— Мент позорный! Ментяра лупоглазый! Фигли вылупился!
— Давно, давно пора было его упихнуть. Уж и допился, стервец! — волновались старушки, с уважением посматривая на Лютика.
В марте Лютик затеял избиение улицы Братьев Жемчужниковых. Давно обещанная, долгожданная «варфоломейская» ночь постучалась в двери обитателей этого места, знаменитого своими лихими парнями. В течение трех недель марта при участии Лютика были взяты под арест пять человек, которые нигде не работали, пьянствовали, воровали и развлекались драчками в Старопитейном переулке. Слава о кролике стала растекаться по всему нашему Лазовскому району, готовая вот-вот выплеснуться за его пределы и побежать веселой струйкой по Тверским-Ямским, по улице Горького, по Садовому кольцу, разлиться широко и просторно, попасть в книги братьев Вайнеров и Аркадия Адамова, превратив Лютика в прототип знаменитого сыщика Лютова…
В апреле к боевым трофеям кролика прибавился обидчик нашего Равильки. Однажды в субботу Равильку послали в магазин. Через пять минут он вернулся зареванный и сказал, что какой-то парень отнял у него все деньги — пять рублей, выданные на покупки. Лютик был в это время во дворе и, как обычно, рассказывал случаи из жизни уголовного розыска. Он стоял в центре стайки старушек, но увидел ревущего Равильку, перешагнул через своих слушательниц, рванулся домой и уже через минуту выскочил одетый в милицейскую форму. Он был прекрасен. Лицо его светилось благородным гневом и справедливостью. Еще через две минуты во двор вбежала милицейская машина, куда Лютик впихнул напуганного Равильку и впрыгнул сам. Через полчаса они вернулись с победой. Рассказ Лютика был не короче «Илиады», он рассказывал его по нескольку часов везде, где только можно, и всем, кому не лень было слушать. Сюжет рассказа был таков: милицейская машина, в которой кроме шофера были еще двое милиционеров, а также Равилька и Лютик, сначала заехала в Старопитейный, но ни в кафе «Аленка», ни в пивнушке, ни в рюмочной, и ни в винно-водочном магазине преступник обнаружен не был. Зато в винном отделе гастронома на улице Бытовой он был опознан Равилькой в очереди за портвейном, которого не было в анналах Старопитейного переулка. Преступник, молодой парень, уже протягивал продавщице пять рублей, но тут рука его зачем-то пошла за спину и больно выкрутила плечо, так что в глазах стало темно и влажно, в следующую минуту он очнулся от боли в кузове милицейского воронка, который благополучно доставил его в каталажку. Вот и вся история, но Лютик умел ее преподнести под такими специями и соусами, что аромат этого блюда долго еще плыл по воздуху нашего двора, отбивая у всех потенциальных грабителей аппетит на чужие пятирублевики.
Вплоть до начала лета двор жил счастливым избавлением Равилькиной пятерки от участи пропитых денег. В первых числах июня громыхнула, как неожиданный взрыв самодельной бомбочки, ужасная весть — Рашид зарезал собственного отца. Старушки таяли от перепуга и текли перешептываниями от подъезда к подъезду — х-хосподи! осподи! осподи! что же ета! родного отца! царица небесная!
Брал Рашида не Лютик. Какие-то чужие милиционеры вывели его в наручниках из подъезда, а Лютик стоял среди толпы. На нем даже не было милицейской формы, но все равно чувствовалось, что главный человек в этом событии не отцеубийца, а он. Они посмотрели друг на друга. В выкатившихся круче обычного глазах Лютика зиял расплавленный ужас торжества. Во взгляде Рашида поначалу угадывалась пристыженная виновность, но увидев Лютика, он вдруг улыбнулся и уже спокойно и весело в последний раз посмотрел на двор. Машина уехала. Рашид исчез. Люди долго еще стояли сраженные исчезновением всеми любимого весельчака Рашида, кто-то пытался заговорить, но остальные молчали. Молчал и Лютик. Глаза его готовы были вот-вот вылезти из орбит. Казалось, еще немного, и он крикнет:
— Я — индюк, красные сопли, извиняюсь!
Но он не крикнул. Сказал только:
— Да, дела!
И ушел домой.
Хабибулин-старший выжил. Врачи спасли его, а заодно и Рашида от лишних лет отсидки. Учитывая обстоятельства преступления, ему дали три года плюс два условно.
После этого случая Лютик особенно часто стал заикаться о том, что дом у нас хороший, да живет у нас в хорошем доме одна пьянь, шваль да шакалье. Отношение к нему соседей резко изменилось. Все стали бояться его глаз, под взглядом которых, не ровен час, еще кто-нибудь кого-нибудь прирежет. Все меньше и меньше он находил себе слушателей, люди старались избегать его. Особенно запуганным выглядел Лютик-старший. Видимо, он чувствовал над собой дамоклов меч мести за лихие прогулки ремешка по чахлым сопкам детской сыновней ягодицы. Лютик-старший не пил, бросил курить, ласково обходился с женой, но чувствовалось, что ничто уже не спасет его и рано или поздно, не через год, так через два, не через два, так через пять, меч правосудия обрушится на эту несчастную головушку.
А в конце 1982 года объявили, что наш дом подлежит полной реконструкции и капитальному ремонту. Жильцов начали выселять, и потянулись они перелетными стайками в Бирюлево, в Отрадное, в Беляево. На Юго-западную и на кудыкины горы. Перелетели пощипанные Дранеевы, Хабибулины, Расплетаевы. Косяком ушли Типуновы, которые к тому времени уже стали Тяпуновыми, и вместе с ними исчезли крылья нашего двора, белоснежные голуби. Упорхнула бабушка Сашки Кардашова, а сам Сашка, придумавший нам на наши головы милиционера Лютика, давно уже не жил в нашем доме. Вслед за бабой Клавой Кардашовой переехала вместе с сыном Сережей учительница английского языка Ирина Акимовна. Заспанной совой промелькнула Валя Лялина. Улетела Файка Фуфайка, таксист Бельтюков с парализованной женой, семейство Виктора Зыкова и прочие, прочие, прочие…
Лютик ходил по двору зыбкой походкой и разочарованно смотрел на опустошенные скворечники нашего дома. Шваль, пьянь да шпана разлетелась на все четыре стороны и достанется теперь дармовщинкой другим милиционерам.
По пустынному ущелью, в которое превратился теперь наш двор, ходила неприкаянная Фрося Щербакова и не знала, что лучше — умереть или тоже сняться с насиженного гнезда. Она оставалась единственной, кем мог напоследок поживиться Лютик, и он помнил, как она советовала не только лупить, но и кожуру спускать, и не знал пока только, с какого бока к ней подкрасться…. Но вдруг сам получил квартиру в Орехове-Борисове и исчез, увезя вместе с собой мать и ожидающего расправы отца — добычу заветную и лелеемую. Когда они уезжали, Лютик-старший оглянулся на мир своей прежней жизни голубым зачитанным взглядом, горестно усмехнулся и сказал одно только слово:
— Кино!
ДЕТИ ДО ШЕСТНАДЦАТИ
Некоторым не нравится жить в Москве. Говорят, что здесь все намешано и некуда приткнуться, и негде отдохнуть душой. Не стану спорить — я люблю Москву, но не знаю, за что. Ведь и правда, некуда приткнуться, и везде суета, мешанина, и всюду норовят толкнуть, обругать, прогнать; и хотя я люблю Москву, я способен понять тех, кто ее не любит.
Но наш район не любить нельзя. Я часто думаю о нем, и вот как: или он единственный немосковский район во всем городе, или вся Москва немосковская, а только он один, желто-серый, приютившийся, задумчивый и наивный — может быть, только он один и есть настоящая Москва?
Вероятно, дело еще в том, что он такой маленький, и ему не довелось разбрасываться по просторам территории, а приходилось компактно и уютно укладываться, как младенцу во чреве матери. Он весь состоит из главной улицы и двух десятков второстепенных улочек и переулков, есть также две площади и один тупик.
Это замечательный район. Его суть в построении: он весь нанизан на Маршальскую улицу, шумную, стремительную, говорливую. С одной стороны она ограничена Камаринской площадью, а своим острием выходит на улицу Александра Блока, пронзает ее и, выскочив на Садовое кольцо, там теряется. Справа и слева от этой главной магистрали нашего района, как страницы открытой книги, разложены по обе стороны от корешка тихие и уважаемые, заросшие оазисами дворов улочки, переулки и один тупик.
Зимой, в трескучий мороз, зябко и душно от холода и выхлопных газов на Маршальской улице, но стоит сойти с нее в малолюдную улицу Братьев Жемчужниковых или утонуть в Старопитейном переулке, как сразу станет казаться, что здесь гораздо теплее, оттепельнее — просто не так остро пахнет морозным одиночеством выхлопных газов, больше места локтям и бокам, и никто не сердится на тебя, что ты лишняя капля, переполняющая чашу многолюдности и всеобщего раздражения.
Так зимой. А когда станет сыро, липко в запахах, почувствуешь истому и влечение к человечеству, выйдешь на главную улицу и увидишь, что там уже нет ни щемящего холода, ни духоты разреженного морозом воздуха, и в толпе все друг другу рады, даже если кто-то пьян или исковеркан судьбой. Жужжащие по проезжей части автомобили не выглядят угрюмо, они тоже дышат, хлюпают, мечтательно останавливаются на полпути, весело приветствуют солнце блеском зеркалец и стекол, и им можно все простить, этим скверным детишкам двадцатого века.
Потом придет время последнего снега и первого тепла, утопится в решетках канализации, а следы его шершаво просохнут на песочно-желтом солнцепеке, и тогда заскребутся, вылезая на свет, чувствительные листочки. Деревья, еще смущенные своей обновой, будут долго сонно дымиться над ошеломленными улицами, пока не поймут своих зеленых сил и не задышат уверенно всеми легкими, знающие, в чем смысл жизни.
Тогда снова захочется уйти от суеты и спешки Маршальской улицы, протянуться закатной тенью по Новозаветной, где бывший монастырь и действующая до сих пор церковь, пройти вскользь по 4-й Тверской-Ямской, за которой оканчивается наш район, нырнуть в Старопитейный переулок и выплыть на улице Поколений, на которой нет еще ничего выдающегося.
А потом осень. Что может быть лучше осени? Усталая природа, роняя золото своей мудрости, подолгу жжет во дворах рукописи пожелтевшей листвы, отрекаясь от всего перед торжественным ликом молочно-белого, чистого солнца, перед светлой и холодной чистотой грядущего снега и небесного молчания. Черные зеркала омытых дождями асфальтов примут в себя ваши отражения, увенчают последними кленовыми звездами и навсегда запомнят ваши лица. Треснет, хрустнет и побежит по вычищенным догола улицам первый мороз, замелькает снег, и все начнется сначала.