В середине мая стало ясно, что бабушка Катюша поправится. Однажды вечером старый Типун сидел один за доминошным столом в лиловых майских сумерках. Я подошел и сел с ним.
— Дедушка Вася, — сказал я, — а правда, что вы были в особом артиллерийском полку?
— Правда, Алексей, — ответил Типун, — только это знаешь как давно было. Тебе сейчас сколько?
— Двенадцать.
— Так вот, если двенадцать, то, значит… сколько это?.. Считай, почти что три твоих жизни еще прожить можно, вот как давно.
— Не почти что три, а почти что две, — высчитав, поправил я.
Понаблюдав, как все плотнее сгущаются сумерки, я снова спросил:
— Дедушка Вася, а бабушку Катюшу скоро выпишут из больницы?
— Скоро, Алешка, — ответил он. — Не робей, мы еще повоюем, поживем! Голубей-то заведешь, когда вырастешь?
— Заведу, — заулыбался я.
— То-то, давай заводи, — сказал он, — а я тебе тогда от своих отделю парочку.
Бабушку Катюшу и впрямь очень скоро выписали, и она уже была бодрая, веселая, будто не было никакой операции.
— А что мне теперь отдыхать? — говорила она. — Я и так хорошо в больнице отдохнула.
А вот тете Вере Кардашовой становилось все хуже и хуже, и в августе она умерла, потому что у нее оказался рак. Когда ее хоронили, со всех домов нашего двора сошелся народ, и никто не мог поверить, что умерла тетя Вера, самая красивая во всей округе женщина, так и не нашедшая себе подходящего мужа. Старый Типун уговорил бабушку Катюшу на похороны не ходить, потому что боялся, как бы ей не стало плохо. И сам сидел с ней дома, хотя в окна они все равно все слышали, и бабушке Катюше все равно стало плохо.
Когда тетю Веру понесли в похоронный автобус, я вдруг вспомнил про голубей и побежал к голубятне. Я знал, как отвязывать шнур, потому что Типун водил меня один раз в голубятню показывать маленьких голубчиков. Отвязав шнур, я дернул, и ворота распахнулись. Голуби, привыкшие, что это делает только их хозяин, сначала растерялись и не знали, что им делать, и я даже расстроился, подумав, что они так и останутся в голубятне и тетя Вера не увидит их в последний раз. Но вот первый, самый смелый голубь выпорхнул наружу и пошел в небо, за ним другой, третий, а дальше вся стая трепетной волной выплеснулась в небо и поплыла по голубому небу белоснежным живым облачком.
На поминки старый Типун и бабушка Катюша пришли. Их сын Юрий, только что вернувшийся из плаванья, тоже был, а внуки — Любка Не-влезай-убьет и девчоночий Женя отдыхали в пионерлагере. Невестка Типуновых, Светлана, для тех поминок готовила стол, бегала по квартире Кардашовых в фартуке и распоряжалась, где кому сесть. И всего она наготовила так вкусно, что только бы еще повод к этому застолью был радостный.
— Спасибо вам, Светлана Николаевна, огромное спасибо, — сказал ей Сашка Кардашов.
— Ты, Сашуль, держись. Крепись, будь мужчиной, — сказала ему Светлана. А потом я услышал, как Юрий сказал ей на кухне раздраженным голосом:
— Не было у меня с ней ничего, можешь ты это понять или нет, наконец! Клянусь тебе. Хочешь, вот я палец себе отрублю, чтоб ты только поверила?
— Ну не было, так не было, я верю. Бедная Верочка. Помянули мы ее вроде бы хорошо, — сказала жена мужу, а моя бабка, Анна Феоктистовна, потянула нас с матерью домой, потому что моя мать Анфиса уже хватила лишку и выпытывала у бабы Клавы Кардашовой:
— Теть Клав, а где Верка-то? Верка-то где?
В том же году, только в конце декабря, не стало Веселого Павлика, и типуновские голуби лишились его атаманского свиста. Погибла моя мать Анфиса, умер Костя Человек, а голуби были живы, их чистые белые крылья устремлялись в небо, радовали тех, кому еще долго предстояло жить на свете, и тех, кому скоро пора было уходить назад.
А май уходил и снова возвращался. Всякий раз в нем обнаруживалось что-то новое, какая-нибудь не замеченная раньше черточка, и всякий раз в честь этого гремели салюты, светилась иллюминация, исполняла свой гимн хоровая капелла птиц, гремели грозы и вырастали цветы.
По смерти Павлика мне через некоторое время достался его попугай Роджер, а старому Типуну его аккордеон. Вернее, аккордеон достался не Типуну, а красному уголку ЖЭКа, но Типун чаще других пользовался этим инструментом. Играл он хорошо, вдумчиво и толково. Особенно здорово у него получалось танго «Рио-Рита» и «Ла палома бьянка» — солнечные отблески эпохи его довоенной молодости. Стариков Типуновых стали приглашать на окрестные свадьбы, и Типун охотно соглашался. Они ходили вместе, он играл, она сидела рядом, а когда уставала, то говорила:
— Пойдем, Вася?
— Пойдем, Катюша, — соглашался он.
С некоторых пор я стал обращать внимание на то, что типуновские голуби и попугай Веселого Павлика связаны друг с другом. По крайней мере, Роджер всегда, как Юра, чуял их полет, и если Юра срывался и бежал смотреть, то попугай вопил что-нибудь невразумительное, раскрывал веера своих черных крыльев и начинал ими отчаянно хлопать, создавая в комнате ветер. И покуда в вольном небе летали белые голуби, в металлической клетке создавал себе иллюзию полета черный попугай Роджер.
Я закончил школу, и одновременно со мной мой ровесник, девчоночный Женя. Он так и остался девчоночным, только из девочки превратился в застенчивую девушку. Сразу после школы он поступил на физико-математический факультет МГУ и приступил к непосредственному исполнению пророчеств моей бабки. А Любка Не-влезай-убьет вопреки своей натуре и монументально разросшемуся во все стороны телу вышла замуж, и старый Типун загодя к ее свадьбе разучил на аккордеоне несколько современных мелодий — «Арлекино», «Все могут короли», «Хабл-бабл» и тому подобное. Через две недели после свадьбы Любки я отбыл в армию, и на проводы попросил прийти старого Типуна, чтобы сыграть мне старые довоенные танго. Он с удовольствием выполнил мою просьбу, а напоследок исполнил марш «Прощание славянки».
Одно из пророчеств моей бабки все-таки не сбылось. Я вырос, и меня взяли в армию. Когда мы шли к военкомату, я, конечно, делал вид, что мне ужасно не хочется вычеркивать из своей жизни целых два года, но в душе радовался, что я такой же, как все. Перед самым прощанием моя бабка перекрестила меня на дорожку и заплакала, а тетя Тося сказала:
— И чего плакать-то? Не на войну ж.
Кроме них, меня до военкомата провожали Тузики, Славка Зыков и Рашид. Юра, как только рассвело, пошел подметать улицу, и оторвать его от этого занятия не смогли бы даже ядерная война и всеобщая эвакуация.
— Ба, — сказал я, — береги попугая.
Больше у меня ничего не оставалось в Москве, что бы она могла беречь. Разве что только себя да Юру.
— И себя береги, — добавил я, — и Юру.
— Иди уж, служи, — сказала мне бабка.
И я служил. В пограничных войсках, на заставе имени лейтенанта Головко — советско-норвежская граница. Служба в пограничных войсках отличается тем, что солдату всегда говорят: граница — это почти фронт, в каждую минуту может появиться враг. За два года ни одного врага мы не увидели. Говорят, что на соседней заставе задержали какого-то норвежца-нарушителя, да и то пьяного. Но одно могу сказать, скучно мне не было. Да мне, наверное, нигде не будет скучно, потому что во всем есть душа, даже в безмолвии и неподвижности. Я был доволен, что служу в погранвойсках. Особенно на второй год службы. Собаки, дозор, лес. И постоянное внушение себе, что там, за лесом, — противник. И никогда в жизни я еще не ощущал так собственное тело. Оно стало главным в моей жизни этих двух лет. Я старался довести механизм моего тела до безукоризненной четкости и слаженности. Иногда мне даже хотелось смазать машинным маслом все мышцы и суставы, чтоб нигде не появилось ржавчины.
Отпуска мне за два года так и не дали. Зато два раза нас возили на экскурсию в Ленинград. Первый раз я не попал, потому что сидел на губе, а второй раз съездил вместе со всеми. Но мне вовсе не так хотелось побывать в Ленинграде — тем более что из всех музеев общим голосованием был выбран музей истории религии и атеизма в Казанском соборе, а хотелось сходить в Эрмитаж и в Кунсткамеру, о которой мы все мечтали в детстве, потому что там, по уверениям Игоря Панкова, есть все — оружие, восковые фигуры, невиданные драгоценности, заспиртованные уроды и даже двухголовый великан. Кроме Казанского собора, мы посетили четыре пирожковых, от которых все остались без ума.
В мае я вернулся из армии. Уже вовсю цвела черно-белым запахом черемуха. Во дворе сидел в споем сереньком пиджаке старый Типун и дремал, опершись на черный красивый костыль. Роджер, бабка и Юра были целы и невредимы. В тот же день я снова увидел в небе голубиное облачко и понял, что мое путешествие по белому свету подошло к концу — я вернулся домой.
На другой год выселили всех из желтого кирпичного дома, который предназначали на слом. Юрий и Светлана Типуновы вместе с девчоночным Женей получили квартиру на Юго-Западе. Перед отъездом Светлана сказала старушкам:
— И хорошо, что уезжаем, а то Юрка мой совсем от рук отбился, только и знает, что домином стучать во дворе. Может, хоть там домина не будет.
Они уехали, и желтый кирпичный дом был уничтожен.
Потом стали выселять и наш дом. Незадолго до этого Типуновы поменяли фамилию. Оказалось, что дед Вася был Тяпунов, а потом произошла ошибка. Старый Типун долго думал, как поступить.
— Куда уж теперь менять, Вася? — говорила ему бабушка Катюша. — И все документы, и всю жизнь ты Типун, это ж сколько менять-то?
Но он все-таки решил по-своему.
— Нет, надо менять. Раз дед мой был Тяпунов, то и я должен фамилию его сберечь. Да и что за Типун такой? Который на языке волдырь вскакивает, что ли?
И он превратился в Тяпуна, заставив сына и внука сделать то же самое.
Вот и все. Старый Типун, то есть Тяпун, вскоре со своей Катюшей уехал. Голубей он увез. Хотел мне оставить, но куда я их дену, когда перееду.
Голубятня стоит теперь пустая. Сизари иногда садятся на ее крышу, заглядывают внутрь, потом смотрят в небо, но и там не видят своих белых собратьев и, должно быть, думают, что типуновские голуби улетели в далекий космос, протерев, наконец, своими крыльями голубой небосвод до дыры.