Она смотрела с такой надеждой – невозможно отказать женщине, готовой отдать последнее за спасение дочери. В контору я уже безнадежно опоздал и решил, что Валентайн вполне переживет без моего общества еще пару часов.
– Мое имя Дориан. Как можно отказаться от столь щедрого предложения?
Эмилия, как и многие несчастные женщины, растила Анну одна и подвергалась за это осуждению со всех сторон. Даже здесь, в месте, где люди стараются выжить и вынуждены поддерживать друг друга, находились те, кто бросал едкие слова ей в спину и отказывал в помощи.
Положение усугублялось и болезнью Анны.
– У нее не чахотка, нет, это не заразно, вы не бойтесь, пожалуйста, – объясняла Эмилия, разливая чай по симпатичным фарфоровым чашкам. Сервиз неуместно выглядел среди бедняцкой утвари и наводил на мысли, что его существование здесь – тоска по утерянному прошлому.
– Чем она больна? – я перевел взгляд на Анну.
Перед ней стояла миска жидкой овсянки. Эмилия отломила небольшой кусок серого хлеба и положила рядом.
Анна ела неохотно, медленно, но это был не детский каприз – я видел, что она плохо себя чувствует.
Мне тоже досталась миска овсянки и кусок хлеба. Роскошное пиршество по меркам этого места.
– У Анны больные легкие. Она всегда отличалась слабым здоровьем, и эпидемия холеры только чудом не унесла ее жизнь. Зловоние и угольные пары, смог и грязь… Лондон – неподходящий город для хрупкой маленькой девочки.
Я не знал что ответить, поэтому молча кивнул.
Эмилия встала.
– Анна, тебе пора пить лекарство.
– Мама, оно горькое, – тихо возразила Анна.
– Любое лекарство горькое. Но это поможет, доктор Абрамс обещал нам, – Эмилия взяла из обшарпанного серванта склянку с лекарством и отмерила несколько капель в медную ложку.
Анна скривилась, но стоически выдержала испытание. Лекарство оказалось сильное – у нее тут же начали закрываться глаза.
– Мистер Дориан, я уложу ее и вернусь, – смущенно улыбнулась Эмилия, присев в книксене.
Она увела Анну за выцветшую штору. А я рассматривал комнату и все больше убеждался, что Эмилия когда-то была девушкой из приличного общества. Я не хотел ставить ее в неловкое положение и расспрашивать о том, как она здесь оказалась. Комната сама рассказывала об этом. И маленькие привычки вроде книксена или манеры сервировать стол.
Сколько я слышал таких историй…
Девушка, которая связывается не с тем мужчиной. Пустые обещания, обман. И ребенок, как свидетельство позора. У таких девушек либо умирают родители и родственники выставляют их на холод без гроша за душой, либо собственная мать или же отец от них отрекаются. Я невольно вспомнил бедняжку Аниту Лэнсбери.
Все же Лондон безжалостен к женщинам.
Эмилия права – для нее тут не самое подходящее место.
– Спасибо, что подождали. Простите за неудобства, – Эмилия положила руки на передник и снова неглубоко присела. – Нам так тяжело приходится в последнее время, теперь еще и провалы в памяти…
– Провалы?
– Анна… стала иногда что-то делать и потом забывать, что делала это. Несколько раз вот так уже пропадала…
– Когда я встретил Анну, она сказала, что не знает, как оказалась там, – припомнил я.
Эмилия кивнула:
– Вот об этом я и говорю. Эти провалы в памяти страшно меня пугают. Вдруг Анна однажды уйдет так, – ее голос дрогнул, – и не вспомнит дорогу домой.
– А что говорят врачи? – спросил я и тут же отругал себя за глупость. Откуда у Эмилии шанс показать дочь специалистам, каждый прием у которых стоит как весь этот дом?
– К нам приходит доктор Абрамс, по старой дружбе, – она печально покачала головой. – Я очень ему признательна. Но он не всесилен…
Я встретился с ней взглядом. Она была совсем молода, ее лицо еще хранило нежность юности, но глаза… Глаза, темно-карие, глубоко посаженные, выдавали все пережитые ею невзгоды.
Сочувствие, жалость и возмущение несправедливостью мира свернулись комком в горле, мешая дышать.
– Эмилия, – хрипло проговорил я. – Вы позволите мне изредка навещать вас?
– Зачем вы об этом просите? – тихо спросила она.
– Мне кажется… Возможно, что только кажется, но все-таки… Возможно, вам нужен друг.
С минуту мы молча смотрели друг на друга, а потом она впервые за утро улыбнулась. У нее была красивая улыбка – ровные зубы, симпатичные ямочки в уголках рта, – и взгляд сразу становился мягче.
– Друзьями не разбрасываются, Дориан, – мягко сказала она. – Я буду рада видеть вас в любое время.
Вот так, заручившись подтверждением зарождающейся дружбы и доев остывшую овсянку, мы с мисс Эмилией отправились по своим делам. Я – в бюро, а она в булочную по соседству. Она работала в пекарне мистера Перкса, и он – человек щедрой души! – отпускал ее проверять состояние Анны так часто, как это было необходимо.
Бедность открывает истинное лицо человека.
У Эмилии и Анны были здесь друзья, и мое сердце грела мысль, что теперь я – один из них. Я не мог объяснить, почему они так запали в мое сердце, но я уже чувствовал за них ответственность.
Когда я вошел, Валентайн ждал меня, прислонившись бедром к письменному столу и сложив руки на груди. Выглядел он непривычно сердитым.
– Доброе утро, – поприветствовал я, на ходу скидывая пальто.
Валентайн окинул взглядом перепачканные полы пальто и хмыкнул, вопросительно подняв бровь.
– И где вы были, позвольте осведомиться?
– Простите за опоздание. Возникли непредвиденные обстоятельства.
– Какие?
– Мне обязательно отчитываться перед вами? – возмутился я.
Валентайн вспыхнул.
– Черт возьми, да, Дориан, обязательно! – он схватил со стола газету и потряс ею перед моим лицом. – Сначала все эти новости, потом вы не приходите на работу. Что я должен думать?!
– Что я задержался? – я выхватил газету из его рук. – О каких новостях вы говорите?
– А вы почитайте, – ядовито посоветовал он.
Я никогда раньше не видел Валентайна настолько взволнованным. Тем более что я время от времени задерживался с утра по разным причинам, и компаньон, ранняя пташка, никогда не упрекал меня за опоздания, наоборот, радовался возможности поработать в одиночестве.
Что-то здесь было не так.
Я развернул газету и вздрогнул – на первой полосе было фото жертвы, лежащей в луже собственной крови.
Заголовок кричал: «РИТУАЛЬНОЕ УБИЙСТВО!»
Я пробежал глазами по тексту. Убитый, мужчина тридцати лет по имени Джонатан Лоуди, найден в Гайд-парке около шести часов утра. Бедная женщина, выгуливающая пуделя, явно не ожидала такого сюрприза от прогулки… М‐да. Углубившись в чтение, я выяснил, что убили его прямо в сердце. Удар был нанесен с такой силой и точностью, что можно было бы предположить, что убийца сильный и высокий человек (сам Лоуди был почти шести футов роста). Скотланд-Ярд предполагает, что убийство носило ритуальный характер, однако все части тела и внутренние органы остались при пострадавшем. Как и бумажник, золотой портсигар и дорогой брегет, от чего дело становилось особенно любопытным. Бросить такую добычу мог разве что безумец… Инспектор Браун, наш знакомый, определил по виду раны, что орудием был не простой нож.
Рана в виде треугольника напоминала след от индийского ритуального храмового кинжала или от чего-то похожего на него. К тому же рядом с телом кровью была написана буква «[6]». Инспектор Браун предположил, что это тоже может наводить на индийцев.
– Но почему? – поразился я.
– Потому что с этой буквы на хинди начинается слово «месть». Однако поверьте мне, Браун не пытается попасть пальцем в небо. Следы от ритуальных кинжалов прекрасно ему знакомы.
Я удивленно моргнул:
– Это откуда же?
Валентайн сощурился.
– Инспектор Браун в свое время служил в армии и сопровождал в Калькутту корабль с исследовательской миссией. Руководил ею некто Ричард Уилбодж, и Лоуди был при нем кем-то вроде секретаря. Скользкий тип, хочу заметить. Никогда мне не нравился.
– Вот как…
– Кстати, именно инспектор Браун предложил прозвище для нашего убийцы.
– Какое же?
– Тагги. От индийского слова «вор». Там так называли бандитов и разбойников, служащих богине Кали.
– Найджел рассказывал мне о том, что вы участвовали в экспедиции в Индию к храму Кали, – медленно проговорил я. – И вы думаете, это связано?
– Я абсолютно в этом уверен, – хмуро ответил Валентайн. – Браун дослужился до своей должности в Ярде, расследуя многочисленные убийства, сделанные сектантами. Последователи самых разных культов приманиваются в Лондон, как мухи на мед, и занимаются своими темными практиками.
– Вы с этим сталкивались?
– Увы. Работа гробовщика не всегда заключается в том, чтобы утешать милых барышень, – вздохнул Валентайн. – Что самое ужасное – после таких убийств не всегда удается сохранить душу. Порой от человека остается только оболочка. Некого утешать.
Я поежился. Это прозвучало… жутко.
– В общем, будьте осторожны, Дориан, – он отнял у меня газету. – Если в Лондоне начались ритуальные убийства, пострадать может кто угодно. Постарайтесь не ходить в одиночестве, особенно по ночам. Сделайте одолжение.
– Вы волнуетесь за меня, – с удивлением понял я.
Валентайн бросил на меня странный взгляд.
– Не хочу в одиночестве справляться с бизнесом, мой друг, вот и все, – усмехнулся он краем рта, но глаза оставались сердитыми. – У нас есть клиент, кстати. Одна леди позвонила по телефону и сказала, что приедет после обеда.
– Кто усопший?
– Ее ребенок.
Детские гробы всегда наполняли мою душу печалью и гневом на несправедливость Господа. Покойной не исполнилось и шести лет. Она была убита, зверски, жестоко замучена. Убийцу язык не повернулся назвать человеком – разве что чудовищем.
Даже ван Доффер сегодня был непривычно тих – и его красноречие спотыкалось порой об уродливость жизни.