— Тоже. Если всю работу сделаешь утром, не оставляя на потом, — сказала тетя Вельма, подкладывая мальчишкам по двойной порции пирога.
— Манитонааха порой выменивают что-нибудь на старые наконечники для стрел, — пояснил Уэйн Джасперу. — В прошлый раз я заработал по пять центов за штуку.
Джаспер туго набил рот пирогом, чтобы не возникло искушения задать чересчур много вопросов. О том, например, вправду ли индейцы убивают всех встреченных бледнолицых?
Через минуту дядя Лео встал из-за стола.
— Я уеду по делам. А вы, ребята, не ложитесь спать, пока не зададите коровам сена. Договорились?
— Да, сэр, — хором ответили оба.
— Пригласи Уэндела пообедать с нами в воскресенье. Хорошо, дорогой? — попросила тетя Вельма.
Дядя Лео долго и пристально разглядывал Джаспера с его подбитым глазом. И сказал наконец:
— Будет сделано.
Даже в студеных сумерках осеннего вечера на сеновале, впитавшем щедрое дневное солнце, стояла невыносимая духота. Тюки сена были составлены там до самых балок под крышей, оставляя лишь узкий проход от лестницы к открытому люку в центре.
— Нам понадобится три вязанки, — решил Уэйн.
Старший мальчик схватил здоровенный крюк, висевший на поперечной балке, и протянул второй Джасперу. Вдвоем они глубоко погрузили их по обе стороны пятидесятифунтового тюка и вместе подтянули его к люку. Там они высвободили крюки и еще с фут толкали сено руками, пока тюк не скрылся в дыре, чтобы рухнуть на пол амбара в пятнадцати футах внизу. Бух!
— И что они сказали? — поинтересовался Уэйн, цепляя крюком еще один тюк сена.
— О чем? — Джаспер решил изобразить недоумение. Разобравшись со своим крюком, он помог кузену подтащить сенной куб к зеву люка. Бух!
— О твоей поездке сюда на автобусе.
— Ничего не сказали, — Джаспер отошел к очередному тюку.
— Нет, нам нужен не этот. Па хочет подсыпать коровам траву-оржанец, пока не истощатся запасы, — показал Уэйн на ряды вязанок по другую сторону люка.
Осторожно ступая в свете керосиновой лампы, Джаспер обошел зиявшую в полу сеновала дыру. «Очень многие люди калечатся на сеновалах, Джаспер, — предупредила его мама в тот последний раз, когда застигла за беготней наверху. Сжала его руку со всей силы и повторила еще раз: — Очень многие».
— Они что, даже не спрашивали? — настаивал Уэйн, пока они тянули третий тюк.
— Твоя мама спросила, но как-то вскользь.
Бух!
— А это здорово, должно быть, — заметил Уэйн, вешая крюки на положенное место.
— Что здорово? — поднял лампу Джаспер.
— Дай-ка сюда, — распорядился кузен, забирая ее у младшего мальчика. — Одна искорка — и все вокруг вспыхнет, как спичка.
Джаспер последовал за Уэйном вниз по лестнице.
— Так что «здорово»?
— Должно быть, это здорово, когда не нужно то и дело отчитываться перед родителями, — Уэйн подвесил лампу на предназначенный для нее крюк и вытянул перочинный ножик из кармана рабочих штанов. Разрезал бечеву на двух тюках и лишь тогда ощутил на себе полный горечи взгляд Джаспера.
— Черт. Я же ничего такого не имел в виду.
Джаспер пожал плечами, пытаясь показать кузену, что необдуманные слова ничуть его не задели. Это и правда здорово! Он был бы тогда совсем как Тарзан в джунглях или Питер Пэн из детских сказок. Вряд ли Джаспер стал бы переживать, как бы не угодить в передрягу, будь он кем-то из пропавших мальчишек.[7]
Только он вовсе не был пропавшим. Его нарочно здесь оставили.
Уэйн разрезал путы на последней вязанке сена и протянул Джасперу вилы.
— Каждой корове по две хороших охапки, только сено надо рассеивать. Вот так, — он ковырнул тюк, деля на части. — И хорошенько встряхнуть каждую тоже не повредит. Боковые грабли порой цепляют гвозди и всякие железки. В прошлом году ветеринар нашел целую пригоршню этого хлама в желудке одной из лучших отцовских коров. В смысле, когда ее уже забили.
Джаспер подцепил полные вилы сена и от души тряхнул. Все сено ссыпалось на пол.
Уэйн расхохотался:
— Ладно, не настолько хорошенько.
Еще три попытки, и Джаспер приноровился. Но все равно на то, чтобы покормить и напоить коров, ушел едва ли не час. Когда Уэйн наконец повесил вилы на место, на одежде у каждого нарос толстый слой колкой сенной пыли.
— Лично я умываться. Ты идешь? — спросил Уэйн.
— Попозже, — Джаспер не горел желанием скорее вернуться в хижину. К этому времени дядя наверняка успел переговорить с его отцом. И теперь оба жаждут крови.
— Ладно, только захвати с собой лампу. И опасайся когтей Люцифера, в последнее время он не в духе, — дав это напутствие, Уэйн оставил Джаспера наедине с чавканьем жующих сено коров.
Джаспер подобрал лампу и поспешил к дальнему от входа углу, мимо машущих хвостов в стойлах. Свежий ветер свистел в щелях между досками обшивки, поскрипывали стропила. Он оглянулся через плечо. По деревянным балкам над головой быстро простучали мышиные лапки. Где-то наверху вел охоту большой черный кот, но вообще-то амбар был пуст.
Джаспер уселся, подтянул лампу ближе и вытащил из-за пояса мамин дневник.
26 августа 1928 г.
Сегодня я поднялась на холм в порожней повозке Хойта и с засевшей в печенках дурнотой. Мистер Хойт уже воображает, будто купил меня с потрохами. Он снова стиснул мне зад, когда я забиралась на сиденье.
Не представляю, что этот зубоскал имел в виду, когда говорил, будто я могу чем-то потчевать богатых парней, только знаю наверняка — что-то не шибко хорошее. Какую-то грязь. И по тому, как он теперь на меня смотрит, я понимаю, что он и меня возомнил грязной.
Прочитав слово «грязь», Джаспер невольно скривился. Оно в точности передавало его собственные чувства в тот момент, когда водитель автобуса заставил Джаспера погладить чудище, спрятанное у него в штанах. Мальчику так и не удалось смыть с себя эту грязь. Он до боли натирал ладонь о грубую ткань комбинезона, но избавиться от противного ощущения так и не вышло.
Едва удержалась, чтобы не врезать ему ногой прямо по гнусной ухмылке! Мой задок весь день носил печать его руки, странноватое такое чувство. Будто теперь он и не мой вовсе.
Все пять миль дороги я замышляла планы поквитаться. Можно спалить Хойту хлев. Можно подкатить на повозке прямо к конторе шерифа на Лейк-роуд и все ему рассказать. Можно взять десять долларов, что я заработала на подхвате у Хойта, и сбежать навсегда. Я бы сделала хоть что-то, да никак не могла разобраться, что именно.
В конце концов я просто сделала то, что велели. Хойт собирался рассказать папеньке, будто я еще хуже, чем все думают. Он рассказал бы ему, что я задираю свои юбчонки и занимаюсь всякой грязью с парнями. Одному Богу ведомо, что еще он ему рассказал бы. Я так плакала, что не видела, куда правлю: еще немного, и повозка завалилась бы в канаву.
Я чуть не проехала мимо въезда в индейскую резервацию. Узкая дорожка, ведущая в лес, была отмечена только мертвым деревом и маленьким расщепленным указателем, который гласил: «Проезд к Вратам веры». Мне пришлось дважды перечитать эту надпись. «Врата веры». Что бы это значило? Индеец-язычник, пожалуй, вряд ли написал бы такое. На какой-то миг это даже придало мне храбрости. Будто сам Господь приглядывал за мной, — да только вот что сказал бы Господь, чуточку присмотревшись? Мол, я, худшая грешница на всем белом свете, и вдруг вздумала надеяться на его защиту? Мне пришлось посильнее хлестать бедняжку Джози, чтобы поднять ее на тот холм.
Прежде я ни разу не встречала индейцев. Видела двоих в городе, они шли по тротуару. Никто не пускает индейцев в свои лавочки или кафе, так что увидеть их прямо тут, в Бартчвилле, было для меня в новинку. Я показала на одного, с длинными черными волосами, и спросила у матери, кто он такой. «Не тычь пальцем, Алтея», — все, что она мне ответила.
Выяснить, кем все-таки они были, в такой диковинной одежде и обуви, мне удалось только в школе.
Делайла Каммингс знала их по семейной приходской группе. «Это индейцы из племени манитонааха, — объяснила она этим своим высокомерным тоном. — Разве ты не знала, что они все разные? Индейцы больше походят на животных, чем на людей, но у них и впрямь имеется свой странный язык, на котором они как будто говорят. Я как-то встречала одного, который даже мог говорить по-английски, пускай не особо складно. Мама говорит, нести индейцам учение об Иисусе очень важно, но мне в этом видится мало смысла».
Между нами, я и сама в упор не вижу смысла. Терпеть не могу торчать в церкви, выслушивая про адские муки, которые поджидают нас, грешных. Если только, разумеется, Иисус не решит нас простить, — и тогда нам откроется дорога в рай. На это и полагается уповать всем сердцем, вот только, когда я молюсь Богу, чувство в точности такое же, когда сочиняешь письма Санта-Клаусу. Хотя, само собой, поднимаясь в повозке на тот холм, я молилась упорнее некуда.
Тем я и была занята, когда мою повозку остановил на дороге очень высокий смуглый юноша с длинными черными волосами. На нем не было рубахи, зато он был в штанах, которые совсем как у папеньки. Он вышел на дорогу и просто стоял там, глядя на меня так, словно я была несчастной овечкой, отбившейся от стада.
— Привет, — очень медленно сказала я, а потом залопотала всякую чепуху вроде: «Ты ведь можешь говорить по-английски?.. М-м-м… Конечно, не можешь, куда тебе… Я не… Мне не стоило… Прости. Я, пожалуй, поеду». И начала разворачивать повозку, уверенная, что индеец вот-вот может выхватить свой томагавк и лишить меня головы.
— Что ты здесь делаешь? — спросил он на очень приличном английском.
Я до того удивилась, что чуть не загнала старушку Джози прямиком в дерево! Юноша говорил со мной так, словно мы давно знакомы. И, по правде говоря, даже улыбался при этом.
Я не знала, что ответить. Так и сидела с открытым ртом, точно выброшенная на берег рыбина.