Я столько всего не рассказывал ей!
– Представляешь, я живу в одном доме с призраком, и он мой хороший товарищ и много помогает…
– Ты так воодушевился, – Дора хихикнула. – Знаешь, почему я просила Оливера пригласить тебя?
– Почему?..
– Я не хочу… – она приблизила губы к моему уху: – Не хочу стать призраком. Похорони меня надежно. Не дай ничему важному остаться на земле. Я хочу уйти и стать свободной. Пожалуйста, Дориан…
На глаза навернулись слезы.
Я не знал что ответить, пауза затягивалась, и Дора потребовала громче:
– Пообещай мне! Если не ты, то кто? Ты точно будешь знать, если что-то пойдет не так!
– Если что-то пойдет не так, я с тобой же и посоветуюсь, – поспешил успокоить я. – Я этим почти каждый день занимаюсь!
– Каждый день? – она подняла брови.
Такое знакомое с детства выражение – на почти незнакомом теперь лице.
Я не нашел ничего лучше, как устроиться поудобнее у ее ног и рассказать о том, как мы с Валентайном работаем на самом деле. У меня не было и секунды сомнений, что она поймет. Дора, ветреная глупышка и одаренная художница, которую я знал в прошлом, исчезла, уступив место новой Доре, пребывающей в тихом ожидании своего часа.
Теперь она почему-то казалась мудрее и старше меня.
– Ты делаешь огромное дело, Дориан, – она ласково погладила меня по щеке. – Ты и твой компаньон. Он хороший человек, правда?
– Да, – я улыбнулся. – Очень хороший. Намного лучше меня. Он щедрый, великодушный и к каждому находит подход…
– Значит, и к тебе тоже нашел? – в ее голосе послышались лукавые нотки.
Я почувствовал, что краснею.
– Если бы за харизму и очарование грозило тюремное заключение, его бы уже арестовали, клянусь тебе!
Дора тихо рассмеялась.
– Я рада.
– Чему?
– Тому, что ты больше не один. И не останешься один, когда я уйду…
Вот та узкая тропинка, на которую я не хотел ступать – но она снова и снова возвращала меня к теме собственной скорой смерти.
– Может быть, ты еще поправишься, – нарочито бодро сказал я.
Но она только покачала головой.
– Дориан, Дориан… Оливер испробовал все что мог. Но эта болезнь неизлечима. Наш семейный врач, очень образованный и одаренный человек, использовал на мне самые новаторские методы лечения, но все безнадежно. Этот червь, разъедающий мою плоть – я так рисую эту болезнь, – сидел во мне с самого детства. Возможно, это наследственный недуг, и я лишь рада, что он не коснулся тебя.
– Ты рисуешь болезнь?
– Да, да, – она просияла. – Я хочу тебе показать. Проводишь меня в мастерскую?
Она шла, опираясь на свои трости, и каждый шаг давался ей с большим трудом – я видел это по бледной закушенной губе и прикрытым глазам. Ей приходилось постоянно останавливаться, чтобы набраться сил для нового шага. Хотя мастерская располагалась всего через две комнаты от ее спальни, путь занял у нас много времени.
Но едва оказавшись в просторной полупустой мастерской, она снова оживилась. Я усадил ее в кресло у окна перед мольбертом.
– Командуй мной! – шутливо поклонившись, предложил я.
– Возьми вот тот альбом, самый верхний, – она подняла руку – даже такое простое движение требовало от нее усилия, – и указала на стопку альбомов, лежащих на сундуке.
Взяв искомое, я снова устроился у ее ног.
– Здесь – только моя болезнь, – пояснила она.
С первой же страницы мне в лицо бросилась черно-алая пустыня с редкими увядающими деревьями и полная серых камней и обглоданных костей животных. Жуткого вида червь извивался, присосавшись к ветви. Зеленые листья около его пасти почернели и свернулись.
В полной тишине я листал альбом, наблюдая, как это странное пространство уничтожает червь. Постепенно из мира пропадали все краски, кроме черной. Последние рисунки были сделаны уже углем, без единого проблеска света.
– Дориан… – Дора положила руку мне на плечо.
Ощутив ее прикосновение, я осознал, что почти не дышал. И что по щекам катились крупные злые слезы.
Дора была… талантливой. Очень талантливой.
До чего же несправедлив порой Господь, раздавая испытания…
– Можно я заберу их? – хрипло спросил я, прижимая к груди альбом.
– Я хотела об этом попросить, – ответила сестра. – И не только этот. Забери все альбомы, спрячь их. Они станут не нужны, когда я уйду. Оливер терпит мои картины только ради меня. Он не считает их ценными. Но моя жизнь здесь, в этих альбомах. Забери их. Так я останусь с тобой.
Я закусил губу. Моих сил хватило только на то, чтобы решительно кивнуть. Конечно, я сделаю все, о чем ты попросишь, сестренка. Разве могу я иначе?
– Спасибо, мой милый… У меня есть еще одна просьба. Тебя не затруднит?
– Все, что захочешь…
– Я хочу написать тебя. Написать твой портрет.
Следующую пару дней мы провели в мастерской. Мне казалось, что Доре становится лучше – она рисовала уверенно и бодро и словно светилась изнутри, полупрозрачная в ярких солнечных лучах.
В мастерской было светло и тихо.
Мой портрет она взялась писать акварелью.
– Для такого призрака, как ты, и краски должны быть призрачными, – весело сказала она.
Я не стал с ней спорить.
Сидел послушно и ровно, так, как она велела, и щурился от солнца, попадающего в глаза. Мне нравилось, что, пока я позирую, я могу наблюдать за Дорой. Как сияло вдохновением ее лицо и блестели глаза, пока она водила кистью по приколотому к мольберту листу акварельной бумаги.
Сердце болезненно сжалось при мысли, что, возможно, я последний раз вижу ее такой. Она уже казалась почти исчезнувшей, тенью прежней себя.
В мастерской мы были почти все время – чтобы не мучить Дору хождением по лестницам, Оливер приказал подавать обед сюда. И сам присоединялся к нам на это время. Я не знал, как лучше заговорить с ним о просьбе Доры, и поэтому большую часть времени молчал, грея пальцы о чашку с чаем. Кинс-холл был старым домом, сквозь щели которого вальяжно гулял сквозняк, и я постоянно мерз.
А Дора в легком муслиновом платье не замечала холода.
– Оливер, – мое замешательство не укрылось от ее проницательного взгляда. – Дориан хотел бы забрать часть рисунков. Это возможно?
– Да, конечно, – чуть помедлив, ответил Оливер. – Это ведь твои рисунки. Ты ими и распоряжаешься.
– Оливер, – она наградила его взглядом, в котором читался мягкий укор. – Мы оба знаем, кто на самом деле распоряжается моим имуществом. Но я прошу тебя, прислушайся к этой моей просьбе. О большем я тебя не попрошу.
Мы закончили обед в молчании, хоть Дора и пыталась разговорить нас. Я чувствовал, что Оливеру тяжело находиться с нами, но не мог понять – я тому причиной или состояние сестры.
Так или иначе, он поспешил покинуть нас. А Дора вернулась к мольберту.
На третий день портрет был готов. Дора с гордым видом развернула ко мне мольберт, и я не смог сдержать восторженного вздоха – настолько живым казалось мое лицо. Легкие полупрозрачные мазки уловили мою истинную суть. Неяркие краски только подчеркивали мое одиночество.
– Это прекрасно, – прошептал я, подходя к Доре. – Ты – самая талантливая женщина на Земле, дорогая.
– Пустяки, – она приподнялась на цыпочки и поцеловала меня в лоб. – Мне повезло с красивым натурщиком, вот и все.
– Спасибо, что не попросила меня раздеться!
Она рассмеялась.
– Обязательно надо в следующий раз! Поможешь собрать краски?
Ее ящик для художественных принадлежностей стоял неподалеку. Дора собирала коробочки с акварелью, а я отвернулся к фарфоровому тазу, чтобы смыть краску с кистей.
Когда коробочка с акварелью упала на деревянный пол и покатилась мне под ноги, время остановилось. Не осталось ничего – кроме этого звука.
Я обернулся, бросился к Доре и успел подхватить ее раньше, чем она упала бы на пол. Одного прикосновения к ней мне хватило, чтобы понять – совсем скоро все будет кончено.
– Дориан… – прохрипела она, хватая ртом воздух. – Помни… ты обещал…
Ее сухая рука сжимала платье на груди, на лбу выступила испарина, а глаза покраснели. Я прижал другую ее руку к губам и прошептал:
– Все, что ты захочешь, милая. Все, что ты захочешь.
Я не был настолько жесток, чтобы рассказывать ей, что все будет хорошо. Я знал смерть в лицо, слишком близко и слишком долго. Я мог лишь молиться о том, чтобы все закончилось быстро.
– Прощай, сестра, – выдохнул я, когда ее тело потяжелело в моих руках.
Я осторожно уложил ее на пол посреди мастерской, которую она так любила, и закрыл ей глаза.
После чего тихо вышел, закрыл за собой дверь и спустился вниз – сообщить Оливеру.
Священник приехал через несколько часов. Он принадлежал к приходу церкви Всех Святых в деревне Милтон-Кинс, но непогода не позволила ему приехать – дорогу перекрыло поваленное дерево, и два дня всей деревней расчищали путь.
Оказывается, пока мы были в укрытии уединения Кинс-холла, по округе пронесся настоящий ураган…
Священника звали Майкл Майерс, он был выше меня на две головы и крепко сложен, к тому же достаточно молод – ему было не дать больше тридцати лет. Но я не строил иллюзий на его счет: деревенские пасторы обладают огромным опытом. Жизнь у них не сказать чтобы легкая…
По крайней мере, так рассказывал призрак священника, с которым мы как-то делили номер в придорожной гостинице лет пять назад.
Отец Майерс общался коротко и по-деловому и искренне огорчился, услышав новости.
– Я надеялся, что успею, – виновато сказал он. – Примите мои соболезнования. Я знаю, что миссис Кинс ждала меня для исповеди, но…
– Она ушла быстро, – мягко ответил я. – И без сожалений.
Оливер поморщился.
Я подумал, что он никогда не простит мне, что это я был с Дорой, а не он. Он любил ее – по-своему, непонятно для меня, возможно, для нее тоже, но любил. И его горе отражалось на его лице, прорываясь сквозь джентльменскую сдержанность, как река сквозь плотину во время наводнения.