Карл ШенгеррПохороны
Бум! Бум-бум! Бум!
Как-то так небрежно и торопливо звонит сегодня маленький колокол вверху на колокольне, как будто запыхался, или что-то боится упустить. Еще три коротких, резких удара — и ладно, хватит! Пономарь придержал веревку.
Бедняки прислушиваются; они по звуку узнают:
— А ведь это опять кто-то из нашего брата!
Потому что будь это кто-нибудь почище, колокол звучал бы совсем иначе, звук был бы тяжелый и скорбный, протяжный и жалобный, и больше в нем было бы серебра.
Да, но кто же это?
А, Господи... «кто»! Никто — Ганнес, что из богадельни.
До семидесяти-трех лет он еще кое-как перебивался то поденной работой, то на помочи, а как совсем уже стал ни к чему не способен и помирать все таки не хотел, упирался, пришлось общине кормить его на свой счет.
Помер таки, наконец.
— Что ж, это счастье и для него, и для благодетелей. Одно это вечное кряхтение да кашель по ночам...
Такова была надгробная речь, произнесенная над прахом Ганнеса.
Он лежал наверху в сырой кладовой богадельни, бледный и безмолвный, как вечный покой. Около него чиновник, обязанный освидетельствовать умершего. В одной руке у него перо, другой он ощупывает тело Ганнеса, точно столяр, проверяющий, гладко ли отполировано дерево. Наконец, он принимается строчить. Поздравляю тебя, Ганнес! В сущности, ты только теперь умер по настоящему, официально, и отныне тебе не грозят никакие придирки со стороны властей за незаконную смерть.
Председатель ворчит, рассматривая свидетельство.
Ну, конечно! Ни гроша за душой... ни полугроша... а вздумалось умереть, — взял и умер! Их дело умереть, а больше их ничто не касается. Платить — это уже дело общины!
Ганнес и при жизни всегда в подобных случаях притихал, как и подобает, когда начальник бранится. Только углы губ у него слегка начинали вздрагивать. А теперь даже и этого не было! Как бы даже злонамеренное пренебрежение таилось в одном том, с какой невозмутимостью слушал Ганнес раскричавшегося начальника.
Гроб... да, гроб ему придется доставить, — ничего не поделаешь. Это по закону требуется.
Мастер повел заказчика в помещение, сплошь уставленное чистенько сработанными и тщательно отполированными гробами и спросил:
— Для кого это?
— Да ни для кого... Это Ганнес, что в богадельне был...
Мастер оттесняет заказчика к выходу гораздо энергичнее, чем это вызывалось необходимостью.
— Значит, вам ящик сколотить, — так бы и сказали!
В коридоре сложена кучка старых досок. Их выловили из воды года два тому назад, когда было большое наводнение. Указывая на них, мастер приказывает подмастерьям.
— Постругать их немного снаружи толстым рубанком. Только поосторожнее, — не зазубрить мне рубанок.
Позвонили у двери пасторского дома. Прислуга приоткрыла дверь и спросила в щелку:
— Что надо?
— Похороны завтра.
Из форточки, окутанная клубами табачного дыма, высунулась голова пастора.
— Кто умер?
— Да никто, собственно. Ганнес, что из богадельни.
Головы скрылись. Захлопнулась форточка. Прислуга долго возится с заржавевшим засовом, который с трудом входит в задвижку, и ругается про-себя.
Является столяр с своим подмастерьем заколачивать гроб.
Ганнеса поднимают, чтобы уложить его в гроб. Гроб оказывается мал! To-есть, он-то, собственно, не мал, но Ганнес, проклятый, оказывается велик для него. С большим трудом удалось кое-как втиснуть его в укороченный дощатый ящик. Как при жизни жали и тискали, так и после смерти.
Да черт же их знал, доски эти, что они коротки окажутся!
Теперь только крышку закрыть и заколотить. Гвозди столяр с собою захватил. Один без шляпки, другой погнутый; заржавевшие все, кроме одного, совершенно новенького. Этот столяр извлек из кучки и отложил к сторонке, чтобы он как нибудь не попался под руку подмастерью.
На крышке мальчик, бывший в учениках у столяра, нарисовал черной краской крест; рисование было маленькой тайной страстью мальчугана. Линии креста страшно расплылись и покосились, так что были похожи на знак умножения. Побить бы его следовало за такую работу. Мастер и нарвал ему уши.
— Я тебе покажу, щенок, как изводить краску!
Могильщик тем временем вырыл могилу внизу, у кладбищенской ограды в углу, поросшем высокой травой. Само собой разумеется, в углу. Углы на то и существуют, чтобы замещать их бедняками. Могила была и недостаточно широка, и в глубину не имела тех шести футов какие полагаются, но могильщик решил, что сойдет и так, и воткнул заступ в вырытую землю.
— Хватит и ширины, и глубины для богаделенского Ганнеса!
На колокольне снова задребезжал запыхавшийся колокол:
«Бум! Бум! Бум! Бум...»
Таков уж обычай у людей, чтобы хоть какой нибудь колокол звонил, когда они предают кого нибудь земле.
Четверо носильщиков в изорванных и грязных пальто направились бегом с гробом Ганнеса к могиле, за ними тем же быстрым шагом самый младший помощник пастора.
Две-три старухи очень хотели было следовать за гробом в качестве публики.
— Эй!.. Не спешите... Подождите минутку!.. Мы проводить хотим...
Но им пришлось отказаться от этого: сведенные судорогой, опухшие ноги их не могли угнаться за носильщиками.
Только два приятеля Ганнеса по богадельне — зобастый Зепп и кривоногий нищий — Бартель — храбро ковыляли за гробом. Им удавалось поспевать, несмотря на старость, зоб и кривые ноги, потому что они перед тем выпили.
Смешные только они были. Зеппа все время мучила икота, а нищий — Бартель никак не мог удержаться от смеха; так всю дорогу и смеялся, не переставая. Да что же, Господи... Ведь старики — как дети.
Наконец, наконец добрались до кладбища и, пробираясь между множеством могильных плит и крестов, очутились в нижнем его углу.
Мигом опустили гроб на землю. Некогда копаться, — дома другие дела ждут!
— Снимай покров... живо! Поворачивайся, что-ли! Веревку давай... Ну. живей, живей! Ну, опускай... надо же и кончить когда нибудь!
Священнослужитель читает над открытой могилой молитву:
«Отче наш... и на небесах... хлеб наш насущный... во искушение... лукавого. Аминь».
Что за диво? Кто же там плачет по Ганнесу из богадельни? Совершенно отчетливо доносится звук подавленного рыдания.
Нет, оно только похоже на рыдание. Дело в том, что Зепп все чаще и чаще икает, а нищий — Бартель никак не совладает со смехом, который в нем вызывает зобастый спутник. Он старается не смотреть на него, уши себе затыкает, плотно сжимает губы... Да кому же не случалось испытать, как смех иной раз нападает не во время и некстати. Ну вот, — Бартель смеется через нос, с закрытым ртом, и это звучит совершенно как подавленное рыдание. А икота Зеппа и совсем похожа на всхлипывание.
Теперь скорее прочь доски, под которыми свалена в кучи земля из могилы. Живо, живо!. С гулким стуком сыплются на гроб комья земли и камни.
Трах-тах-тах...
Наконец, могила засыпана и уравнена с землей. Кончено! Покойной ночи!
Холмик хорошо было бы насыпать, да земли больше не хватило для Ганнеса из богадельни.
Ни свечечки, ни веночка никто не принес ему на могилу; ни одним вздохом не напутствовали на прощанье.
Но мать-земля — старая, бурая, морщинистая матерь всего сущего — празднует там свидание с вернувшимся в лоно ее Ганнесом. Крепко-крепко, пламенно сжала она его в объятьях и ревниво следит за тем, чтобы бедняк не был обижен хоть там, внизу. Каждую ночь осматривает она украдкой первые ряды могил среди богатых мраморных плит и надменных мавзолеев и подозрительно обнюхивает своим большим крючковатым носом тела знатных и богатых, проверяя, не пахнет ли кто-нибудь из них лучше, чем ее угловой Ганнес; и если ей покажется, что какой-нибудь самый большой барин слишком хорошо сохранился она тотчас же прибавляет ему горсть червей и убеждает его:
«Не стесняйтесь, сударь... Разлагайтесь смело! Это теперь единственное ваше... высшее предназначение».