— Я сначала начал писать, что хочу быть как батя, токарем, написал три предложения и пщ-щ-щ. Чего писать, не знаю. Может, написать — шофером, а?
— Напиши лучше — хренером, — сказал Мишка Тузов.
— Полотером, — посоветовал Дранейчик.
— Толчкомоем, — добавил Ляля.
Советы посыпались со всех сторон один другого хлеще.
— Лизоблюдом.
— «В Союзпечать»…
— В уголовники.
— Во, — осенило Рашида, — попроси Эпенсюля, он тебе скостролит. У него пятерки по сочинениям.
Эпенсюль играл неподалеку с Володькой Васнецовым в настольный теннис. Лукичев ждал на победителя. Немного поразмыслив, Лютик подошел к доминошному столу, на который была натянута теннисная сетка. Он что-то долго говорил Эпенсюлю. Лукичев махал Лютику, видимо, говоря, чтоб не мешал. Эпенсюль продолжал равнодушно и спокойно играть в теннис, будто Лютика вовсе не существовало нигде и никогда на белом свете. Лютик немного постоял еще, еще что-то сказал. Наконец, Эпенсюль передал ракетку Лукичеву, а сам пошел домой. Лютик вернулся к ребятам.
— Ну что? — спросил Рашид. — Точняк?
— Точняк, — с надеждой в голосе ответил Лютик.
Через час Эпенсюль вынес из дому исписанный со всех сторон двойной листок из тетради и вручил его Лютику.
— На. Как и просил, не очень грамотно, но с чувством.
— Спасибо, Сань, — благодарно заморгал своими кроличьими глазами Лютик. — Я в долгу не останусь. Чего надо, заходи, не стесняйся.
— Да ладно, — равнодушно махнул рукой Эпенсюль и пошел за Лукичевым звать его снова играть в теннис. Лютик прочитал нам вслух то, что написал Эпенсюль. Сочинение было толковое, интересное. В некоторых местах встречались нарочитые неграмотности, какие-то раскоряченные обороты речи, при желании можно было представить, что это пишет двоечник, претендующий на тройку. Называлось сочинение «Моя будущая профессия — милиционер». Коротко и в то же время убедительно в объеме двух тетрадных листов доказывалось неоспоримое преимущество профессии милиционера перед всеми другими. Приводились примеры из мировой литературы, кино и телепостановки «Следствие ведут знатоки».
— Кайф, — сказал Рашид.
— Ништяк сочиненьице, — подтвердил Ляля.
Все с уважением посмотрели на Эпенсюля, уже вовсю махающего ракеткой над доминошным столом. Лютик с тупой задумчивостью смотрел на бисерный Эпенсюлев почерк, на гордое название — «Моя будущая профессия — милиционер».
Несмотря на ошибки, учителя зачли сочинение. Кое-как окончив школу, Лютик проработал год на заводе у отца, потом ушел в армию, а вернулся какой-то решительный, дерзостный, и как-то раз, стоя во дворе, сказал:
— Эх, хороший у нас дом, только живет в нем всякая шваль. На кого ни посмотришь, все шпана, пьянь да шакалье.
Эту роковую фразу, эти мене-текел-фарес нашего дома Лютик-сын произнес под впечатлением фантастического полета Гришки, сожителя Файки Фуфайки. Без сомнения, этот полет стал последней каплей в чашу, наполненную всем предыдущим детством, сочинением Сашки Эпенсюля и службой в десантных войсках — Лютик пошел в сержантскую школу милиции.
— Ну, теперь у нас будет свой защитник, — сказала Валя Лялина. — Моя милиция меня бережет.
Когда я узнал об этом, я не поверил, настолько трудно было представить себе Лютика в милицейской форме. Поэтому, увидев его впервые милиционером, я удивился так, будто ничего не знал заранее. Оказалось, что милицейская форма ему как раз очень подходит, и уже в штатском он выглядел теперь как-то непривычно, будто детская фотография человека, которого знаешь только стариком.
Потом меня самого взяли в армию, в пограничные войска, а когда я пришел назад, Лютик был уже настоящим милиционером. Вернувшись домой со службы, он обычно долго ужинал, потом выходил во двор чинной, заслуженной походкой и, пристроившись к какой-нибудь группе гуляющих, начинал рассказывать неисчислимые случаи раскрытия преступлений и поимки преступников. И много находилось любителей послушать эти истории, особенно пользовались популярностью те, которые заканчивались высшей мерой наказания. Лютик заводился, входил в раж, и когда наступало время идти спать или, еще хуже, смотреть какую-нибудь очередную серию «Блеска и нищеты куртизанок», он оставался один в опустелом дворе, жадно стреляя в темноту или сумерки бледно-голубыми, неизрасходованными вспышками разгоревшихся глаз.
Если он останавливал кого-нибудь посреди улицы, человек моментально попадал в плен его красноречия, из которого трудновато было выбраться.
Теперь многие стали побаиваться кролика, особенно те, которые принимали на свой счет его высказывание, вошедшее у него в поговорку: «Хороший у нас дом, да живет в нем одна шваль, пьянь да шакалье». Первой жертвой нашего домашнего милиционера стала Валя Лялина. Ляля уже не жил в это время с матерью, и она, растолстевшая непомерно, обрюзгшая, водила к себе что ни день, то все непригляднее и непригляднее командированных. Остановив как-то ее на улице под ручку с каким-то замшелым джигитом, Лютик грозно изрек:
— Смотри, увижу еще раз, отведу сама знаешь куда по статье за проституцию.
Валя аж подпрыгнула от возмущения, но убоялась сказать что-нибудь в глаза обидчику. Зато потом вслух возмущалась во дворе:
— Ишь! Нашел чем попрекнуть! Тем, что я женщина веселая и что меня мужики любют. Да еще говорит: по статье за проституцию, будто я проститутка, прости господи!
— А кто ж ты? — сказала, усмехнувшись, Фрося.
— Я? Вольная, — ответила Валя и уточнила: — Безмужняя, вот и гуляю.
— Оно самое проститутка и есть, — жестоко резанула правду-матку Фрося.
Валя вспыхнула:
— А ты бы молчала бы уж! Будто не знаем, кто у нас в палисадниках оправляется!
Запуганная, Валя перестала в открытую водить к себе командированных, приводила тайно, ночью, когда Лютик уже уходил спать, а выпускала утром, рано-рано. Иногда, когда мы вдвоем с Юрой выходили подметать двор, я видел, как из третьего подъезда выходит с портфелем заспанный невзрачный командированный, и ясно было, что он от Вали Лялиной выпровожен.
Вторым пострадал старый Драней, который к тому времени превратился уже в совершеннейшего дикаря, зачастую ходил по двору в одних трусах и майке, если была жара. Лицо его от запоев стало цвета дубовой коры, по вечерам он пугал женщин, наскакивая на них из-за углов и хриплым басом бормоча какую-то невнятицу. Лютик пришел к нему с двумя другими милиционерами и потребовал штраф за оскорбление общественной нравственности. Ретивый Драней кинулся на Лютика и расшиб до крови ухо одному из милиционеров, бросившихся их разнимать.
На глазах у всей дворовой публики Дранея в наручниках, как в кино, вывели из дому и, посадив в милицейскую машину, увезли. На прощание он рыкнул на весь двор:
— Прощайте, добрые люди! Не поминайте лихом меня, старого Дранея!
Его должны были судить за нападение на должностное лицо, Дранейчиков отец несколько раз ходил к Лютику, и Лютик, кажется, согласился чем-то помочь, принимая во внимание, что Дранейчиков отец хороший был человек, дядя Коля. Но старый Драней внезапно скончался, будучи под арестом. Это было в ноябре, как раз в День милиции. Во время похорон в полном обмундировании, в парадной форме во дворе появился Лютик, и Дранейчикова мамаша сказала:
— Погубитель.
Лютик подошел, фуражки не снял, задорно посмотрел на собравшиеся похороны и прошмыгнул в свой подъезд с таким видом, будто хотел сказать: это еще цветочки, и погибнет священная Троя. Бабка Дранеиха, высунувшись в форточку, хохотала красным ртом, потому что вот уже лет десять была бешеной и ничего не понимала.
Следующим от карающего меча Лютика пал Николай Расплетаев. Встретив очередной, 1982 год, он уснул на диване в своей квартире, изо рта его выкатился окурок, и случился пожар. Это был первый и последний большой пожар в нашем доме. В пять часов утра все, сонные, только что оторвавшиеся от экранов телевизоров и потому несущие на коже голубой отблеск новогоднего «Огонька», выскочили во двор, откуда уже отчетливо были видны языки пламени, скачущие по квартире Расплетаевых, как озорные ребятишки. Пьяные Иван и Николай стояли в снегу и глупо смотрели на окна, а жена Ивана, бездетная Нюша, била то одного, то другого по башкам жилистой ладонью, призывая их предпринимать хоть какие-нибудь попытки спасти добро. Николай был так пьян, что ничего не видел и не чувствовал. Иван же, казалось, соображал все, только как-то странно смотрел на происходящее и, мыча, извергал пророчества:
— Гори все пропадом! Все равно жить не будем!
Когда приехали пожарные, появился торжественный Лютик. В белках глаз его от воодушевления лопнули кровеносные сосуды, и кровь плавала в глазных яблоках, блистая огнем. Подойдя к пожарным, Лютик громко сказал лейтенанту:
— Заодно поищите там получше, может, найдете что-нибудь краденое. Шкурки, шкурки меховые.
И действительно, не было еще окончательно сшиблено пламя, как один из пожарных вынес из подъезда небольшой чемоданчик, битком набитый ондатровым мехом. Тогда только Николай Расплетаев смутно осознал, что происходит где-то поблизости, в реальной жизни, заревел, бросился к Лютику и, может быть, совершил бы то, на что у него не поднялась рука двенадцать лет назад, но, подкошенный алкоголем, рухнул в снег. Никто не бросился его поднимать, и он так и лежал в снегу, пока через десять минут не приехала вызванная Лютиком милиция.
Иван уже давно не работал на меховой фабрике и на суде выступал как свидетель. Николаю присудили пять лет. Вспомнилось ли ему хоть раз во время суда черное мокрое место на белом асфальте?
Весь год, пока длилось следствие по делу Николая Расплетаева, наш дворовый милиционер ходил бодрый и свежий, как морозное январское утро. Глаза его блестели двумя голубыми неонами. Это был бесспорно год его триумфа. В феврале он отправил на принудительное лечение от алкоголизма Игоря Пятно, который к тому времени вот уже три года как был в разводе и пил все сильнее. Когда Игоря уводили, он кусался и, хохоча от истерики, кричал в лицо Лютику, брызгая слюной: