Она слушала немного рассеянно, иногда смеялась, иногда делала вид, что ей скучно; наконец ей надоело, и она вежливо перебила:
— Мы уже пришли, Павлик. Нужно купить билеты.
Он понял, что его рассказы оказались не совсем уместны, огорчился, но подумал, что можно еще все исправить в музее. Там он говорил совсем мало, лишь показывал ей что-нибудь и шептал:
— Вот это мне нравится больше всего. А тебе?
Потом он совсем перестал говорить. Они бродили по залам и молчали. Он видел, что она благодарна ему за это молчание. Под раскрашенной фигурой распятого Христа она оступилась, будто у нее закружилась голова, и он поддержал ее за талию. Он совершил это с такой готовностью, потому что давно уже смотрел на ее талию и воображал себе, как он подхватил бы ее, если бы надо было поддержать. При этом ему показалось, что в сердце у него что-то щелкнуло, и он спросил:
— Ты слышала, как упала капля в святой Грааль?
В залы современного искусства они не пошли. Выйдя из музея, она сказала:
— Спасибо, Павлик, мне было очень хорошо.
Молча они дошли до памятника Гоголю. Она посмотрела, какой Гоголь довольный, будто только что пообедал в хорошем ресторане, и сказала:
— Что-то есть хочется. Может, пойдем где-нибудь перекусим?
— Пойдем. В «Прагу»?
И они пошли обедать в «Прагу», сидели наверху, на открытой веранде, пили шампанское, он заказал икру, осетрину, рыбную солянку, киевские котлеты, желе и мороженое. Он вдруг сказал:
— Послушай, я мог бы всю жизнь просидеть с тобой за одним столом и смотреть, как ты ешь.
Он слишком осмелел, подумала она и ответила:
— Какая скука — всю жизнь сидеть за столом!
— Угощайся, — сказал он. — Хочешь что-нибудь еще? Может, вина? Кофе? Ликер?
Они выпили по две рюмки ликера, у нее закраснелись щеки, а глаза стали мягкие.
— Я сегодня убежала от мужа, — сказала она. — Здорово, если бы он увидел сейчас меня здесь, на этой веранде. Ветер такой ласковый. Откуда у тебя столько денег?
— Отец оставил наследство.
— Профессор?
— Да, что-то в этом роде. Заслуженный работник кое-каких искусств.
— Все понятно. Пойдем?
Пройдя немного по Суворовскому бульвару, они свернули в сквер, где второй Гоголь, большая подбитая птица, умирал среди зелени листьев. Она вздохнула:
— Отчего умер Гоголь?
— Должно быть, был слишком хорош для своего времени… Хотя не знаю. Умер, и все.
— Бедный. И все бедные. Живут, стареют, умирают. Почему?
Он пожал плечами:
— Так надо.
— Кому? — спросила она.
— Всем, — сказал он.
— И тебе?
— И мне.
— А зачем?
— Чтобы снова жить, наверное.
— А я хочу на качели, — сказала она. Он немного покачал ее на детских качелях, потом они гуляли по Тверскому бульвару, пили фанту, потом в цветочном магазине около ВТО он купил ей гвоздики — красную, белоснежную, розовую и две пестрых. Когда сгустились сумерки, она сказала, что поедет к маме, куда-то за город, на дачу. Записала его телефон и адрес, сказав, что вскоре позвонит или зайдет. Сажая ее в такси, он знал, что никогда уже больше нет увидит ее.
Был теплый августовский вечер, он шел по улице Горького, горели огни, а небо было удивительно звездным. Он шел мимо темных скверов, озаренных памятников, озабоченных телефонных будок. Он слепо добрел до Белорусского вокзала, но здесь вдруг подумал, что она все-таки может решить позвонить ему, и помчался домой.
Дома включил телевизор и смотрел футбол — какое ему дело, позвонит кто-нибудь или не позвонит, и ему не сидится на месте оттого, что он нервничает, как бы «Спартаку» не вкатили в ворота мяч, а вовсе не потому, что ждет чьего-то звонка, да хоть бы он весь век молчал, этот чертов телефон, этот гроб с цифрами! И телефон молчал весь вечер, до самой поздней ночи, когда уж и футбол был забыт, и прочли в последний раз программу передач на завтра, и по радио отзвучали последние эстрадные мелодии.
Под утро телефон зазвонил. Кто-то ошибся номером.
Он вышел на работу, подмел свою территорию и в восемь уже был свободен. Весь день оставался дома, ждал ее звонка, но никто больше не позвонил. Иногда он выходил на улицу и хотел забыть ее, хотя бы на несколько минут, но ему обязательно попадалась какая-нибудь девушка в ее платье, ведь в то лето каждая двадцатая девушка была в таком платье, или в ее ботинках, или с такой же прической. И он бежал к телефону и, как сумасшедший, спрашивал у него:
— Отвечай, изверг, звонил ты три минуты назад или нет?!
Телефон молчал.
Когда пришли сумерки, он подумал: господи всемогущий, разве это возможно? Господи, ведь уже прошли сутки!
Он сходил в цветочный магазин около ВТО и купил пять гвоздик — красную, белоснежную, розовую и две пестрых. Принес их домой и поставил в вазу. Ему стало немного легче. Было тихо, ничто не жило в его доме, кроме дыхания пяти разноцветных гвоздик.
И тут раздался звонок в дверь, скрипнули под ногами половицы, хрустнул дверной замок, дверь распахнулась, на пороге стояла она.
— Можно?
— Ну конечно, конечно!
— Я придумала, как меня зовут…
Что могло дать ему ее имя, он давно уже знал его — ее звали бессонница, Гомер, тугие паруса, осенняя пора, очей очарованье, дверь полуоткрыта, веют липы сладко, взгляды так жадно, так робко ловимые, первые встречи, последние встречи, тихого голоса звуки любимые, гроза в начале мая, медлительное появление первых дальних громов, первых слов на родном языке, фанфары Тьеполо и флейты Джорджионе, таинственное имя Эзбекие…
— Так как же?
— А вот не скажу. Мне опять уже не хочется, чтобы меня как-нибудь звали.
Она засмеялась, увидев гвоздики, такие же точно, как вчера, и погладила их ладонью. Стала осматривать комнату и первым делом заметила пустую клетку на шкафу.
— А кто жил в клетке?
— Попугай. Его звали Лешка. Даже фамилия у него была — Стручков.
— Даже фамилия? А куда он делся? Ты его выпустил?
— Нет, он был очень несчастлив в семейной жизни и в конце концов умер. Чтоб не мучиться.
— Как это «несчастлив в семейной жизни»?
— У него не было жены. Я искал ему, но такой породы, как у него, нигде не оказалось.
— А что за порода?
— Нестор-кака.
— Жалко нестора-каку. А кто-нибудь живет в этой квартире, кроме тебя?
— Нет, я один.
— Один в двух комнатах?!
— Когда-то, кроме меня, здесь еще жила пьяная женщина, ворчливая старуха и застенчивый идиот. Попугай Стручков их очень любил и никогда не обзывал дурными словами, хотя одни из его предыдущих хозяев продали его за то, что он ругался на них матом. Как ты съездила к маме?
— Ах! — она махнула рукой, что означало: и не спрашивай. — Я сбежала. Мама у меня такая умная и скучная, а я у нее такая глупая-глупая. Вот, захотелось побывать у тебя. Ничего, что я так поздно? Это, наверно, неприлично. Но мне совершенно не к кому пойти. А дома одной страшно.
— Муж второй день в немилости?
Она не ответила. Поглядела по сторонам.
— Какое у тебя неприбранное жилье.
— Музей беспорядка, — согласился он. — Я не мешаю умирать всем этим вещам.
— Мне страшно, — сказала она. — Не говори таких страшных слов. Вообще не надо ничего про смерть, одиночество и тому подобное — что там еще у тебя про запас? Лучше развлеки меня как-нибудь.
Он засуетился, стал предлагать ее вниманию потрепанный альбом с репродукциями средневековых художников — Босх, Брейгель, Альтдорфер, Грюневальд… спохватился, что и они, чего доброго, напугают ее, но она открыла на Брейгеле и дальше «Падения Икара» не стала листать; а он забегал с места на место, что-то разыскивая, что-то хватая, чем-то звякая. Стал показывать карточные фокусы, она развеселилась. Потом он схватил гитару и начал петь «Я встретил вас», но от волнения безбожно зафальшивил, и тогда она взяла у него гитару и запела сама. Пела что-то наивное и цветистое: «Наш караван шагал через пустыню…», «Я вам клянусь, что это любовь была…», но ему нравилось ее слушать, и он просил еще и еще. Когда она спела в десятый раз, она решительно оставила гитару и сказала, что хочет есть, спать и просто нет сил. Он бросился на кухню. В холодильнике остались только яйца и круг охотничьей колбасы. Он показал ей колбасу, придумав для нее какое-то нелепое наименование:
— Хочешь колбасиську?
— Нет, — поморщилась она. — Фу, какое слово! Фу, Павлик, как ты можешь! И так-то нее слова, означающие еду, ужасно противные, а это в сто раз противнее.
— Может, тогда яичницу?.. Мы могли бы пойти в ресторан, но ведь уже десять часов.
— Хорошо, — согласилась она. — Омлет. Если тебе не трудно.
— Нет, это если тебе не трудно! — сказал он и побежал обратно на кухню, взболтал желтки с белками, полученная желтая гуашь вытекла на сковородку и вкусно зашипела.
Когда он вошел в комнату с тарелкой пышного омлета, она стояла у окна и плакала. Он тихо подошел сзади и спросил, что случилось. Она пожала плечами.
— Кто тебя обидел? — спросил он.
— Дай мне платок, — ответила она.
Он достал из шкафа льняное полотенце:
— Вот полотенце. Оно льняное. Из приданого моей бабки. Им еще никто ни разу не пользовался.
Она вытерла слезы, но новые выпрыгнули из глаз. Она вытерла и эти, глубоко вздохнула и вдруг улыбнулась, отвлекшись от своих слез:
— Водокачка! У меня была точно такая же в детстве. На даче!
Ее умилила игрушечная водокачка его покойного брата, она даже поставила ее на стол и, ужиная, смотрела на нее. Съев половину омлета и выпив полчашки чаю, спросила, нет ли какой-нибудь музыки. Он включил магнитофон. Они слушали «Пинк Флойд» и молчали. Потом он достал лист картона и, как мог, нарисовал ее кусочком сангины.
— Мне нравится, — сказала она. — Я возьму его с собой.
Наступила полночь. Она стала собираться, но он уговорил ее, чтобы она осталась.
— Останься, ведь сама говоришь, что тебе страшно. У меня ведь две комнаты. И… та комната запирается.
Пока она принимала ванну, он постелил ей в комнате покойной бабки. Сделал комнату и постель уютнее, насколько это было возможно. Крадучись подошел к ванной. Она плескалась и тихо пела. Он прижался щекой к двери, будто к ее тихому пению.