Утром пошел снег.
Но Анна Феоктистовна не видела его. По телевизору показывали руки пианиста, блуждающие по клавишам, и Анна Феоктистовна видела, что это уже не руки, а ее внук Юра идет к ней по белоснежным клавишам рояля, сопровождаемый белой собачонкой и одетый в белую овечью шкуру, тонкорунную и чистую. Бабаня, бабаня, блаженны милостивые и чистые сердцем, блаженны изгнанные за правду, небо приблизилось к ним! Приходит, Анна, рождество твое, готова ли ты?
— Готова я, Юрочка!
— Иди ко мне. Я есмь Иоанн и Харон, Предтеча и Перевозчик — первое и последнее Официальное Сообщение!
И Анна Феоктистовна пошла в экран телевизора, Юрий взял ее за руку и повел по лучистой лестнице клавишей, все выше, и выше, и выше, все чище, и чище, и чище, а мимо летели столетия. Наконец клавиши кончились, музыка затихла, и где-то совсем близко запел Большой детский хор Центрального телевидения и Всесоюзного радио. Ангельское пение хора обволакивало всю Анну Феоктистовну с головы до ног мягкой, теплой плащаницей. Слова были латинские, но Анна Феоктистовна понимала их, потому что многое уже открылось ей, и она с восторгом слушала:
Ave, Maria,
gratia plena,
благословенна ты в женах…
— Теперь осталось совсем немного, — сказал отрок в белой овечьей шкуре. — Мы уже у врат престола всевышнего. Прыгни, Анна!
Он поднес к ее лицу иголку, острие которой зажато в его пальцах, а ушко просвечивается розовой точкой. И Анна Феоктистовна поняла, что может прыгнуть, прыгнула и проскочила через игольное ушко, лишь на миг стало тесно, но в следующую секунду она ступила на ковер пушистых туч, и отрок повел Анну по мягкой лучистой траве, мимо огромных деревьев, у которых листьями были солнечные зайчики.
И он привел ее к престолу всевышнего и сказал:
— Здесь Он и Сын Его, и Непорочная Дева Мария, и Дух Святый, смотри!
Она посмотрела и увидела гигантскую, ослепительно белую вспышку, вобравшую в себя несметное множество солнц и поглотившую ее в одно мгновение ока.
За окном падал снег. Юра стоял около мертвой Анны Феоктистовны, тихо трогал ее и звал:
— Бабаня, проснись! Бабаня!
Потом он пошел в Лешкину комнату и сказал:
— Леш, бабаня умерла. Холодная.
Через два дня ее похоронили. Гроб положили в одну могилу с Анфисой и засыпали осклизлыми ледяными комьями земли. Спустя пять дней после похорон Лешка включил телевизор, и он заработал в свое удовольствие, не искаженный ничьим помутившимся рассудком. Дикторы, не боясь никого на свете, говорили все точно, как написано в листках.
— Предлагаем вашему вниманию кинозарисовку «Ноябрьский парад».
НИ БОГ, НИ ЦАРЬ И НИ ГЕРОЙ
Ноябрь для дворника — самая лучшая пора в году. Изредка, правда, выпадает такой год, что уже в ноябре запыхаешься от снегоуборок, но обычно это месяц тихий, голый, работы мало — сорвется последний лист, какой-нибудь неряха бросит на тротуар последнюю арбузную корку, отскочит от дерева черная ненужная ветка. Вот и всё. В день не больше получаса уборки, если вдруг не пошлют грузить макулатуру или металлолом.
Ноябрьское утро уже грезит о зиме; ночь, убегая, уносит в своих черных волосах микроскопические капли моросящего дождя; день скрывает свое белое сердце-солнце под толстым сукном облаков. Холодный и мокрый воздух. Город бежит по дорогам, морщась и фыркая, будто хочет убежать от самого себя — скорее втянуть под непроницаемый панцирь жилищ лапы, хвост и голову, чтоб не замочило, не просквозило.
А еще в ноябре дворники вешают флаги. Это происходит и в декабре, и в феврале, и в марте, и в апреле, и в мае, и в октябре, но в ноябре за флагами строже следят, чтоб они вовремя были развешены, а к тому же флаги ноября особенно красны на фоне всеобщей слякоти, сырости и бесприютности.
Мне было пять лет, когда я впервые увидел, что флаги кто-то вешает. До этого я не задумывался, откуда у первого подъезда нашего дома появляется красный флаг. Оказалось, что его вывешивает дядя Витя Зыков:
— Что, Юрка, красиво?
Он меня всегда путал с моим недоразвитым братом, хотя я не понимаю, как нас можно перепутать.
— Завтра седьмое ноября. Ты «Вставай, проклятьем заклейменный» знаешь? Ничего, еще узнаешь. На-ка, держи ириску.
Дядя Витя Зыков был человеком весьма крепким, тугого, плотного сложения, на сильных руках красовались татуировки — якоря, русалки и имя его жены «Валя». Голова у дяди Вити напоминала стальной шар. При крайней необходимости ею можно было бы, наверное, разрушить какой-нибудь дом. Лысина на той голове выглядела естественно и даже как-то благородно, в отличие, например, от плеши таксиста Бельтюкова, которую таксист всячески пытался укрыть остатками волос, зачесывая их со всех сторон к макушке.
— Ты бы их хотя бы приклеивал, а то не держатся, — посмеивался над Бельтюковым Зыков.
— Смейся, смейся, — зло улыбаясь, отвечал таксист, — самому-то уж и приклеивать нечего — всё об чужие подушки протер.
— А мне и не надо, — хохотал Зыков. — Чего стесняться-то? Лысый, как солнышко. Это бабе только стыдно лысой быть.
Взаимная неприязнь Бельтюкова и Зыкова началась, по мнению моей бабки, Анны Феоктистовны, с того дня, когда таксист женился. Якобы свадебный Бельтюков, выведя из машины невесту и увидев еще не снятый со вчерашнего седьмого ноября красный флаг Зыкова, сказал:
— Смотри-ка, Танюшка, в честь нашего события флаг.
Зыков это услышал и возмутился:
— Вот уж и не в честь тебя, ошметок, а в честь Великой Октябрьской революции. Пойду-ка сыму — сегодня уж восьмое.
И на глазах у свадебного кортежа направился снимать свой красный флаг.
— Ты, должно быть, Лешка, не помнишь, — смеясь, заканчивала рассказ бабка. — Сколько тебе лет-то было?.. Стоял, пальчиком показывал: «Невета, невета». Погоди-ка… Да тебя еще и на свете-то не было, шпингалета. Это Юра показывал. Ну правильно, Маринке-то Бельтюковой уже десять, а тебе еще и шести нет. А таксист уже тогда был плешивый, ой, не могу!
Жена Бельтюкова, Татьяна, тоже отмечала появление у мужа плеши до свадьбы. Бывало, кто-нибудь скажет ей:
— Ты, Таньк, уже своему мужу плешь на голове проела.
А она:
— Ему еще раньше, до меня кто-то успел проесть. Смотрите только не передавайте ему, что я так сказала.
Она боялась его, потому что таксист в семейной жизни был строг. Жаловалась, что он не станет, к примеру, есть вчерашние котлеты, а подавай ему только что сегодня прокрученные. Не терпел, когда она по телефону с подружками разговаривала — мало ли, может, она для виду лишь ларискает да тамаркает, а там вовсе не Лариска и не Тамарка, а какой-нибудь Сашка или Володька. Таксист очень ревновал свою жену. Доходило до таких замечаний, что, мол, она вчера в магазине полчаса пробыла, а сегодня сорок пять минут. Почему? Где была?
Зыков однажды сказал ей:
— Купи ему поводок, и пусть он тебя выгуливает.
Через несколько дней Бельтюков спросил Зыкова, зачем он его жену таким обидным фразам научает.
— Да я спьяну болтнул, а она уж и всерьез, — ухмыльнулся Зыков.
— Пить меньше надо, вот чего, — зло буркнул таксист.
— Чего-чего? — оскорбился Зыков. — На твои, что ли, пью? Я на то право имею, потому что я — рабочий класс. Я на «Серп и молоте» работаю. Серп. И молот. Понял, что это значит? Я — пролетариат, на мне весь мир держится. И фамилие у меня зычное. А ты ханыга, за чаевыми только катаешься, бездельников по ресторанам возишь.
Упреков в адрес своего субботнего и воскресного алкоголизма Зыков не терпел, поскольку считал, что если работяга в субботу и воскресенье останется трезвым, то он не настоящий работяга, а подозрительный интеллигент и канцелярская «крыца». Напившись, Зыков обычно по закону буянил, шебуршил домашних. Для начала высовывался из окна и сообщал жене Вале, стоящей у подъезда:
— Валька, а я ведь тебя убью, зараза.
На что Валентина только расплывалась в счастливой улыбке:
— Мой-то, обратно назюзюкался, дурачок.
Она тоже считала, что муж обязан пить, а иначе как доказать соседям, что он хорошо зарабатывает? Демонстрация семейного достатка всегда превращалась в спектакль, в первом действии которого Зыков сообщал жене и теще, что убьет их, во втором хватал молоток или топор и гонял домашних со звериным ревом «Убью! Убью-у-у!!!», а в третьем он уже сидел возле подъезда, пыхтел папиросой и, вспоминая только что отгремевшее сражение, высказывал надежду на то, что в будущем он все-таки убьет жену Вальку, но не за что-нибудь, а просто так.
— Я хозяин положения, тетя Клава, поймите вы меня правильно, — поскрипывал он, прикрыв один глаз и не видя ничего вокруг себя другим.
Так протекали почти каждые суббота и воскресенье в семье Зыковых, и всякий раз Валя Зыкова выбегала во двор растрепанная и визжала, что изверг уже точно на сей раз пристукнет ее топором, а утром свежего дня шла с ним под ручку на работу, румяная и веселая, боевито щипая мужа за бок.
Иногда во время побоищ возникали поломки имущества.
— Стиральную машину об пол грохнул, изверг. Остались без стиральной машины. Что делать теперь будем, не знаю.
А потом оказывалось, что машина была старая и уже не работала. Незамедлительно покупалась новая.
— В десять раз лучше прежней. С центрофукой.
Кроме всего прочего, поговаривали, что Зыков изменяет жене, но и это не задевало Валентину — напротив, она даже и это считала обязанностью мужа, чтоб все знали, с каким она живет настоящим — не то что некоторые теперешние, только годятся в шахматы играть да об т е л е в и з е р нос греть, а мужского напора жены от них не получают.
Как-то раз Валентина пожаловалась моей бабке:
— Обратно Витька мне вчера изменил.
— Почем ты узнала? — спросила моя бабка.
— Да у него ж на роже все написано. Спрашиваю: было? Говорит: скрывать не стану, было.
— С кем же ж? — всплеснула руками бабка.
— Да есть у него там одна хухря на заводе. Я ее видела — на морду-то она ничего, вот и охмурила.