— Зер гут, — сказал Линев. — Ну а как насчет подработки?
Я пожал плечами. Теперь деньги были не нужны, если только чтоб купить дяде Коле Дранееву какую-нибудь необходимую деталь для починки катафалка, но, кажется, он все равно бы не стал активнее заниматься его починкой, ведь дело было не в детали.
— Тебе что, не нужны бабки? — удивился Линев.
— Времени нет, — сказал я. — Занятия в институте, к тому же я сейчас хочу многое прочитать.
— Прочитать? Ах да, я же хотел у тебя что-нибудь попросить. У тебя есть что-нибудь почитать? Я люблю что-нибудь типа «Мастер и Маргарита». Читал?
— Нет, — ответил я. — Типа этого у меня нет. Классика одна.
— Скучновато, — сказал он. — А это что? Детектив? Нет? А это? Тоже нет? Тоскливо. Слушай, неужели тебе не нужны деньги? Ты ведь в отпуск поедешь летом? На море, а? Ты был на море?
— Был, — сказал я. — На Балтийском и Белом.
— Это не то. Ты на Черном был? В Крыму? Сколько сейчас времени?
Пока Линев прикуривал, я перевел стрелку своего будильника на один час вперед. Он взглянул на циферблат и сказал:
— Ничего, время еще есть. Значит, не был? Так поезжай. Крым — это как Древняя Греция.
Он вдруг так увлекательно стал рассказывать о Крыме, о Черном море, что мне вспомнилась немолчно шумящая пучина «Илиады» и многовесельная галера на высоком гребне волны, которую однажды нарисовал у себя в комнате на обоях Веселый Павлик.
— Да, — сказал я, — на море я бы с удовольствием съездил.
— Ну прекрасно, — обрадовался он. — Заработаем до лета мешок денег и вместе поедем. У меня есть куча вариантов.
Тотчас варианты последовали один за другим — киоск пепси-колы, с которого можно в день по червонцу снимать; чей-то дачный гараж, какого-то хапуги, которому все равно, сколько платить шабашникам; разнос заказных железнодорожных билетов, где на чаевых можно в день до пятнадцати рублей иметь… Прожекты зарабатывания относительно честных денег надувались в воздухе, как шары, и плыли по моей пустой, не представляющей большой ценности квартире. Через пять минут мне уже невыносимо стало слушать шабашные мечтания, но Линев проговорил без умолку полчаса. Наконец, он умолк, сказав напоследок:
— Ну не великий ли я комбинатор? Почти Остап Бендер. Здо́рово?
— Не очень, — сказал я, делая вид, что мне надо заниматься своими делами. Но оказалось, его этим не пронять. Он основательно засел за моим письменным столом, курил сигарету за сигаретой, в конце концов, я не вынес и сказал:
— Знаешь, мне пора кое-куда в гости.
— Приглашаешь меня с собой? — спросил моментально Линев.
— Извини, — сказал я, — у меня встреча с девушкой.
— Понимаю. Слушай, а у твоей девушки нет ли случайно подруги? Леонид Семеныч весьма не прочь слегка пофлиртовать.
— У нее нет подруг, — сказал я.
— Очень жаль. Ну что ж, пойдем, я тебя провожу.
И он шел со мной до самого метро, так что мне даже пришлось истратить пятак и спуститься вниз по эскалатору; я доехал от «Маяковской» до «Белорусской» и вернулся домой, оборачиваясь по сторонам, как последний жулик, боясь встретить липкого техника-смотрителя.
На другой день в третий раз за мою жизнь вернулся из тюрьмы мой отец, Сергей Стручков. Он свалился как снег на голову, и весь тот день шел тяжкий мокрый снег. Мы почему-то сидели с отцом не в комнате, а на кухне и пили водку, и оттого, что мы на кухне, казалось, что в двух комнатах моей пустой квартиры спят дети, даже тянуло говорить шепотом.
Потом мы стали жить вдвоем — отец в бывшей комнате бабки и Юры, я в своей, бывшей нашей с матерью. Линев несколько раз захаживал, но не надолго — вид моего отца внушал ему серьезные опасения.
Весь февраль шли обильные снегопады и приходилось помногу махать лопатой. В конце месяца все дворники получили неслыханно огромную зарплату — по 150 рублей на каждого. Я уже успел подружиться с двумя новыми. Оба студенты — один архитектор, другой физик. Всех студентов так и звали у нас в ЖЭКе — Архитектор, Физик, Математик, Ботаник, Инженер, Медик и Историк. Физик и Математик жили с женами, Медик — с невестой, а Архитектор был женат, но жил в нашем доме со своей возлюбленной, у которой был другой муж. Для того, чтобы жить вместе, им необходимо было жилье.
Вечером, на другой день после получения гигантской зарплаты Линев зашел ко мне.
— Привет. Можно? Я ненадолго. Можно к тебе в комнату?
Он, не дожидаясь ответа, прошел в мою комнату, плюхнулся на стул и посмотрел на меня тоскливо.
— Скучно, — промычал он. — Я б женился или завел роман. Меня никто не любит. Пожалей меня. Меня девушки не любят. Паниковский номер два. У тебя нет на примете веселенькой москвички? Я женюсь. Только чтоб она не рожала от других. Нету? Жаль. А я тебе денег принес. Я вижу, ты не скачешь от восторга и не целуешь папашу Линева в небритые щеки. На вот, получи тридцать злотых, расписки не надо, не миллион. Я за миллион только беру расписки: «Получено от Л. С. Линева сумма денег в сумме один миллион».
Он прочертил длинным грязным ногтем в воздухе перед моим лицом:
Потом засунул чертившую руку во внутренний карман тулупа и извлек тридцать рублей.
— Держи. Я для-тебя премию пробил. Бери-бери! Ты у меня в бригаде лучший дворник, а все это дневное образование я скоро погоню в шею — обленились пчелки, совсем не хотят мед делать, только и знают, что в институт шастают. А квартиры, между прочим, занимают не по закону.
Я не знал, брать или не брать деньги, и они стопочкой новых трешников все еще лежали на линевской ладони. В этот миг в комнату вошел отец. Линев сразу занервничал.
— Начальство? — спросил отец. — Вижу, что начальство. Что это у тебя, начальство, глазки бегают?
— Все предлагаю вашему сыну премию, а он отказывается, — пролепетал Линев.
— А ты не откажись, — сказал мне мой отец, — уважь начальство.
Он взял с ладони Линева деньги и сунул их мне в карман.
— Ну, начальство, пошли водочки жмакнем.
— Извините, не пью, мне пора, меня ждут.
И Линев исчез. Деньги я положил в ящик стола, и они так там и лежали. Через несколько дней мой отец ушел. Он появился ниоткуда и точно так же удалился — в никуда. Незадолго до ухода он уговаривал меня взять у него полторы тысячи, которые он якобы честным способом заработал нарочно для меня. Я отказывался, но когда отец исчез, оставив записку, что исчез навсегда, в ящике письменного стола рядом с линевской тридцаткой я обнаружил полторы тысячи отца.
Я стал замечать, что студенты косятся на меня и уже не так доброжелательны ко мне, как в первые дни знакомства. Физик спросил у меня:
— Тебе Линев вручил деньги?
— Вручил, — сказал я. — А что?
— Так, ничего, поздравляю.
Потом и Медик спросил:
— Тебе Линев отдал тридцать рублей?
— Отдал.
— Смотри, истрать их на доброе дело. Ну, будь здоров.
Вот еще, будет мне указывать! Я взял линевскую премию и съездил на нее в выходной в Ленинград. Весь день пробыл в Эрмитаже, а в Кунсткамеру так и не попал, потому что она по воскресным дням закрыта.
Из нашего дома исчезали последние жильцы. Вороны каркали им вслед и хлопали своими черными крыльями по желтоватой белизне конца зимы. В марте Линев отмечал свой день рождения. Он позвал и меня, но я сразу отказался, объяснив, что вообще не люблю дней рождений с самого дня своего рождения и никогда не хожу ни на чьи дни рождения. Потом вечером мне все же вдруг захотелось пойти. Я выдернул из Роджера одно перо и отнес его в подарок Линеву.
— Вот, — сказал я. — Это перо моего попугая. Если ты помнишь, он стоит полторы тысячи. В хвосте его двадцать штук таких перьев, и каждое стоит не меньше тридцати рублей.
— Что ж, — сказал Линев, — подарок остроумный. Проходи.
Гостей было много, большинство незнакомых. Все уже поели, и в квартире царил хаос. Прямо на столе стоял ящик шампанского — у каждой бутылки этикетка заменена на самодельную, написанную разноцветными фломастерами:
Я сразу выпил несколько бокалов этого шампанского, быстро опьянел и пустился отплясывать в общем кругу. Шампанское Линева клокотало, бурлило, пузырилось и каркало в моей глотке, потому что я лихо скакал и прыгал под какую-то неимоверную музыку, сочетавшую в себе отчаянье рока, импульсы диско и неудержимость дикарской пляски. Линев был в восторге.
— Вот так я люблю развлекаться! — кричал он.
Потом мы снова пили шампанское, все стали совершенно невменяемые, дворник с улицы Братьев Жемчужниковых Максименко приставал к жэковской бухгалтерше Свете:
— Сэта! Не ломася! У меня жена в роддое, я уже месяц простаиваю, — скрежетал Максименко, хватая бухгалтершу за плечи загребистыми, как экскаваторные ковши, руками.
Секретарша начальника ЖЭКа Наташа, повиснув на мне, прижималась животом, как присоской, и шептала щербатым пьяным ртом:
— Дворничек, а дворничек, пошли в другую комнату, меня приласкать надо, люблю ласку, я ведь телка, ха-хой!
Я отпихивал ее, а она вдруг больно укусила меня за ухо и тут же оказалась в клешнях Максименко, из щелей поползли раки и скорпионы, огромная ворона кружила по комнате, клацая клювом, я несколько раз натыкался на большие настенные часы и всякий раз переводил стрелку на час вперед, а в третий или четвертый раз часы вдруг отпихнули меня, и я очутился в кресле, у меня оказалось много глаз, и все они кружили вокруг лица ровным кругом, как «чертово Колесо» — в одном глазу Линев, схваченный за нос бухгалтершей Светой, гундосил, какой он одинокий и умный; в другом часы показывали три часа ночи, хотя еще не было и одиннадцати вечера; в третьем неизвестно откуда явившийся начальник ЖЭКа пил шампанское и спрашивал, где его любовница Наташа; в четвертом линевский кот драл когтями обшивку дивана; в пятом пламенела люстра; в шестом шатался под ногами отплясывающих пол; в седьмом легко, как занавески, колыхались стены; в восьмом плыл потолок; а в девятом меня уже рвало на лестничной клетке…