— Спасибо, теть Ань. Вот спасибо! Только вы никому не говорите про наш сегодняшний разговор, — разулыбалась Бельтюкова.
— Да что я, дура нешто? — сказала моя бабка. — Меня ж ведьмой будут дражнить. Скажут: колдовка нашлася.
— Ну, спасибо еще раз, теть Ань.
Ушла. Через пять минут опять звонит.
— Я вот чего: где же это я пук волос с него возьму, когда он почти совсем лысый?
— Совсем, да не совсем, — сказала бабка. — От уха до уха мосточек есть. А раздобыть пук легче простого. Валька Лялина ведь в нашей парикмахерской работает, в мужском зале — а то откуда ж она мужиков водит. И Витька к ней ходит стричься раз в полгода. Договорись с ей, она тебе даст с его башки пряжи.
Бельтюкова ушла от бабки окончательно осчастливленной.
Вскоре за городом нашлись останки моей матери Анфисы, и мы постепенно стали свыкаться с мыслью, что она уже никогда не вернется домой пьяная.
Люди менялись под градом житейских неурядиц и внезапно обретенных благополучий, только Зыков не испытывал никаких метаморфоз, все так же гонял с топором домашних, частенько поздновато приходил домой, и соседи, перемигиваясь, говорили в таких случаях:
— Опять Валька скажет, что за ее Витьку любая бы пошла.
После того, как к нам приходила просить заговора бельтюковская жена, Зыков почему-то очень долго не стригся. Я все ждал, когда же он пострижется, и каждый день обращал на него внимание. Но волосы уже лежали у него на воротнике, произрастая из тонкой полоски между ушами. Я даже осмелился намекнуть ему:
— Дядь Вить, вы что, по новой моде волосы отращиваете?
— Точно, — сказал он. — Хочу битлосом быть, как Игорь Панков.
Но на другой день он постригся. Я шел из школы и увидел, как они сидят за доминошным столом — Зыков и Дранейчиков отец и Костя Человек. Я подошел к ним спросить у Дранейчикова отца, не поедут ли они в субботу за грибами с Дранейчиком. Дранейчиков отец сказал, что не могут поехать, потому что заболела Дранейчикова мамаша. Кряхтя от боли в печени, Человек давал советы Зыкову:
— Ты, Витек, за Танюшкой Бельтюковой не надо бегать. Она и так человек задерганный. Да и муж у нее стремительный — ох! — человек.
— Очень много знаешь, пора тебя убивать, — ответил Зыков и следующим броском доминошки закрыл обоим соперникам подходы к доминошной раскоряке. Тут только я обратил внимание, что от него густо пахнет одеколоном, а от уха до уха по затылку проведена не лохматая опушка, а бархатная лента — каждый волосочек не длиннее трех миллиметров.
— Постриглись, дядя Витя? — спросил я с радостью.
— А ты думал, — улыбнулся Зыков. — Нет, Леш, я не битлос никакой.
— Э, а я и не заметил, — гоготнул Дранейчиков отец. — У Вальки Лялиной небось стригся? Не зазывала к себе-то? Фу, а наодеколонился-то!
— На кой шут она мне сдалась. Стричь пусть стрижет, а остальное — шалишь. У меня получше имеются в лепертуаре. Тасуйте фишки, раз не умеете головой думать.
— Неуемный ты челове-эк! — Витюша, — прокряхтел Человек и вытряхнул себе на ладонь две бусинки аллохола. А я подумал, плывут ли уже по быстрой реке волоса шелудивого пса, и лишь в субботу вечером, увидев, как Бельтюковы возвращаются домой с полными корзинами грибов, я понял, что река взяла в свои воды дяди Витину похоть.
Поздней осенью, когда грибы уже отошли, жена таксиста снова пришла к моей бабке. На сей раз они сидели не в бабкиной комнате, а на кухне, и мне гораздо хуже было слышно, о чем они говорят. Бельтюкова была взволнована, до меня долетали отрывки ее признаний:
— Что-то со мной сделалось… как увижу его, краснею, ну не могу, и всё… нет ли какого заговора?.. Как увижу, так и тянет меня к нему, к черту лысому…
— Бог с тобой, Танька, пустое все ето, — говорила моя бабка, провожая жену Бельтюкова до дверей. — Плюнь через левое плечо, и никакого заговора не надо. Вот тебе крест, всякие заговоры знаю, а супротив такого — вот тебе крест, знала бы — сказала.
В самом конце ноября произошло ужасное событие. Я стонал над домашним заданием, за окном шелестел дождь, слышно было, как дядя Витя Зыков гоняет жену Валентину и тещу Матрену, как у Игоря Панкова раздирается электрическая музыка, а у Люды Ивановой страдает от тонких девичьих чувств певица Толкунова, и как жена таксиста Бельтюкова кричит мужу: «Ну ни в чем я перед тобой не виновата! Ни в чем!» Потом уроки были доделаны, Зыков в очередной раз убил домашних, рок-музыка внезапно оборвалась, и излила до последней капли свою чувственность Толкунова. Пришла ночь. Перед тем, как лечь спать, я долго стоял у окна и видел таксиста, уезжающего в «спиртную» смену, в дождь, в холод. Под утро мне приснился пьяный дьявол в образе огромной черной скважины, в которую я проваливаюсь. Я вскочил, зажег свет и долго не мог привыкнуть к его яркости после умопомрачительного мрака чертовой скважины. За окном было все еще черно, но дождь уже перестал, и в тишине отчетливо прозвучал крик:
— Режь меня-а! Виновата я перед тобо-ох-хо-хо! Не жалей меня, убива-а-ай!
Потом все снова стихло, я посмотрел на часы — половина седьмого. На четвертом этаже плавно заиграл рояль.
Выйдя в школу, я увидел возле нашего дома автомобиль Скорой помощи, белый, словно предвестник грядущего снега. Вернувшись домой после школы, я узнал от бабки, что жену Бельтюкова парализовало утром, потому что она призналась мужу, что изменила, только не сказала, с кем. И тогда я впервые почувствовал, что это я виноват. Ведь я поторопил Зыкова со стрижкой. Эта мысль вскоре забылась, но не умерла, а спряталась в душе и стала расти подспудно.
Таксисту пришлось теперь меньше калымить, потому что за парализованной женой надо было ухаживать. На следующий год от цирроза печени умер Человек, а Игорь Панков женился на Наташке из класса Рашида Хабибулина. Наташкины родители подарили зятю мотоцикл, и в день свадьбы пьяный Игорь чуть не расшибся на нем, врезавшись в доминошный стол. С той поры в нашем дворе появилась оглушительная тарахтелка, которая особенно первые два года своего существования не давала покоя жильцам ни днем, ни ночью. Но именно под ее треск я избавился, наконец, от призрака моей матери Анфисы, когда пришла весна моего телесного роста, и однажды ночью моя бабка, Анна Феоктистовна, проворчала про Игорев мотоциклетный грохот:
— Чтоб у него в заднице так трещало!
Мне стало смешно, когда я представил себе подобную картину, и в эту ночь пьяный дьявол не приходил ко мне, и перестал приходить во все последующие ночи, потому что я переборол его.
В Наташке Панковой соединились причудливым образом все худшие качества различных жильцов нашего дома — она была гульлива, как Валя Лялина, любила выпить и посквернословить, как моя покойная мать Анфиса, посплетничать, как Файка Фуфайка. Ее нелепая длинная фигура то и дело появлялась во дворе в позе скандалящей торговки — руки в боки, шея как вопросительный знак. На свадьбе у Мишки Тузова Игорь застукал ее сидящей на коленях у таксиста Бельтюкова, а еще через пару месяцев весь дом слушал, как в квартире Панковых Игорь бьет посуду, крушит мебель, а Наташка вопит:
— Ты сбесился, что ли, дурак! Пошел ты на фиг! Не трогай меня! Ну ты воще! Кто? Я? Пошел ты на фиг!
Каждые десять минут бушующий Игорь выскакивал на балкон и навзрыд орал:
— Она изменила мне! Изменила! Мать! Изменила с Зэковым! Убью его! Убью ее!
К ночи буря затихла, в воцарившейся тишине раздавались звуки рояля с четвертого этажа, а когда и они исчезли, уже часа в три ночи Игорь вышел на балкон и громко выдохнул в бездонную, насыщенную эхом темноту:
— Люблю ее!
И я услышал, как моя бабка рассмеялась, и я сам рассмеялся, хотя всего несколько минут назад злился на бессонницу.
Со временем мотоцикл осточертел не только жильцам, но и самому Игорю. Неделями тарахтелка стояла в палисаднике неиспользованной, и когда сожитель Файки Фуфайки Гришка совершил свой фантастический полет, он как раз угодил своим тщедушным телом на этот аппарат умерщвления тишины. В том же году Гришкиного полета я закончил школу, а тетя Нина Панкова вышла замуж за полковника Короленко, бросив Игоря и Наташку друг другу на съедение. Отныне они оба всегда были пьяные, и Наташка безостановочно изменяла Игорю. Зыков ей однажды сказал при всем честном народе:
— Лахудра ты. Я один раз польстился на тебя, но теперь вижу свою ошибку. Потому что ты люмпен. Вот ты кто.
— Да ладно тебе! — фыркнула Наташка. — Тоже мне деятель!
Потом я ушел в армию, и пока я служил на границе, Игорь и Наташка развелись, потому что она изменила ему с каким-то шофером, а шофер сделал ей вдруг с бухты-барахты предложение и увез ее куда-то не то в Минск, не то в Харьков. А вскоре после того, как я вернулся из армии, Игоря отправили на принудительное лечение от алкоголизма.
Неожиданно прекратились крики «Убью! Убью-у-у!!!». Дядя Витя Зыков изменился, лысина его приобрела какой-то новый, особенно гордый вид. Летом он стал ходить в вельветовых костюмах самых разнообразных расцветок, а зимой в красавице дубленке и огромнейшей пушистой шапке. Красный флаг Зыков больше не вешал, потому что он истерся, а нового не было. Оказалось, что он теперь не работает больше на заводе «Серп и молот», а резко изменил специализацию, и кто-то по какому-то немыслимому случаю устроил ето заведующим цехом на Краснопресненской плодоовощной базе. Бельтюкову он теперь говорил так:
— Ты мои доходы не считай. Ты свои считай. Забыл, что ли, как сам поллитровки по ночам возил? Если память слабовата, так я тебе припомню. А то, что у меня доходы, так это потому, что в моих руках овоще- и фруктоснабжение всей столицы, в моих руках — вот этих вот — огромные цеха, карщицы, я царь и бог, а ты… Плешь закрой, просвечивается.
— Устроился среди карщиц, царь Соломон, — огрызался Бельтюков. И Бельтюков не был уже тем Бельтюковым. Постарел, плешь раззявилась так, что ничем не прикроешь. К тому же, осенью того года, когда умерла моя бабка, таксист предстал перед всеми в неведомом, неслыханном качестве. Сырым ноябрьским вечером в нашем дворе сидела в окружении женщин и старушек плачущая лимитчица Лариса и раскрывала бельтюковские тайны. Она была любовницей Бельтюкова. Он привозил ее по ночам к себе домой, а когда она спросила, кто там лежит в другой комнате, он сказал — парализованная мать, но велел не беспокоить ее, потому что она боится чужих людей и может даже умереть от испуга. Лариса приехала из Набережных Челнов и очень хотела остаться в Москве с Бельтюковым.