал, что как придворный маршал он должен иметь юрисдикцию над обвиняемым. Литовские паны с самого начала не признавали власти коронного канцлера. Великий гетман литовский Николай Радзивилл «Рыжий» был единственным сановником, который не посетил Замойского во время тяжелой болезни, с которой тот слег в конце сентября. В итоге литовцы распространили в лагере памфлет, который сильно задел канцлера:
«Негодяй стал паном, дьячок – настоятелем,
Школьник засел судить, сорви-голова – управлять,
А дьячок – командовать,
Господи, буди с нами»[479].
Поскольку решить все проблемы армии на уровне только высшего командного состава было невозможно, было решено созвать совещание с участием ротмистров. 9 октября прозвучал барабанный бой, и командиры частей собрались в палатке гетмана Замойского. Замойский стоял перед ними в несколько театральной позе, а за его спиной Марцин Щуцкий держал королевскую привилегию для гетманской канцелярии. Указав на документ и висящие на нем королевские печати, он напомнил ротмистрам об их подчинении главнокомандующему, запретил какие-либо совещания и приказал на следующий день явиться к нему со всеми волнующими их проблемами. Он просил только, чтобы каждый капитан прислал по телеге дров для замерзающей пехоты, так как другого способа облегчить ее положение пока не было.
На следующий день ротмистры вновь собрались в покоях Замойского. Они жаловались на задержки в выплате жалованья, на слишком частые выезды польской конницы на охранение, просили активнее привлекать к службе литовские войска. Жаловались на отсутствие зимней одежды, говорили, что, не дай бог, пахолок не сможет управляться с копьем и взять в руки оружие в случае внезапной вылазке из города. Опять же старые солдаты гвардии просили выполнить обещание короля, выраженное в листах пшиповедных, о шестилетней службе, чтобы им были предоставлены вакансии. Гетман заверил ротмистров, что приложит все усилия для выполнения их просьб, и уже 12 октября отправил королю прошение. Баторий заверил, что деньги от налоговых сборов уже направляются в Псков, а пока велел брать сукно и шубы у купцов под гарантию государственной казны и поручил им обращаться с жалобами на венгров к Бальтазару Баторию.
17 октября под Псков вернулся долгожданный Николай Корф, отправленный в Ригу за боеприпасами. На следующий день обоз с боеприпасами привезли в лагерь, стараясь держать все в большом секрете, возможно, потому, что, несмотря на щедрость рижан, удалось собрать всего 100 центнеров пороха (8000 кг) и небольшое количество ядер. Этого было гораздо меньше, чем ожидалось, но вполне достаточно, чтобы сделать пролом и предпринять новую попытку штурма. Баторий и Замойский надеялись, что повторный штурм города вызовет волнения в Пскове и заставит воевод пойти на сделку или произведет нужное впечатление при царском дворе. Тем более что в перехваченных письмах царю защитники время от времени сообщали, что запасы продовольствия на исходе, а лошади гибнут от недостатка корма[480].
Однако не все разделяли мнение короля и великого коронного канцлера. Когда 19 октября были созваны сенаторы и ротмистры, раздались голоса несогласных. Многие командиры, вероятно, только сейчас узнали, сколько пороха и ядер привез Корф, и сочли их слишком скудными. Противники штурма также указывали на истощение армии и значительные потери войск. Пиотровский записал: «Конница и пехота мрет в окопах от холоду и голоду; кавалерийские роты, где было по 100 коней, ныне едва насчитывают до 40; также и в пехоте»[481]. Армия сильно истощена и измотана голодом, холодом, осадой и потерями, полученными при штурме 8 сентября.
Но даже среди противников штурма не было единого мнения о том, что делать дальше. Одни выступали за продолжение блокады, другие советовали вернуться на родину. В то же время они хотели оставить в Острове сильный гарнизон, захватить Порхов и Гдов, что позволило бы продолжить блокаду Пскова. Самыми ярыми противниками штурма были литовцы, которые, посовещавшись между собой, заявили, что не останутся под Псковом дольше 18 дней.
Дискуссия о том, как продолжать военные действия, была на некоторое время прервана прибытием турецкого посланника и триумфальным въездом в лагерь Кшиштофа Радзивилла. Литовцы были настолько горды смелым походом своего полевого гетмана вглубь Русского государства, что, несмотря на сильный мороз, все вышли его встречать. После долгих речей и посещения королевского шатра они отправились в свой лагерь, где «веселились, восхваляя пана Троцкого»[482].
23 октября в королевском шатре было заслушано сообщение об экспедиции литовского полевого гетмана вглубь Москвы. Затем, уже в покоях Замойского, в более узком кругу сенаторов и военачальников, продолжилась дискуссия о дальнейшем ведении войны. Великий гетман короны представил все недостатки оставления лагеря под Псковом: «Придется снова отправить солдат на зимние квартиры, что будет большим бременем для бедняков, собрать армию летом, просить у сейма новые налоговые сборы на жалованье, и сомнительно, согласятся ли сословия на это. С другой стороны, Поссевино уже договорился с царем. Если бы мы сейчас отступили, то ободрили бы противника и не получили бы от него никаких уступок. Перед лицом такого исхода лучше ждать сейчас, терпеть голод и холод, терпеть в течение необходимого периода, а не обозначать срок в восемнадцать дней. Есть еще надежда, что город и дальше будет страдать от голода, судя по тому, что мы знаем от пленных и торговцев, тогда ему придется выгнать всю чернь за стены, а оставшись только с солдатами, он не сможет оказать долгого сопротивления. Что касается продовольствия, то теперь, когда реки и болота замерзли, фуражиры могут легко добраться до деревень, которые раньше были недоступны, а что касается зимней одежды, то король уже послал в Ригу и Вильно купцов, чтобы они привезли сукно и все необходимое для армии, заверив их в надежности оплаты»[483].
Хотя доводы Замойского, поддержанные монархом, не убедили литовцев, их удалось уговорить остаться в лагере на некоторое время. Отряд Кшиштофа Радзивилла демонстративно прошел мимо стен Пскова, а затем был направлен для усиления блокады города с востока. Это было сделано для того, чтобы дать псковичам понять, что король не думает отказываться от осады. Отказываться от штурма также не собирались, хотя в данном случае надеялись не столько на взятие города, сколько на психологический эффект. Гетман Замойский посещал ротмистров пехоты в окопах, ободряя их обещаниями наград за упорство. Пехота, как пишет Пиотровский, уже с начала октября «…с отчаяния ждет скорее штурма; говорит, что лучше погибнуть от руки врага, чем от холода да голода»[484].
Подготовка ко второму штурму велась уже с конца сентября. После того, как стало ясно о неудаче подкопов, началась заготовка осадных лестниц и намечены новые места для артиллерийских батарей. На одном из совещаний офицеры пехоты посоветовали обстреливать и атаковать город одновременно с трех сторон. Идея заключалась в том, чтобы вынудить защитников города рассредоточить силы. Атаковать предполагалось из-за реки Великой, из старых и новых шанцев, которые Уровецкий построил к 16 октября. Также здесь «от прежних шанцев на расстояние выстрела из лука, так что теперь удобно подавать взаимную помощь, обстреливать город с разных сторон, беспокоить, грозить лестницами и пр.» были построены батареи[485].
Судя по этому указанию – расстояние выстрела из лука достигало 100–150 метров, новые батареи находились между Великой и Сокольей башнями. По предположению автора, южней Сокольей башни именно здесь был построен Похвальский раскат, на котором были установлены самые крупные пищали.
Как на новые позиции, так и в старые окопы были подвезены осадные лестницы, факелы и установлены туры для прикрытия пушек. На этот раз основная атака на крепость должна была вестись с запада, через Великую, которая уже замерзла настолько, что ее можно было переходить по льду. От Мстиславской башни, где заканчивались прибрежная часть стены Среднего города, до разрушенной Покровской башни находилась только одна Георгиевская башня с воротами. Находящиеся у разрушенной Покровской башни Покровские ворота представляли собой просто ворота без башни в городской стене. Таким образом, участок стены в несколько сотен метров не мог быть достаточно защищен фланкирующим огнем. Было сочтено, что старая прибрежная стена легко будет разрушена артиллерийским огнем или подкопом.
27 октября на левый берег реки Великая были переправлены два орудия. Три орудия уже находились у Мирожского монастыря с 7 сентября. Новые орудия были быстро установлены и днем открыли огонь. После семинедельного перерыва Псков вновь подвергся артиллерийскому обстрелу[486].
Осадные пушки вели огонь по городским стенам и из новых польских укреплений, построенных под руководством Уровецкого в середине октября справа от старых позиций. В анонимном «Дневнике» сообщается о 6 пушках, которые впоследствии были привезены оттуда в лагерь[487].
Гейденштейн сообщает, что здесь защитниками города был сделан новый раскат, на котором были установлены столь тяжелые орудия: «что залп их (одно стреляло ядрами весом в 70 фунтов, другое в 80 фунтов) пробивал ряд из трех корзин, наполненных песком и расположенных одна за другою»