Зима моего десятого класса отличалась особенной белизной и морозностью, а 14 января в нашем дворе одновременно появились два существа, будто из ничего, будто из одного только морозного звона.
Утром, как только Кука выключил в подъездах ночь, мы с Юрой вышли сгребать снег и увидели на снегу черного котенка. Он стоял в снегу и мяукал, а вокруг него не было следов, словно котенок свалился с неба или будто случайно открошившийся кусочек ночи принял облик маленького черного существа, чтобы кто-нибудь не сошел с ума от подобной нелепости. Юра прошел мимо, а я подозвал к себе котенка, но он не пошел ко мне, стоял и мяукал. А во двор в эту минуту въехало такси и остановилось возле первого подъезда. Из такси выпрыгнула девочка в белой шубке, и поскольку Юра именно в тот момент проходил мимо, она обратилась к нему:
— Молодой человек, помогите, пожалуйста, чемодан поднять на шестой этаж. Очень тяжелый.
У Юры раскрылся рот, а из руки выпала снегоуборочная лопата. Я увидел чудо — Юра с выражением лица нормальным для нормального молодого человека, но весьма глупым для Юры, вытащил из такси чемодан девочки и понес его в первый подъезд. Я поднял Юрину лопату, зашел в подъезд и, стоя на первом этаже, слушал, как Юра и девочка поднимаются по лестнице пешком, потому что лифт, как всегда, ремонтировали. С шестого этажа до меня едва слышно донеслось:
— Спасибо вам большое, вот возьмите конфету.
После этого шаги Юры стали приближаться, а с третьего этажа даже начало раздаваться его чавканье. Подойдя ко мне, он улыбнулся шоколадным ртом, и в глазах его я заметил нечто такое, чего никогда не видел раньше.
Черного котенка вечером все увидели у Куки. Он носил его в кармане пиджака, и если котенок высовывал из кармана мордочку, Кука запихивал ее обратно, потому что он зажигал ночь, и ему некогда было заниматься с котенком.
А про девочку в белой шубке говорила Монашка:
— Ко мне троюродная внучка Оленька из Ленинграда приехала. Ну чистый ангелочек! Просто куколка райская. Моей двоюродной племянницы Софии дочечка. Гостинцев привезла полон чемодан, всюю меня расцеловала, а в данное время отбыла в театр.
— Ноне старый Новый год, — сказала Субботина бабушка, — вот тебе, Сярафима Явлампьевна, нова стреча.
— И кто бы мог подумать, — сказала Файка Фуфайка, когда Монашка ушла готовить гостье ужин, — что у Монашки-то кроме попа-батюшки еще какие сродственники имеюцца!
Перед тем, как лечь спать, Юра сказал нашей бабке, Анне Феоктистовне:
— Бабаня, это… девочка приехала. Хорошая. Белая. Я это… нес.
— Чемодан, что ли, нес? — сказала бабка. — Мне уж Лешка рассказал про тебя. Молодец. Что, понравилась девка?
— Ага, — промычал Юра. — Добрая. Милая. Коньфету дала.
— Жанись на ей, — усмехнулась бабка, и Юра моментально нахмурился. Те времена, когда он рвался пойти в армию и найти там невесту, давно прошли, и женитьба представлялась ему чем-то издревле неосуществимым, и даже постыдным, потому что все смеялись, когда грозились женить Юру на Тихой Лене.
— Чего ж ты? — раззадорилась бабка, вдруг вспомнив те далекие времена, подтрунивания над Юрой, Анфису. — Нравится девка, а жаниться не хочешь. Больно ты привередлив. Тридцать лет мужику, а все холостой.
— Я не мухи́к, я малькик! — захныкал Юра, лег в кровать и скулил, пока не уснул.
На другой день я с самого раннего утра уехал за город кататься на лыжах. В полдень начался обильный снегопад, я заблудился в лесу, еле-еле двигался по толстому слою липкого снега, к тому же купленные еще в шестом классе лыжи были мне страшно малы, и я то и дело падал. Домой я вернулся, когда уже почти совсем стемнело. Во дворе бросались в глаза огромные руины снежной крепости, а около песочницы, накрытой мощной снежной шапкой, стояли мой брат Юра и Монашкина троюродная внучка из Ленинграда. Удивительно, что Юра еще не спал — такое с ним было впервые. Мало того, когда я приблизился к ним, я услышал, что Юра обильно и довольно членораздельно разглагольствует:
— Хорошая. Бедная она и больная. Даже плакала, когда не уехала еще. Я ее люблю.
— А куда же она уехала? — спросила Оленька.
— Ее на кладбище отвезли, и она теперь там живет в могилке. Бабаня по ней плакала. Я когда умру, тоже на кладбище поеду и обнимусь с ней. Скажу: «Мама, давай снова жить вместе!»
Увидев меня, Юра замолчал, посмотрел на небо и зевнул.
— Вы Юрин брат? — спросила у меня Оленька. — Очень приятно. Вас, кажется, Алешей зовут? А меня Ольгой. Вы, кажется, в десятом классе учитесь? А я в седьмом. И в музыкалке. Что же вы Юру одного оставляете? Нехорошо. Сегодня мальчишки построили крепость, а Юру в нее посадили и обстреливали снежками. Ему больно было. Синяки остались, даже царапины!
— Юра, — сказал я, — тебе спать не пора?
— Нет, Алеша, не хочу. Мне хорошо, я на улице хочу. Иди, спи, Алеша, — испуганно затараторил Юра.
— Оля, — попросил я, — ты когда домой пойдешь, ему тоже скажи, чтоб шел.
— Ты один? — спросила меня бабка, когда я пришел домой. — Юрку не видел?
Я сказал, что он во дворе стоит с Монашкиной внучкой.
— Боевая девка, бедовая, — похвалила бабка. — Сёдни какие-то паразиты — да не с наших домов — построили крепось со снегу да взялися в ее бросаться снежками, а Юру унутрь усадили, да в харю ему, бедненькому, разов пять попали. Я им: «Что ж вы делаете, черти безрогие!» И по-всякому их, а они всё пуляются, да один даже в меня снегом попал. Тут эта Монашкина, белая шубка, выбежала из подъезда, сама плачет, встала промеж ими и крепосью, говорит: «Стреляйте, фашисты!» Они и в ее нескоко разов пульнули, а тогда утихомирилися. «А ну, — говорят, — давайтеся крепось ломать и по домам!»
На другой день была оттепель, и руины вчерашней крепости пожелтели, а асфальт везде почернел, заструился черными лентами вдоль домов, под ноги пешеходам и машинам.
Кончились мои последние зимние каникулы, и весь день я провел в школе. Вернувшись, я спросил у бабки, где Юра.
— Чудно́! — сказала бабка. — Девка Монашкина уцепилась за нашего дурачка, как за прынца, и цельный день с им ходит. То в кино ходили с утра, теперя пошли ходить по Москве, а вечером пойдут в Большой театр.
Мне тоже страшно захотелось пойти гулять по Москве, хотя у меня и протекал ботинок. Наспех пообедав, я кое-как сделал домашнее задание по математике и английскому и сбежал из дому. Я сгорал от нетерпения и надежды увидеть Юру и Оленьку, как они гуляют по Москве. Пройдя по улице Горького, я вышел на Красную площадь. Левая нога окончательно промокла, и с каждым шагом в ботинке хлюпало:
— Плюм-пссс! Плюм-пссс!
По Красной площади гуляли люди, голуби и великанские красные башни. Часы Спасской с мокрым гулом отсчитали шесть часов, и зеленый от времени староста Кузьма Минин указал мне могучей рукою, что Юру и белую шубку надо искать там, где сейчас еще осталась белоснежность. Я понял смысл его жеста и пошел к белому кубу Большого театра. Там уже начиналась суета, огромный белый слон перетаптывался на колоннах ног по мокрой вечерней сырости оттепели, боясь нечаянно раздавить кого-нибудь из спрашивающих лишнего билета. Я тоже для вида спросил у какого-то старичка, нет ли у него лишнего, он посмотрел на мои ставшие коротковатыми брюки, на треснувший башмак и ничего не ответил.
Людей становилось все больше, а от этого труднее перебирать их глазами, и я стал волноваться, что упущу из виду своего брата и его неожиданно свалившуюся с неба подружку. Но белая шубка сама бросилась мне в глаза, и я скакнул за колонну, чтобы они меня не заметили. Оля держала Юру под руку, она была без шапки и возле дверей откинула со лба прядь веселых каштановых волос. А Юра был не Юра. Лицо его выражало счастливую серьезность, а движения и походка перестали казаться пингвиньими. Он даже не шмыгал носом!
Оля доверительно протянула ему белый листок входных билетов, и они исчезли в дверях, провалились вместе с взволнованной толпой в чрево белого куба.
Больше мне ничего не оставалось делать за толстой белой колонной, которая вот-вот могла шагнуть в мою сторону и раздавить меня. Я обошел вокруг все здание театра, прощупывая его взглядом — пытаясь определить то место, где сейчас они; потом я шел по черному мокрому городу, расплываясь по асфальту вместе с красными, желтыми и зелеными огнями светофоров, а ботинок левой ноги уже не просто хлюпал, а кашлял, чихал и бормотал что-то:
— Плюмс-хрр-чщщщ! Ачссс-плак!
Вернувшись домой, я положил ботинок на батарею.
Бабка сказала:
— Волнуюся я за нашего дурака. Мало ли чего.
— Не волнуйся, — успокоил я ее, — я видел, как они заходили в театр. Юрий держал себя достойно.
— Нарядился, — усмехнулась бабка. — Я ему твой галстух разрешила надеть. Надеколонилси ажнт!
В половине двенадцатого я понял, что они вот-вот должны вернуться, надел летние ботинки и вышел во двор. Стояла ночь, всюду капало, снег лежал бурый, вялый. Около нашего подъезда маячил Кука и звал своего черного котенка, свалившегося ему из ниоткуда в день приезда белой шубки.
— Ксс-ксс-ксс! Ксс-ксс-ксс! Мяу-мяу! Мюсь-мюсь! — звал Кука, и глаза его горели, как две мокрых звезды. Увидев меня, Кука шарахнулся в сторону и пригрозил мне пальцем:
— Нена, нена! Боо, мамика!
Я прошел внутрь двора и сел за доминошный стол. Я не ошибся, минут через пятнадцать они появились. Правда, Юра был уже не такой, как у колонн — он зевал, пальто расстегнуто, из-под пиджака выбился край белой рубашки. Проводив Юру до подъезда, Оленька пожала ему руку, потом пошарила в карманах и протянула конфету, он улыбнулся, сказал что-то — видимо, благодарил. Потом он пошел домой, а она направилась к первому подъезду. На том месте, где они только что стояли и прощались, возник Кука. Я подбежал к Оленьке и взял белую шубку за рукав.
— Спасибо, Оленька, — сказал я.
— За что? — испуганно спросила она.
— За Юру, — сказал я.
— Я завтра уезжаю, — сказала она. — Так жалко. Как он здесь