— Я не только не уйду, я считаю, что и говорить с ними я должен. На тебя они влияют, а я им скажу все, как мы решили. То, что мы расписываемся, им все равно, но теперь я хоть говорить могу. Какие у сожителя права заявлять родителям, что внук с ними больше не живет?
— А я тоже прав не чувствую! Я будто преступление совершила и кары жду. Они меня опять растопчут! Вырвут его, как тогда, пихнут в грудь, и все. А я и слова против не скажу, пойду только слезы глотать…
— Подумай еще раз и скажи мне одно — ты решилась насовсем его взять и отстаивать или думаешь, как получится? Если не решилась до конца, лучше вези обратно прямо сейчас.
— Да он болен совсем, как я его повезу?
— Значит, не решилась… Тогда и говорить нечего. Отдашь, когда поправится, и все. Но скоро он не только бабушке будет говорить, что маму не любит, но и тебе тоже.
— Как?
— Так. Он вчера почти что это сказал…
Я спускался все глубже и глубже. Гладкая белая стена тянулась куда хватало глаз, и я боялся, что ничего не найду. Где же это? Должно быть, здесь… Нет, опять ничего. Никогда, никогда не найду я теперь ту дверь! Что это? Откуда-то сверху донесся телефонный звонок. Я поспешил на поверхность, вынырнул под красное небо и услышал его совсем рядом. Но черные птицы шумели своими крыльями, задевали ими по глазам и мешали понять, где я нахожусь. Я моргнул. Птицы испуганно разлетелись, красное небо лопнуло, и я увидел дверь. Но это не та дверь… Та должна быть в белой стене, а здесь стена голубая и на ней черная, с длинными отростками клякса. Но я слышу голос мамы… Она сказала, что решилась. А мужской голос ответил, что будет тогда говорить. Кто это? Рудик? Звонки прекращаются. Рудик говорит: «Здравствуйте, Семен Михайлович». Дедушка пустил его? А где мама? Что бабушка с ней сделала? Видение двери растворяется в красном небе. Снова слетаются черные птицы. «Он останется у нас, это решено», — доносится из-за шума крыльев голос Рудика, и я опять ныряю на поиски двери, которая мне так нужна…
— Здравствуйте, Семен Михайлович, — говорил Толя по телефону. — Да, Оля его забрала. Он останется у нас, это решено. Ну вот так мы с Олей решили… Не по-хулигански, а потому что иначе нельзя было. А как иначе? И я тоже не знаю… Какие лекарства? Сашины лекарства… Ну, Оля же не знала про них… Гомеопатия? Сейчас прямо? Это необходимо? Хорошо. Всего доброго.
— Куда ты?
— Отец твой просил за гомеопатией приехать. По телефону скандал выслушал, еще один лично — и, надеюсь, все на сегодня. Вообще он был достаточно спокоен. Может, поговорю с ним наедине, объясню все. Саша проснется, предупреди его про меня. А то до сих пор ведь, наверное, думает, что я злодей и за голову его тогда поднял, а не за плечи.
Мама закрыла за Толей дверь, достала из тумбочки банку мази и стала растирать мне спину.
В розовой, наполненной светом красного неба глубине я шарил по гладкой белой стене. Вода стала горячее, и плавать было жарко. Я чувствовал, что долго не выдержу. Стена нескончаемо тянулась вдаль, вниз и вверх, и я понимал, что ничего не найду.
«Может быть дверь откроется в любом месте?» — подумал я и закричал:
— Мама! Открой!
Вместо громкого голоса изо рта моего вырвалось бульканье, и вверх поплыли красные пузыри. Я закашлялся, но все равно продолжал кричать.
— Открой! — кричал я, ударяя в стену кулаками и всем телом. — Я хочу с тобой жить! Я только тебя люблю! Только тебя! Открой!
Дверь открылась… Круглый туннель возник передо мной в стене, и я поплыл по нему, петляя многочисленными поворотами. Я повернул еще раз и в ужасе замер. В темно-красных сумерках неподвижно висел огромный черный осьминог. В щупальцах его было зажато по свече, и он медленно кружил ими перед собой, в упор глядя на меня круглыми злыми глазами. Осьминог не нападал, но немое кружение свечей было страшнее нападения. В нем пряталась угроза, от которой нельзя было укрыться, как от колдовства. А может, это и было колдовство? Я развернулся и изо всех сил поплыл назад к двери. Осьминог пустился за мной. Туннель ушел вниз глубоким колодцем, и воск со свечей потек прямо мне на спину. Я выгнулся от нестерпимого жжения, но выплыл из туннеля и, схватив дверь за ручку, потянул на себя, чтобы закрыть. Тут я увидел, что ко мне плывет бабушка. Она сунула руку в карман, и навстречу мне зазмеилось что-то длинное.
«Ну что, предатель, шарфик-то забыл, — сказала бабушка. — Я принесла. Принесла и удавлю им…»
Я закричал, бросился обратно в туннель и захлопнул дверь. Бабушка стала звонить.
— Кто там? — спросил я почему-то маминым голосом.
— Я, сволочь! — ответила бабушка.
— Чего ты хочешь?
— Открой немедленно!
Я бросился плыть прочь обратно по туннелю и неожиданно выплыл на поверхность. Черные птицы носились вокруг меня, и за шумом их крыльев слышался бабушкин голос:
— Такая сука, что выдумала! Увела… О-ой! О-ой, что сделала с ним! По метели через всю Москву… Насквозь простужен, как поднять его теперь?! Саша! Сашенька… Чем ты его намазала?! Чем ты ему спину намазала, сволочь?! Чтоб тебе печень тигровой мазью вымазали! Там салицила, у него же аллергия! Будь ты проклята! Будь ты каждым проклята, кто тебя увидит! Будь ты каждым кустом проклята, каждым камнем! Где пальто его? Где пальто его? Отец в машине сидит ждет!
Черные птицы слетелись в плотные стаи и бросились на меня. Я отбивался, но они хватали меня клювами за руки, за шею, переворачивали и говорили бабушкиным голосом:
— Привстань, любонька. Привстань, деда ждет нас. Протяни руку в рукавчик. Помоги, сука, видишь, он шевельнуться не может! Что сделала с ним! Чтоб тебя за это, мразь, дугой выкрутило! Помоги, сказала, что стоишь?!
Черные птицы бросились все вместе мне на голову, залепили лицо. Я схватился руками за глаза, разорвал пелену шумящих крыльев и увидел бабушку. Она натягивала на меня вязаный шлем. Мама, плача, застегивала на мне пальто.
— Сашенька, идти можешь, солнышко? — спросила бабушка. — Только вниз спустимся, там деда нас на машинке повезет. Что сделала с тобой курва эта… Что ж ты пошел, дурачок, за ней?
Шлем налез мне на глаза, но птицы стащили его и снова закружились надо мной. Я нырнул и решил спрятаться от них в туннеле.
— Поможешь снести его, видишь, он идти не может! — слышал я бабушкин голос, уплывая в глубь жаркой розовой воды. — И больше, сука, не увидишь! Карлик твой прокатится — вернется — плодите с ним уродов себе, а к этому ребенку близко больше не подойдешь! Бери, сволочь, под другую руку, пошли вниз! Что?! Что ты сказала?! Да я с тобой знаешь что сделаю?!!
— Люди, помогите! — прорвался откуда-то мамин крик.
— Боишься? Правильно боишься! Думала, я только кричать способна? Голову проломлю сейчас лампой этой! Я душевнобольная, меня оправдают. А совесть чиста будет, сама родила, сама и гроб заколочу. Пошла отсюда! Сама донесу. Хватит сил и на мощи его, и на тебя еще, гниду, останется.
Я подплыл к отверстию туннеля и хотел в нем спрятаться, но почувствовал, как что-то обхватило меня под мышками. Я обернулся. Это был осьминог.
— Лифт вызывай, видишь, руки заняты, — сказал осьминог бабушкиным голосом и, обвив меня щупальцами за грудь, потащил прочь от стены.
Сопротивляться было невозможно. Спасительное отверстие туннеля понеслось от меня, уменьшаясь до размеров точки, и вдруг вспыхнуло ярким красным огоньком на серой стене. Стена раздвинулась створками, из-за которых хлынул желтый свет, а вдалеке я увидел себя в пальто и в шлеме на руках у бабушки. Зеркало… Лифт…
— Потерпи, кутенька, скоро дома будем, — прошептала бабушка мне на ухо и, повернувшись назад, сказала:
— И запомни: ни звонить, ни приходить больше не смей. Нет у тебя ребенка! Ты не думай, что если он пошел за тобой, ты ему нужна. Я-то знаю, как он к тебе относится. Он тебе сам скажет, дай только поправиться… Ты что делаешь, сволочь?! — закричала бабушка вдруг.
Зеркало и желтый свет закрылись створками, и осьминог в темноте стал крутить меня в разные стороны. Красный огонек прыгал перед глазами, но вот он исчез, и я понял, что теперь целиком во власти тянущих меня щупалец.
— Пусти! Пусти, убью! — кричала где-то в темноте бабушка.
— А убивай, мне терять нечего!
Хватка осьминога вдруг ослабла, я почувствовал, что лечу.
— Упал! Упал, господи! — слышал я далекие крики. — Ты что делаешь? Посмотри, что с ребенком твоим! Психопатка, ты что мать в грудь толкаешь? Ах ты сволочь! Смотри-ка, сильная! Психопатки все сильные! Ребенок! Ребенок на полу лежит! Ах тварь высохшая… Чтоб тебе отсохла рука эта! Справилась, сволочь, со старухой больной? Ну сейчас я отца приведу! Попробуй только дверь не открыть! С милицией выломаем! Ребенка подними, лежит на камнях холодных…
Мама взяла меня на руки и отнесла в квартиру. Она положила меня на кровать, сняла с меня пальто и шлем, укрыла одеялом. Я остался в спокойной темноте и заснул.
— Ну, сволочь, сейчас будет тебе, — говорила бабушка под дверью маминой квартиры. — Отец за топором пошел, сейчас дверь будем ломать. Выломаем, я тебе этим же топором голову раскрою! Открой лучше сама по-хорошему! У отца и в милиции знакомые есть, и в прокуратуре. Карлика твоего в двадцать четыре часа выселят, не думай, что прописать успеешь. По суду ребенка отдашь, если так не хочешь. Отец уже на усыновление подал. А тебя прав родительских лишат. Отец сказал, что и машину свою не пожалеет ради этого, перепишет на кого надо. Что молчишь? Слышишь, что говорю? Открой дверь… Затихла, курва? Я знаю, что слышишь меня. Ну так слушай внимательно. Я в суд не буду обращаться. Я тебе хуже сделаю. Мои проклятья страшные, ничего, кроме несчастий, не увидишь, если прокляну. Бог видел, как ты со мной обошлась, он даст этому свершиться. На коленях потом приползешь прощенья молить, поздно будет. — Бабушка прижалась губами к замочной скважине. — Открой дверь, сволочь, или прокляну проклятьем страшным. Локти до кости сгрызешь потом за свое упрямство. Открой дверь, или свершит