— Нет, поклянись таким, чего ты больше всего не хочешь.
Я подумал и сказал:
— Клянусь, что не проболтаюсь, а не то пусть вернется моя мать.
— Я достал финку, — сказал Рашид.
Мы долго молчали. Я думал, что же теперь будет.
— И что же теперь будет? — спросил я через некоторое время.
— Посмотрим, — сказал Рашид. — Вроде он сейчас стал ничего. Но все равно я его зарежу рано или поздно, потому что он еще только затих. Я знаю, он скоро снова начнет.
— А покажешь финарь? — спросил я.
— Покажу, конечно, — сказал Рашид, и в эту минуту к нам подвалили Игорь Пятно, Мишка Тузов и Ляля.
— Что, Рашпиль, про боженьку рассказываешь? — спросил, смеясь, Игорь. Он один во всем дворе называл Рашида Рашпилем, в отличие от «Эпенсюля» эта его выдумка не нашла отклика.
— Про тебя, дурака, как ты позавчера пьяный к Лялиной матери приставал, — ответил Рашид.
— Чё, правда, что ли? Ни фига себе, — осклабился Ляля.
— Да врет он! — обозлился Игорь. — Сам к своей сестре трется.
— Слушай, — сказал Рашид, вставая, — ты хоть и здоровый дулдак, хоть тебе уже за двадцать перевалило, а я тебе могу накостылять, если ты напрашиваешься.
— Да ладно тебе, Рашпиль, я ж пошутил. Уж и пошутить нельзя. А сестренка твоя ничего, я б не отказался с ней…
— Слушай, ты! — Рашид сжал кулаки и двинулся в сторону Игоря. Пятно понял, что дело пахнет керосином, и, для приличия заржав, отскочил на несколько шагов. Рашид рванулся к нему, Игорь побежал прочь, мы за ними, замелькали деревья сквера, Рашид подхватил с земли камень, размахнулся, бросил… В следующую минуту мы увидели, как он схватился за лицо и упал на колени. Пятно мелькнул между домами и побежал через Бытовую улицу. Мы окружили Рашида. Он стоял на коленях и обеими руками держался за лицо.
— Ты чего, Рашид? — спросил Мишка Тузов.
— Рашид, ты чего? — спросил я.
— О-о-о! — раздалось в ответ из-под ладоней. Потом Рашид протяжно выругался. Потом сказал, отнимая ладони от лица:
— Пацаны, посмотрите, глаз цел?
Вокруг глаза и на щеке у Рашида опухло, но глаз энергично моргал и был цел.
— Тебя что, Игорь сбил? — спросил Ляля.
— Какой Игорь? — возмущенно вскрикнул Рашид. — Я сам себя вон бульником угостил.
Мы увидели лежащий рядом камень.
— Это как это? — удивились мы.
— Как-как! В дерево попал, а от дерева отскочило и прямо мне в морду.
— Вот бог-то тебя и наказал, антихриста, прости господи, — раздалось вдруг где-то поблизости, и мы увидели, что мимо нас прошмыгнула по пути в церковь Монашка. Видимо, опасаясь, что ее слова возмутят Рашида, она хорошенечко прибавила шагу, но Рашида ее появление только развеселило.
— Вот ведь ты! — сказал он, смеясь. — Икона ходячая! — И закричал ей вслед: — Лови, лови ее, эй, черти, черти бегут!
Опухоль росла прямо как на дрожжах, мы подняли Рашида и повели домой делать примочку.
— Не обидно, что себе в глаз залепил, обидно, что не попал в этого идиота, — говорил Рашид по пути. — Ну чего вы меня, как раненого, под руки ведете?
Мы привели его домой, и я в подъезд не пошел, потому что в третьем подъезде жила тетя Зоя Дранеева, которая меня недавно выгнала, и я поклялся не то что к Дранейчику никогда не заходить, но и вовсе забыть о третьем подъезде. А Ляля и Мишка проводили Рашида и потом сказали, что бабка встретила внука неимоверно длинной татарской тирадой, из которой они усекли только слово «шайтан».
Синячище долго не сходил с Рашидова лица, был он черный и блестящий, будто только что нарисованный акварельной краской. Через неделю Рашид зашел ко мне в гости, чтобы показать финку. Я взял ее в руку и подумал, где же я ее уже видел? Смирнов! Я вспомнил, как угрюмый пенсионер Смирнов хотел вот этой самой финкой казнить наш мяч, разбивший ему окно.
— Ты что ее — у Смирнова стырил? — спросил я.
— У Смирнова, — признался Рашид и покраснел. — Только ты смотри, молчок. Клятву дал.
— Да я и так молчок, — сказал я, возвращая Рашиду финку.
— Немецкая финка, — сказал Рашид, любуясь лезвием. — Видишь, тут на лезвии написано по-немецки: «Готт мит унс». Я у Эпенсюля спросил, что это такое, он не знает. Спросил у Лукича, на бумажке ему написал, он у своей матери узнал — это, оказывается, означает «С нами бог». Понял?
— Понял, — сказал я.
— Эх, клевая финка! — рыкнул Рашид и с размаху полоснул лезвием по отрывному календарю. Острейшее лезвие, как бритвой, срезало верхний листок, и он полетел на пол, унося на себе исчезающую дату того дня — «1974. 1 июня. Международный день защиты детей».
Через год нашли кости моей матери Анфисы, и угроза, что она вернется, исчезла. Я очень любил свою мать, и мне было жалко ее, что так нелепо прогорела и погасла ее жизнь. Она, как и любой другой человек, не заслужила такого. Но я не хотел, чтобы она оставалась жива и продолжала пить. Честное слово, не хотел.
В том же году умер старый дворник Махмуд Хабибулин. Он лежал в гробу без очков, и я подумал, что мертвым надо сохранять тот вид, к которому все привыкли на земле. Без очков с дужками, связанными ботиночным шнурком, без забавного бантика на лысом затылке это был не дворник Махмуд, а какой-то другой, торжественно безликий человечек.
Потом Рашида взяли в армию, и мне пришлось все-таки пойти в третий подъезд. На его проводах я поинтересовался, где финка. Оказалось, Рашид спрятал ее в надежном месте, и когда вернется, откопает.
— Рашид, — сказал охмелевший Дранейчик, — а помнишь, ты нам про боженьку всё байки сочинял. И вот мы теперь тебя уже в армию провожаем.
— Фиг-два я вам сочинял, — сказал, смеясь, Рашид. — Я все из книжки вам говорил. У меня книжка такая есть. Хотите, я вам оставлю, прочтете. Сейчас, разыщу только.
Он нашел и дал нам ту книжку. Это была «Забавная библия» Лео Таксиля. Пока Рашид служил в армии, мы все по очереди ее читали, но Рашидовых сказок в ней не нашли. Это оказалась скучнейшая и пошленькая книжонка, в то время как Рашидовы вариации на ее темы веселили нас когда-то безбожно.
В тот год, когда сожитель Файки Фуфайки Гришка совершил свой мифический полет, Рашид вернулся из армии и откопал смирновскую финку, которая уже, возможно, имела опыт хождения под ребра.
Вскоре и меня забрали в армию, и в короткие часы отбоя я иногда вспоминал о Рашиде и думал, а вдруг в эту самую минуту он втыкает нож в дядю Сафара. Я писал ему письма, и он раз пять написал мне, но очень коротко, и только одна фраза была настораживающей: «Скорее бы уж Анька выходила замуж и переезжала жить к мужу». Вернувшись, я увидел, как все изменилось, и понял, как я изменился. Только мой брат Юра остался такой же, какой был два года назад.
— Алеша, — сказал он, увидев меня. — Приехал.
А больше всех изменилась Рашидова мама, тетя Зульфия. Это оказалась уже совсем некрасивая, пожилая женщина с напуганным взглядом. У нее обвисли веки, щеки и подбородок. Анька же превратилась в настоящую красавицу. Рашид тоже был хорош собой. Он работал официантом в кафе «Луч» на Новозаветной улице, прямо напротив церкви Иоанна Богослова, основного места жизнедеятельности Монашки. Один раз мы заходили к нему с Дранейчиком поужинать. Сначала все было хорошо, и Рашид в белом пиджаке, белой рубашке и с синей бабочкой играл нам настоящего официанта, но потом там кто-то подрался, Рашид полез разнимать, и ему залили вином белый пиджак. Больше я к нему не ходил — в год возвращения из армии я поступил в институт на вечерку, все свободное время заполнилось учебой и чтением, ведь я так мало читал и учился в детстве. Поэтому с ребятами я уже общался гораздо меньше, да и у них теперь была другая жизнь, другие друзья. И если я даже встречался иногда с Рашидом, этих встреч совсем не хватало для откровенного разговора, мне и неловко было спрашивать, как там ведет себя Рашидов отец.
И вот, в позапрошлом году, который начался с пожара у Расплетаевых, Рашид зарезал своего отца, Сафара Хабибулина. Поздно вечером я вернулся из института, и моя бабка сказала:
— Говорят, Рашид отца зарезал.
— Когда?!
— Вот только что, час назад ко мне Арина приходила и сказала.
— Какая Арина?
— Да с ихнего подъезда, ты не знаешь, она недавно живет у нас.
— Как же он?
— Зарезал-то? Дак как же ж? Пырнул ножом-то, да и все. А сам убег кудай-то.
— Насмерть?
— Неизвестно. Отвезли в больницу. Может, уж окочурился.
— Вот черт! — сказал я. — Хоть бы не окочурился!
— Так-то вы теперя с родителями поступаете, иродовы дети, — проворчала бабка и пошла в свою комнату досматривать телевизор, а я пошел узнавать подробности, но ничего конкретного выведать не удалось.
На другой день было воскресенье, 1 июня 1982 года, Международный день защиты детей. Утром в дверь позвонили. Я открыл. На пороге стоял Рашид.
— Привет, Леха, — сказал он. — Я попрощаться пришел. Домой иду. Меня сегодня возьмут, наверное.
Я пригласил его в квартиру, но он сказал, что ему некогда, он еще со всеми хочет попрощаться. Он был бледный, наверное, всю ночь не спал, и от него разило спиртным.
— Из-за Аньки? — спросил только я. Он кивнул.
— Прощай, Леха-лепеха, будь счастлив.
— До свиданья, Рашид, — сказал я и пожал ему руку.
Днем я видел, как его вывели из подъезда, посадили в машину с решетками и увезли.
Потом был суд.
Многие из нашего дома, все, кто хорошо знал Рашида, на суд ходили. Наш Лазовский суд располагается на Среднеобразовательной улице, это такое краснокирпичное здание, мало выразительное, кажется, еще дореволюционное. Когда судили Рашида, там вовсю развернулся ремонт, звучали громкие голоса рабочих, воздух дышал белой известковой пылью, все было завалено досками, планками, ведрами с цементом и краской, и все судебные мероприятия выглядели второстепенно, малозначительно, им приходилось подолгу робко выпрашивать себе помещение. Рашидово заседание длилось очень долго и сначала располагалось в зале, который ждал ремонта, а потом всех попросили перейти на второй этаж, в помещение только что отремонтированное, пахнущее свежей краской, отчего у многих разболелась голова.