осто иди за мной.
Я шла, чтобы согреться. Когда оттаял мозг, передо мной снова и снова стало вставать тело Мика. Барбара его уже наверняка нашла; жесткого и холодного, как та птица. Меня, наверное, ищет целый отряд. На этот раз не только соседи. Не один полицейский, тот, со щетиной. Их будет целая армия. С палками и лопатами, может быть, в белых дождевиках. Я видела такие отряды по телевизору. У меня сильно свело живот, страх и голод переплелись воедино.
Есть тюрьмы для детей.
– Заткнись. Я знаю. – Я обернулась. – Может, оставишь меня в покое, если собираешься меня только пугать?
Я ничего не могу с этим поделать. Я…
Но я увидела впереди дом.
– Смотри. Видишь, там, за деревьями. Давай глянем, может, удастся украсть еды.
Рот у меня наполнился слюной от одного этого слова.
Не знаю…
– Да ладно. – Я опустилась на четвереньки. – Вот так пойдем.
Я поползла по земле, как змея, и выглянула из-за калитки. Маленький мальчик смотрел из окна, глаза у него были, как плоские камешки. Я поспешно спряталась, когда открылась входная дверь.
– Что ты видишь? – шепотом спросила я у Тени, стоявшего по другую сторону калитки.
Ведьму.
Я пригляделась. Старуха с седыми волосами шла по дорожке, бормоча что-то себе под нос. В руке у нее было треснувшее черное пластиковое ведро. Она обогнула дом, и я услышала, как скрипнула дверь и закудахтали куры.
– Знаю. Можно пробраться в курятник и поесть того, что дали им.
Я помнила, бабуля чем только ни кормила кур: заплесневевшим хлебом, морковными очистками и ботвой. Сейчас это казалось пиршеством.
Нет! Она ведьма. Она держит взаперти этого мальчика, потому что собирается его зажарить и съесть. Она…
Я прижала палец к губам. Я заметила, что чем старше становлюсь, тем больше Тень делается похож на ребенка.
– Не глупи. Это просто его бабушка, она за ним присматривает. Просто старушка.
Но Тень запаниковал и метнулся через калитку ко мне стремительным, заячьим движением. Раздавшийся в доме детский крик разорвал воздух.
– Нас из-за тебя застукают, – прошипела я. – Надо бежать.
Дальше было одно одиночество. Тень так напугался, что ушел. Насекомые, которых я не видела, только чувствовала, поселились в моем пустом дереве, но я все равно забралась внутрь и позволила им по мне ползать.
Голод усилился, и я отыскала ледяной быстрый ручей, окунула в него лицо и стала лакать, как собака. Вода была такой холодной, что обожгла мне губы. Я нашла в лесу места, где прежде никогда не бывала. Такую глубокую лощину, что мертвые листья накроют тебя с головой, если туда прыгнуть. Я забралась внутрь и улеглась под сухими листьями. Было темно и спокойно, ноздри мне наполнял запах земли.
Вечность, как мне показалось, спустя я выбралась наружу. Вечерело. Ориентируясь по местности и по направлению солнца, отбрасывавшего длинные тени, я медленно двинулась домой. Пусть делают со мной что хотят. В лесу я все равно рано или поздноcумру.
К началу следующей ночи я дошла до нашего заднего двора. На втором этаже горел свет. С опушки леса я видела дом поверх забора. На серых плитках двора темнело пятно – там, где была голова Мика. Я свернулась под деревом и стала ждать.
19Тень
Глупая ты сучка.
Теперь тебе точно конец. Ты что, думаешь, что мы теперь выживем?
Если бы я мог, я бы сжал тебе шею руками и держал, пока тебя бы почти не стало, а потом забрался бы в твое тело и стал в нем хозяином. Мне так хочется снова чувствовать вкус воздуха, как чувствуешь ты.
Иногда я тебя ненавижу.
20Душистый горошек17 ноября 1983
В лесу времена года движутся в обратную сторону. Летом там пышная тьма, кроны впитывают солнечный жар. Зимой свет падает сквозь голые ветки, как через выбитый взрывной волной витраж, от которого остался лишь свинцовый переплет в небе. Но даже голые ветки создают подобие щита, а чистое небо заставляет меня щуриться. Закат сиял желтым, от него было больно глазам. В воздухе стоял запах остывшего печного дыма.
За калиткой мне замахали травы. Ручка куклы казалась меньше, чем я помнила, хотя я знала, что этого не может быть. Дойдя до конца дорожки, я увидела, что там не просто пятно: кровь застыла хрустящей коркой. Я ткнула в нее башмаком, и у меня все перевернулось внутри, когда ее поверхность треснула.
Меня так затрясло, что я вскрикнула. Я подумала о Барбаре, которая сейчас в доме. Она, наверное, плачет: сперва не стало Труди, потом мужа. Она укажет на меня пальцем и закричит.
– Единственная, кто остался, – скажет она, и ее палец будет торчать, как кость, – ты единственная, твою мать, кто у меня остался. Никого, кроме тебя.
Бедная Барбара. Что я с ней сделала. Я отняла у нее мужа. Заняла место ее любимой дочки. Где-то в мозгу у меня шевелилась мысль: я и Труди убила. Я это видела: как разбиваю ее крохотное, как цветочек, лицо, и от него остается каша. «Прекрати, Труди умерла, когда ты была малышкой, до того, как ты вообще здесь появилась». Но что-то говорило мне, что это может быть правдой. Наверное, я так хотела, и этого было достаточно. Я была чудовищем, кровь во мне текла не ярко-красная, а илистая, зеленая и тошнотворная. У Труди тоже, наверное, была зеленая кровь, но она же цветочек, у нее кровь была бы жидкая, сладко пахнущая, как весенний сок. В этом между нами разница. Я провела рукой по глазам, пытаясь думать по-человечески.
За спиной у меня, я чувствовала, прятался в траве Тень.
Руби, уходи. Я подумал и решил, что здесь опасно.
Я обернулась. Он был такой темный, что распирал воздух.
– Опять ты! Ты от меня живо сбежал в лесу. С чего мне сейчас с тобой разговаривать?
Я ничего не мог поделать. Ведьма меня так испугала. А потом я рассердился.
Трава шелестела, когда он ерзал в своем укрытии, облачко сухих семян сорвалось с места и поплыло над травой.
– Ты понимаешь, что говоришь, как ребенок? Как маленький.
Мгновение тишины.
Я и есть ребенок.
– Ну я не могу еще и за тобой присматривать.
Я взглянула на свои руки. Ногти у меня были грязные после леса.
– Я пришла сдаваться.
Это опасно.
У меня сжалось горло.
– Знаю, глупый. А что еще мне остается? Я умру там, в лесу, одна. Да и какое тебе дело. – Я топнула ногой. – Ты сбежал, ты меня бросил. Ты…
Мне пришлось, Руби. Тот мальчик – его уже точно съели. Или, по крайней мере, изжарили.
– Прекрати.
Это правда. Нарезали ломтиками.
– Хватит!
В окне кухни качнулось что-то белое, и на меня уставилось лицо Мика. Мы с Тенью закричали в один голос. Слышно было, как повернулась дверная ручка; и вот Мик заполняет дверной проем, прижимая повязку к голове.
– Ух ты. А вот и она вернулась.
Мик стоял в прихожей у зеркала, пытаясь завязать бинт на затылке, путаясь пальцами в узлах.
– Я так и знал, что вернешься. Дай срок, так и сказал Барбаре.
В зеркале пухла ярость. Я видела ее краешек со своего места, она сверкала, как зубы.
Мик обернулся. Повязка кое-как снова была закреплена на его голове. Пижама на нем оказалась мятая, словно его подняли с постели, а босые ноги на грязном ковре в прихожей выглядели белыми и костлявыми. Я не могла понять, мертвый он или нет.
– Да, – продолжал он, – я ей так и сказал, когда она завыла. – Вернется твоя Руби, куда же она денется.
Я видела, что он не считает себя умершим, но это ничего не значило. Барбара выла по мне или на самом деле о нем, а он просто не понял?
Я стояла, готовая бежать, если вдруг он жив, и вся эта возня в зеркале лишь означала, что меня швырнут в стену. Потом в белой марле на его голове стало расцветать темно-алое пятно, раскрывшееся в целую красную розу, и я заплакала против своей воли.
– Папа, – плакала я. – У тебя из головы кровь идет.
Мои руки взлетели и крепко вцепились мне в волосы.
– Чертова тряпка.
Он сорвал повязку. Я увидела сочащийся разрез, стянутый черными стежками. Он напомнил мне кукол, которых я грубо сшила, кукол, все еще валявшихся где-то в лесу. Голова Мика была выбрита вокруг шва.
Мои руки дернулись вверх, словно на проволочках, и я протянула их к Мику.
– Папа, прости, – начала я в слезах. – Прости меня.
Он не ответил, просто продолжал возиться с повязкой в зеркале.
– Папа? – мой голос сорвался.
Меня затопило острейшей потребностью в заботе, она была стремительнее всего, что мне доводилось переживать. Голод и усталость выели под нее место. Она тянулась к каждому живому существу, желая обнять его.
– Скажи, что ты живой.
– Что?
– Пожалуйста. Папа, пожалуйста. Можно, я буду твоей Труди? Твоим душистым горошком? Я правда, правда не хотела сделать тебе больно.
– Нет.
– Папа, пожалуйста.
Он привалился к стене.
– Нет. Не говори о ней. Имени ее не произноси.
– Но, папа, я могу, – теперь я захлебывалась рыданиями, – я могу стать другой. Я могу быть такой, как ты хочешь.
– Нет.
Медленно, очень медленно он сполз по стене, пока не опустился на колени.
– Никогда не произноси ее имя, – прошептал он.
– Папа?
Он не двигался, глаза его уставились в потолок. Он напомнил мне изображение Иисуса, которое я когда-то видела: на коленях, с глазами, обращенными к небесам. По его лицу катились слезы, капали на пижамную кофту и оставляли на ней темные пятна. Никакого другого движения, кроме слез, не было.
Я уже хотела подойти и потрогать его, чтобы убедиться, что рука коснется плоти, но мысль о том, что он может вскинуться и больно схватить мое горло, остановила меня. Может быть, он и хотел подманить меня поближе, не двигаясь? В жизни он как-то так бы и поступил. На цыпочках я ушла в кухню. Налила стакан воды из-под крана и выпила его, борясь с икотой. После родниковой воды она была теплой и липкой на вкус.