В третьем подъезде на втором этаже жили Лютовы и Хабибулины. Двери их квартир располагались друг против друга, обе семьи поселились в нашем доме в один год, и сыновья их были ровесниками — у Лютовых Сашка, а у Хабибулиных Рашид. Они были на три года старше меня, а старше их в нашей компании только Мишка Тузов. Рашид был веселый, подвижный, хоть и толстый, черные, как у черта, глаза горели неостывающим озорством. Его всегда стригли под полубокс, и тогда на тесно утыканной пеньками волос голове проявлялся розовый шрам, такая светлая просека, про которую Рашид говорил:
— Бабка, дура, уронила меня маленького.
Рашид и Лютик водились друг с другом, но именно водились, а не дружили. Это было зыбкое сосуществование двух соперников, доглядывающих друг за другом, выискивая повод для драки. Дрались постоянно, и я что-то не упомню, чтобы Лютик одерживал верх, а все вспоминается только, как Рашид, усевшись верхом на своем соседе, лупцует его от души по щекам, если на животе сидит, или по ягодицам, если на хребте.
— Сдаешься? говори, сдаешься?
— Сдаюсь, — выпучивая глаза, хрипел Лютик.
— Говори: я — индюк, красные сопли, извиняюсь.
— Извиняюсь…
— Нет, говори: я — индюк, красные сопли.
— Я — индюк… — кряхтенье, попытка вырваться, но напрасно, — …красные сопли!
Отпущенный, Лютик начинал хныкать и, зло поглядывая на Рашида, тоскливо всхлипывал — не хватало силенки оседлать соперника. Немного придя в себя, он вдруг, уже припускаясь наутек, выпаливал:
— Татарин! Татарин! Татарин! Хурды-бурды!
Но бегал он тоже плохо, и где-нибудь, не добегая до Колымского переулка или во дворе винно-водочного в Старопитейном, Рашид снова валил его и угощал затрещинами. Потом они как-то мирились за кулисами, садились играть в ножички или ползали на корточках по асфальту, звеня расшибалочкой. Эту расшибалочку еще у нас чеканочкой называли. Монетки озорно подскакивали и звенели по двору, как бубенцы. Рашид ловко играл и в ножички, и в расшибалочку, и в чижа. В большинстве случаев выигрывал он. Проигрыши копились у Лютика в душе, они переполняли его, пучились в его глазах, и казалось, что глаза готовы лопнуть — и снова драка, валяние в траве, индюк, красные сопли, извиняюсь.
Лютик был щуплый, на маленькой голове трепыхалась сухая и редкая шерстка светлых волос, на розовом лице — выпуклые глаза, по которым прыгали бледно-голубые, как бельма, зрачки. В нем было что-то кроличье. Хрупкие кровеносные сосуды не выдерживали напора лупоглазости, то и дело лопались, и по белку разбегались красные паутинки, отчего глаза становились розовыми — вот тебе и готов кролик. Он иногда дрался и с другими ребятами и чаще получал, чем давал. Как-то раз ему здорово накостыляли пацаны с улицы Братьев Жемчужниковых, и синея фингалами, он клялся нам, что когда вырастет, устроит им «варфоломейскую» ночь. Это его отец всегда угрожал ему:
— Смотри, дождешься от меня варфоломейскую ночь.
Отец Лютика был тоже типичный Лютик — фамилия Лютов никак не соответствовала и ему. Такой же щуплый, костлявый, с такими же кроличьими глазами, только видно, что он старше. Не взрослый даже, а какой-то потертый, помятый. Единственная разница между ними была та, что Лютик-старший любил читать книги, а Лютик-младший был в этом отношении туповат. Иногда летом оба Лютика выходили во двор с книгами, и старший тыкал в книгу младшего:
— От сих до сих.
И младший начинал медленно плыть по строчкам книги ошалелыми шарами глаз. Он шевелил маленьким ртом и быстро ослабевал от книжной натуги. В это время Лютик-старший увязал в чтение, постепенно закипал, начинал крякать, вздыхать, покачивать головой, временами он вскакивал и возмущенно глядел на окружающий мир, потом медленно осознавал, где он находится, садился и снова углублялся в выдуманную жизнь. А то вдруг захохатывался, смеялся до слез:
— Вот, вишь ты! Ах ты, паразит, как ковырнул!
И заглядывал на обложку, чтобы получше запомнить фамилию автора, ковырнувшего его.
В учебе Лютик-младший не преуспевал, и частенько папашин ремень прохаживался по его жиденькому задку.
— Чёй-то твой Сашка так раскорякой ходит? — любопытствовала не без иронии Фрося.
— А по жопешничку вчера схлопотал ремешком. А как же? Всё двойки да двойки. И все по русскому. Отец и мать у него русские, а сам не русский — по-русски писать не умеет, — отвечал Лютик-отец.
Однажды майским теплым вечером все стали свидетелями того, как из третьего подъезда выскочил Лютик-сын, преследуемый грозным родителем, у которого в руке змеился узкий ремень. Добежав до детского домика, представители двух поколений закружили вокруг него. Лютик-младший испускал слезный писк, а его отец зловеще твердил:
— Я тебя породил, я тебя и убью, сынку! Я тебя породил, я же тебя и убью!
Увидев их, мой неполноценный брат Юра сначала гыгыкнул, потом понял, что это не игра, и, выронив слюну, заныл, хотя его никто никогда не сек ремнем и не порывался убить, и он не мог знать, хорошо это или плохо. Наконец Лютик упал, отец схватил его, но убивать не стал, а заголив сыну зад, от души нахлестал ремнем, приговаривая:
— Вот так! Вот так! Вот так!
— А как же не лупить, — сказала Фрося. — Не только лупить, кожуру спускать надо.
В другой раз Рашид и Лютик поссорились из-за какой-то железяки, которую нашел Лютик, а Рашид отнял и вовсю пользовался в качестве маузера.
— Отдай, Рашид, — канючил Лютик. — Отдай, гад! Раши-и-и-ид!
Обидчик же с веселой ухмылкой наставлял железяку дулом на обиженного и говорил из «Неуловимых мстителей»:
— Ты, может, сказать чего хочешь аль попросить об чем?
Вдруг Лютик так расстроился, что разрыдался не на шутку. Рашид испугался и сунул ему в руку железяку, но тот в истерике сильно отшвырнул ее в сторону, и она, описав зловещую траекторию, артиллерийским снарядом нырнула в толпу доминошников, прямо по затылку дяди Коли Расплетаева. Все вокруг ахнуло и затихло. Дядя Коля Расплетаев катапультировался из доминошной кабины и, придерживая рукой затылок, из которого по руке бежала струйка крови, надвигался на несчастного Лютика. Тот от страха окаменел и не мог сдвинуться с места. В глазах Расплетаева горела, плясала, веселилась, бряцала костями как доминошками, сама смерть. Никто не сомневался, что дядя Коля раздавит сейчас Лютика-младшего так, что и мокрого места не останется. Приблизившись к обезумевшему от страха кролику, Расплетаев рывком схватил его за плечо и, потянув к себе, скрипнул зубами:
— Ты!..
Лютик закатил глаза, обмяк всем телом, колени его подались вперед, и все увидели, как из-под его шорт параллельная струйке крови, бежавшей по руке дяди Коли Расплетаева, пошла горячая желтая струя. Весело сбежав по левой ноге несчастного, она забулькала в сандалии, выплеснулась на асфальт, и белый асфальт под Лютиком стал черным. Все напряженно ожидали, что последует после грозного слова «Ты!». Скрипя зубами, дядя Коля выдержал страшную паузу, потом громко сглотнул, будто проглотив кровожадную жажду мести, и, отпустив плечо Лютика, небрежно оттолкнул его:
— Пшел!
И тогда Лютик упал навзничь, как скошенный пулей. Упал, дрыгнул ногами, но тут же вскочил и побежал прочь куда глаза глядят. На асфальте от него осталось мокрое место.
Все-таки Лютику в одном везло — он никогда не был меньше всех ростом, как я и Сашка Кардашов, а для парня это не мало. Однажды Лютик побил меня. Он был очень злой после неудачной драки с Рашидом, мы купались вечером на пруду, и, когда вылезали на берег, он сказал мне:
— А правда, что Иван Расплетаев к вам ходит и ночует с твоей матерью?
— Не твое дело, — ответил я.
— А скажи, дура твоя мать, — сказал тогда он.
На первый раз я промолчал, решив, что просто не буду с ним больше разговаривать, вот и все. Но он не унимался:
— Стручок, а дура твоя мать, скажи, а?
— Ты сам дурак, — сказал я. Подумал и добавил: — И вонючка.
Тогда он лягнул меня ногой, а я его, а он набросился на меня, повалил в воду и стал бить ладонью по щекам. Мне было не больно, только вода текла в глотку и в нос, и я боялся, что захлебнусь. На Лютика стали ругаться взрослые, и он отпустил меня. Мы вышли на берег, сели рядом, и, вытирая кровь, неохотно бегущую из носу, я сказал ему:
— Дурак ты, Лютик. Недоразвитый. Я больше никогда не буду с тобой водиться.
И с тех пор я старался не замечать его. Я даже не помню, как он вел себя на похоронах тети Веры Кардашовой, хотя мне кажется, что в тот день я запомнил всех собравшихся проводить ее; я как сейчас вижу каждого — кто как реагировал на это внезапное и необъяснимое исчезновение самой красивой женщины наших домов. Про Лютика же я помню лишь, как он несколько дней спустя взахлеб рассказывал, что они с отцом ездили отдыхать на Оку, и там он видел, как одна девка купалась голая. Еще позднее я помню, как Игорь Пятно продал Лютику за пять рублей колоду порнографических карт, а Лютик-старший обнаружил их при обыске портфеля сына и вновь применил веками испробованную панацею — ремень. Он потом показывал карты дяде Вите Зыкову:
— Во, глянь-ка, чего я у сына нашел в портфеле.
Зыков разглядывал, смакуя, карту за картой, глаза его наливались вожделением, как у выспавшегося после плотного обеда кота. Возвращая конфискованное Лютову, он явно отрывал карты от сердца.
— Выдрал? — спрашивал он, а сам плыл взглядом по пасущимся во дворе женским задам и грудям и долго провожал взглядом тихую Лену, бредущую домой с работы.
— Как Сидорову козу, — гордо заявлял Лютик старший.
— Правильно. А эти продашь?
— Сожгу!
Но потом я видел карты у кого-то из мужиков. Наконец, они вновь оказались у Игоря Пятно.
Вскоре по-прежнему не замечаемый мною Лютик заканчивал десятый класс. По русскому и литературе дела у него были плохи, и отец жаловался, что не хотят допускать к экзаменам. В качестве испытания Лютику задали домашнее сочинение на тему «Моя будущая профессия». Сочинение не шло, и вскоре несчастный сочинитель уже гулял во дворе и жаловался на судьбу.