Анна Феоктистовна вернулась в свою кровать и насилу смогла успокоиться, но так и не уснула до самого утра.
На другой день она призналась Монашке, что потеряла веру. Монашка вела себя спокойно, не упала в обморок и не предала Анну Феоктистовну анафеме, только сказала, что веру необходимо вернуть.
После этого потянулись серые, тоскливые годы страданий и усилий приобрести веру. Телевизор стал раздражать Анну Феоктистовну, и когда Лешка ушел в армию, телевизор умер, он так и простоял два года без внимания, лишь несколько раз Анна Феоктистовна включала его, да и то по случаю прихода Антонины или старушек-картежниц.
Дома Анна Феоктистовна страдала, она особенно чувствовала присутствие за окнами и дверью страшного детоубийцы. Во дворе ее раздражали соседи, с которыми она и раньше-то не очень любила подолгу стоять. Она уволилась с картонажной фабрики и устроилась работать в метро — сидеть внизу у эскалатора в будке и смотреть, все ли в порядке. Поначалу это развлекало ее, она смотрела на непрерывный поток людей, видела, что жизнь движется во всех направлениях — вверх и вниз, направо и налево, взад и вперед — и страх исчезал, ведь им не страшно, не одиноко — вверх-вниз — ведь они еще не знают, что бога нет, хотя и говорят всегда, что нет его — вниз-вверх — они могут себе позволить это, потому что он всегда у них в душе. И греет, и готов принять в любую минуту и простить. Но горе тому, кто потеряет его, потому что тогда захочешь сказать: «Бога нет!» и не сможешь, не шевельнется язык промолвить страшный приговор душе. Вверх-вниз…
Проработав в метро год, Анна Феоктистовна устала от вечно мелькающей жизни. Люди бежали туда и сюда вчера и позавчера, сегодня точно так же, как полгода назад, а завтра с неменьшей бессмысленностью, чем сегодня. Она пыталась не смотреть, но все равно чувствовала, как вокруг нее сопит и булькает своей зловонной утробой Левиафан, каждый день пожирающий ее.
Вскоре после того, как Лешка вернулся из армии, Анна Феоктистовна уволилась из метро.
Монашка иногда брала ее в церковь. Анна Феоктистовна шла охотно и послушно, но в церкви оставалась рассеянной. Толпа верующих состояла из тех же людей, что струятся по платформам и эскалаторам, а молодой поп двигался и вел себя точно так же, как продавщица в колбасном отделе, и если старушки спрашивали его, как именно был распят Иисус Христос, он артистично раскидывал руки и даже набрасывал на физиономию кисловатую тень скорби и страдания, точно такую же, какая омрачила бы его лицевую мускулатуру, если бы он махнул полстакана водки. Анна Феоктистовна порывалась молиться, но не видела, куда направлять свои мольбы, образа пугали ее, они или с гневом взирали на ее безверие, или вдруг начинали казаться ей такими же беззащитными, как она сама.
Она бы поставила свечку, но свечечный торг возмущал ее — разве можно купить веру, за тем ли она пришла сюда? разве чтоб купить здесь спасение души за пару мятых рублей?
— Побойся бога, сынок, — сказала она продавцу свечей.
— Боюсь, бабуля, — ответил он совершенно равнодушно и перекрестился рукой, под мизинцем которой был зажат полтинник.
— Не могу я больше здеся, — говорила Анна Феоктистовна Монашке. — Не верю.
И уходила прочь.
Так подошло время ее последней осени.
— Добрый вечер! Роджер! Добрррр, — сказал внезапно Лешкин черный попугай, и Анна Феоктистовна очнулась. Эта телевизорная фраза, произнесенная в гортанной попугаячьей манере, точно звонок, прозвенела в ушах Анны Феоктистовны. Она подошла к телевизору и включила его. Показывали футбол. Наши футболисты топтались в штрафной площадке соперников и никак не могли забить. Голубая жизнь экрана вдруг показалась какой-то свежей, виданной давным-давно и с тех пор ужасно помолодевшей. Голубизна даже выглядела как-то ярче, как может голубеть лишь сочное майское небо. Не отрываясь, Анна Феоктистовна смотрела телевизор, пока не загудел сигнал уснувшим зрителям, что пора выключать.
На другой день Анна Феоктистовна включила телевизор с самого утра и смотрела все передачи. Особенно ей понравилась «Шахматная школа», а именно то, как деловито и в то же время небрежно переставлял шахматные фигуры ассистент ведущего. Вот так же и бог переставляет фигуры на земной доске, небрежно и в то же время разумно — с черной клетки на белую, с белой на черную, одних ест другими, королей отдает под смертельный мат пешек, слонов ценит меньше, чем ладью. Так если не подумала, то неосознанно почувствовала Анна Феоктистовна, и эта мысль вдруг заронила в ее душу слабый уголек надежды.
В программе «Время» огласили приказ командующего московским округом Лушева о параде на Красной площади, и в памяти Анны Феоктистовны всплыла стройная белая лошадь, гарцующая по камням Красной площади. Этот образ увлек ее воображение, и она все видела белое цоканье копыт, хотя уже смотрела вместе с Лешкой фильм «Дом, в котором я живу». Лишь когда на экране возникли пылающие цифры 1 9 4 1, она вздрогнула и сказала:
— Да, внучек, а дедушку твоего осколком убило в сорок-то этом первом году проклятом. Прямо в лоб ему, Кузьме Иванычу.
— Я знаю, — вздохнул Лешка.
— Ничего-то ты не знаешь, — махнула рукой Анна Феоктистовна.
С этого дня она уже не пропускала ни одного телевизионного часа, смотрела все передачи, до последней капли, до абсурдного в своей слепой ежедневной однозначности сигнала для тех, кто ненароком уснул. Дни слились в единую телепередачу. После вечернего присутствия на торжественном заседании, посвященном годовщине Октября, Анна Феоктистовна пристально наблюдала за игрой хоккеистов, потом утро радовало ее гимнастикой и учебными передачами по третьей программе, вечером народы мира демонстрировали свое творчество, и замечательный Жаров пел:
Холостяк, не пустяк, ничего, что в летах,
Для него одного, для него одного
Все деревья в весенних цветах…
Снова утренняя гимнастика, физика, иностранные языки, литература, — слой накладывался на слой, пласт на пласт, по Красной площади двигались танки и баллистические ракеты, и члены правительства махали Анне Феоктистовне с трибуны Мавзолея, и уже не было страшно, что кто-то стоит у дверей и окон, требуя, чтоб ему открыли — у нас есть что защищать и кому защищать!
До самого вечера радость не покидала Анну Феоктистовну, и когда заиграла песенка «Спокойной ночи, малыши», она со счастливыми слезами запела вместе с Олегом Анофриевым:
Спят усталые игрушки,
Книжки спят,
Одеяла и подушки
Ждут ребят.
Это было начало чего-то нового в ее жизни, радостного и воздушного, свой парень эстрадный певец с вечера песни в Останкино бессмысленной улыбкой показывал, что в жизни есть какой-то смысл, которого мы не знаем, но будем знать. Прыжки на месте, уверения, что в ближайшие сутки погода не изменится, однообразные перипетии ирано-иракского конфликта и деловая волна программы «Время» — все говорило о том, что люди еще двигаются по земному шару, суета сует и томление духа не кончились и день Страшного суда все откладывается и откладывается на неопределенное время, а следовательно, цель еще не достигнута, и значит, она есть, эта цель, раз господь откладывает ради нее светопреставление.
— Анна Феоктистовна, голубушка, дом будут выселять, скоро мы разъедемся с вами. Кто же уследит за вашей душой? Вот я вареньица вам принесла.
— Кого выселять! Да слушайте вы их больше. За варенье — спасибо.
— Так нет же, сегодня официально объявили, что будут выселять и до весны всех обязательно переселят в новые квартиры. Тут составлены смородина, черешня, клубника и малина.
— Официально объявили?! Неужто официально?!
— Официально, вот вам истинный крест, аминь!
— А крест? Почему же крест? Почему его, Исуса Христа, не повесили?
— Тут символ, Анна Феоктистовна: с неба на землю от верхнего конца до нижнего, затем путь по земле — слева направо, справа налево, а потом обратно на небо уже одним только взором устремимся.
— Значит, на перекрестке небесного и земного распят человек? Чудно́! Официально объявили! А что же про Исуса-то Христа ничего официально не сообщают? Не поверю я, пока официально не сообщат, что бог есть. Вот что!..
— Тось, а Тось, а наш дом переселять будут. Скоро разъедемся мы далёко. Официально заявили нам сёдни.
— Да что ты, мам! Не врут? Официально? Может, хорошую квартиру дадут. Надо бы мне к вам перепрописаться. Да где ж теперь перепропишешься? На успею. Иль успею?
— Чтой-то сёдни всё весь день похоронная музыка по телевизеру.
— Точно. А вчера концерта ко Дню милиции не было. Говорят, мам, Брежнев умер.
— Типун тебе на язык! Да если б умер, что ж бы тогда не объявляли? Должны официально объявить.
— Передаем сообщение ТАСС…
Когда сообщили о смерти Брежнева, Анна Феоктистовна заплакала. Но не от сожаления, а от испуга, что он все-таки умер, этот человек, голос которого с трибун радио и телевидения озвучивал всю пору ее старости. Начались долгие государственные похороны, и Анна Феоктистовна втянулась в них, как и подобает старушке — отдавшись всем сердцем. Она видела их от начала до конца, все четыре дня; проникновенно слушала траурную музыку и много раз плакала, глядя на мертвого, слыша прощальные речи. Плывя по слезам, она думала: а ведь я с ним с одного года — значит, пошел мой год; значит, мне тоже уже пора.
Потом все, что было сразу после похорон Брежнева, прошло перед взором Анны Феоктистовны сплошной телевизионной пеленой, безвкусной и податливой. Ее взбудоражил выстрел из пистолета, и она увидела, что какой-то мужчина лежит, застрелившись, лицом на столе. Уж не тот ли, который тогда ломился и кричал, чтоб ему открыли? Это показывали фильм «Жестокость» по повести Павла Нилина. Фильм уже кончился, телевизор горел голубой пустышкой, а Анна Феоктистовна спала напротив экрана, и ей снились чудные сны — снилась ей мама, нарядная, молодая, будто сидит она в райской горнице, а Фиска ее стрижет; доченька и матушка, не пора ли к вам? А они смеются и говорят: смешная ты, Анюта, смешная! Сбегай-ка за водой. Побежала к колодцу, пустила ведро, летит ведро в колодец, и уж не ведро это, а сама Анна падает куда-то в бездонное, а навстречу ей сестра Мария, по снегу босая, глянь-ка, Анютка, чего тебе Фиска прислала в подарок