Гена был мальчик болезненный. Бабушка говорила о нем:
— Сярдечко у няво слабенько — така бяда. А врачи — чаво ж врачи — все токмо твердят: порок, порок. Семь. Дама. Бяру. Ходитя. Всё говорят: яму спокой нужон. А я говорю: лячитя! А они: лечим, бабушка, ле-ечим.
Со всеми ребятами Гена никогда не играл. В те редкие дни, когда он не болел и ему разрешали гулять во дворе, он бродил одиноко где-нибудь в сторонке, играл сам с собой в свои солдатики и машинки. А то подбирал всякие коробочки и баночки и в каждую заглядывал, будто надеясь найти там что-то. Однажды он и впрямь обнаружил в спичечном коробке двадцать пять, целых двадцать пять рублей. Никто бы не поверил, но многие, и я в том числе, видели, как он поднял с асфальта намокший от талого снега коробок, открыл его, а там — сложенные каждая в восемь раз пятирублевки.
— Ну-ка, дай сюда, — сказал Игорь Пятно. — Это я потерял.
— А вот и не ты, — ответил Гена. — Ты этот коробок уже видел и ногой наподдал.
Гена деньги не тратил, только купил себе за рубль две большие коробки пластилина. В марте мы оба болели гриппом, и когда болезнь немного отхлынула, я ходил к Гене лепить. У меня очень неплохо получалось, поэтому, пригласив к себе на день рождения Гену, я попросил его, чтобы он купил мне в подарок большую коробку пластилина за пятьдесят копеек, такую же, как у него, с пластмассовыми резцами, лопаточками и ножичками.
— Может, тебе лучше книжку какую-нибудь? — спросил Гена. — У меня книжек много, не знаю, куда девать.
— Нет, — отказался я. — Ты же все равно нашел 25 рублей, ну что тебе стоит, а?
— Ладно, — согласился он. — Не хочется мне эти деньги расходовать, ну да ладно. Только ты мне дай тогда свою красную плитку, хорошо?
— А зачем тебе столько красного?
— Много будешь знать, скоро состаришься.
Он подарил мне то, о чем я просил, и я отдал ему красную плитку — мне было не жалко, потому что в большом пластилиновом наборе кроме красной плитки оставались еще оранжевая и малиновая, если их смешать, получится красный пластилин. Я так и сделал и не чувствовал нехватки красного. А вот белого действительно не хватало, потому что очень скоро белая плитка исчезла.
— Черт ты безрогий! — услышал я однажды, придя из школы. Бабка отчитывала Юру. Оказалось, он положил к себе в карман брюк белую плитку из моего пластилинового набора. Пластилин размягчился и образовал на брюках большое и желтое масляное пятно. Ругаемый бабкой, Юра мычал и плакал, а я еще добавил ему горя, конфисковав остатки белого пластилина — то, что можно было выскрести из кармана Юриных брюк.
В мае я один раз был вечером у Субботиных. Бабушка Арина заболела, и моя бабка с бабой Леной пошли играть в карты к ней. Юра лег спать, а моя мать Анфиса уже тогда сильно пила и домой возвращалась очень поздно. Я сначала решил остаться дома, но под впечатлением «Вия», недавно посмотренного с люстры ДК Лазо, не мог высидеть в огромной и пустой двухкомнатной квартире наедине с беспробудно спящим братом. Я пошел к Субботиным. Гена лежал в своей комнате, у него болело сердце, и вставать с постели запрещалось. Мы смотрели с ним диафильмы и когда дошли до диафильма «Алешкино сердце», где мальчик заслонил своей грудью гранату, Гена признался мне шепотом, что слепил себе из красного, оранжевого и малинового пластилина новое сердце. И он показал мне его. Оно лежало в коробке из-под дверного замка, тугое и красное, по форме похожее на карточную червонную масть. Я подумал, что сердце — это замок человеческого тела, и если замок сломан, дверь открывается туго, со скрипом.
Вот оно лежало передо мною, Генино сердце.
— Здесь и твоего пластилина есть часть, — сказал Гена.
И я увидел, что в пластилиновом сердце есть часть и моего пластилина.
— Зачем оно тебе? — спросил я. — Ты же не засунешь его себе под ребра вместо старого.
— Конечно, нет, — сказал Гена. — Просто приятно, что здесь болит, а оно не болит, а оно тоже мое, понимаешь?
— Понятно, — сказал я.
— Знаешь, — сказал он еще через некоторое время, когда мы смотрели диафильм «Волшебная лампа Аладдина», — мне иногда кажется, что оно болит, а это, в груди, тогда перестает болеть.
Я внимательно пригляделся к пластилиновому сердцу. Действительно, мне показалось вероятным, что оно может болеть.
— Знаешь что, — сказал я, — надо его еще немножко убольшить. Погоди, я сейчас принесу.
Я сходил домой и, собрав весь свой красный пластилин, отнес его Гене. Он остался доволен, принялся смотреть на меня благодарными глазами, и мне тогда сделалось противно. Я сказал, что еще не докончил уроки, и ушел домой. Там уже лежала в коридоре моя пьяная мать Анфиса. Она плакала.
— Сын, — сказала она, — ты любишь меня?
Я молчал.
— Сынок, — сказала мать, — меня никто не любит.
— Глупости, — сжалился я, — сама знаешь, что бабка тебя любит. И Юра. И я.
— А ты не любишь, — плакала моя мать Анфиса. — Не любишь. Стесняешься меня. Да и за что меня любить, курву! Я знаю, что меня нельзя любить.
Вдруг в механизме ее пьяной головы переключился какой-то клапан, и она заревела:
— А должен любить, пар-шивец! Пар-шивец! Я тебе мать или не мать? Мать или не мать, отвечай! Я мать!
Я сбежал в нашу с ней комнату и запер дверь на крючок.
— Я мать! Я мать! — кричала за дверью Фиска, пыталась подняться, и я слышал, как она падает. — Я мать! Я мать!
Вскоре закончились занятия, я перешел в пятый класс, а летом я подружился с Веселым Павликом из маленького бурого дома и проводил у него массу времени.
Однажды Веселый Павлик, увидев во дворе красавицу тетю Веру Кардашову, сказал:
— Как ты считаешь, мама Сашки Кардашова ведь удивительная красавица, правда?
— Да, — сказал я, — настоящая красавица. Здо́ровская.
— Тонкая, — сказал Веселый Павлик. — Изящная. Пластичная. Ее бы хорошо слепить.
Он помял пальцами воздух, лепя из него тетю Веру.
— У тебя нет ли случайно пластилина?
— Есть! — обрадованно воскликнул я. — Конечно есть!
— Тащи, — громовым шепотом простонал Павлик.
Я быстро, как с горы на лыжах, проскочил по лестнице, выстрельнул свое тело из подъезда, галопом пересек двор — здрасьте, тетьвер — нырнул в свой подъезд, в свою квартиру, в свой письменный стол — и назад, снова через весь двор с коробкой в руках; споткнулся, упал… разноцветные куски пластилина посыпались на асфальт, тут же были собраны и уложены обратно, из коленки посочилась кровь, снова замелькали ступеньки к Веселому Павлику…
— Гений! — воскликнул Веселый Павлик. — Иди сюда, мой мальчик, я осыплю твое чело поцелуями!
Он приподнял меня над полом и с громким чмоканьем поцеловал в лоб, затем взял пластилин и стал лепить. Он брал куски разных цветов и без зазрения совести смешивал их. Если бы кто-нибудь позволил себе такое кощунство, я убил бы на месте, но пути Павлика были для меня неисповедимы. Быстро под его руками возникла из слепой массы пластилина женская фигурка, сначала ничем не похожая на тетю Веру, потом чуть-чуть похожая, потом все больше и больше похожая; наконец, Павлик громко выдохнул — фуххх!! — на подоконнике стояла и смотрела в небо пластилиновая тетя Вера Кардашова. Какая красота, боже мой, шептала она с затаенным дыханием, словно мультипликация.
— Нет! — вдруг сказал Веселый Павлик и смял фигурку своей тяжкой, рыцарской ладонью. — Не то! Не то!
— Что ты сделал! — закричал я. — Ты что! Так похоже! Почти как живая тетя Вера!
Он сел на стул, взъерошил свои бурные волосы, потом поднял лицо и посмотрел на меня красным взглядом.
— Не то, понимаешь ты? И не нужно ничего. Зачем нужна как живая тетя Вера, а? Она живая. Живая, понимаешь ты? А это вот, — он ткнул пальцем в остывающий пластилин, — это не живое. Подделка! И не надо, чтоб было как живое. Вот она гуляет во дворе, а мы будем смотреть на нее. Смотреть и смотреть, пока не умрем.
Он встал и подошел к окну. Я тоже приблизился к белому квадрату света. Тети Веры уже во дворе не было. Павлик прислонился лбом к стеклу и загрустил. Во дворе появилась моя пьяная мать Анфиса. Я посмотрел на смятую пластилиновую фигурку и пожалел, что пластилины разных цветов смешались, теперь никак не разлепишь.
— Слушай! — вдруг воскликнул Веселый Павлик с воодушевлением. — А что, если смешать пластилин всех цветов? Какой цвет получится? Черный? Коричневый? А?
— Не знаю, — сказал я расстроенно, но мне тоже стало интересно, какой цвет получится, если всё смешать.
— «Не днаю», — промычал, передразнивая мое уныние, Веселый Павлик. — Спектр состоит из всех цветов, которые вместе создают у человека ощущение белого света. А земля? Она ведь все в себя вбирает и делается черной. Попробуем?
— Попробуем, — сказал я и первым смешал два куска — желтый и синий. Получился зеленый. Я смешал с коричневым, и кусок сделался бурым, как Павликов дом. Павлик уже мял в своих кулачищах все цвета. Через десять минут у нас получилась однородная, одноцветная масса, с вкраплениями песчинок, прилипших к пластилину, когда я упал на асфальт.
Цвет — асфальтно-серый, унылый, едва-едва зеленоватый. Из такого можно лепить дома, ящериц, змей и мертвецов.
— Н-да, — сказал Веселый Павлик, — скучноватый колор. Из такого можно только бюрократов делать. Ну ничего, я куплю тебе новую коробку. Сейчас пойдем купим. Пойдем, пойдем, не унывай.
Он пустился рыться в карманах, извлек оттуда четыре пятака, гривенник и почесал широкую свою грудь.
— Не хватит? — спросил он.
— Не-а, — сказал я. — И не надо. Я уже не люблю лепить.
— Ну ты что, обиделся, что ли? — спросил Веселый Павлик. — Ты с ума сошел! Ну ты!
Он ткнул меня толстым пальцем в плечо, как в пластилин. Я взял гитару и сунул ее в объятия Веселого Павлика:
— Играй.
И он заиграл.
Из серого куска пластилина я слепил огромную ящерицу величиной с хамелеона с длинным пластичным хвостом. Я поставил ее на кухне под столом, она стояла там и выглядывала, слегка приподняв изящную головку. Для страху я вставил ей в глаза две маленькие красные стеклянные пуговки. Они сверкали.