Ее красивый страстный Льюис; Анна начинает думать, что понимает его все меньше и меньше. Его Лондон – сплошь ночной, а она выходит только днем. Ее воображение работает сверхурочно, представляя всякие затемненные места, где он, должно быть, бывает: клубы, бары, куда ходят девушки. Девушки без младенцев.
Однажды он возвращается домой, и Анна просыпается, едва открывается дверь. Льюис что-то принес с собой – холодный ночной воздух, но и что-то еще. Анна садится в кровати.
– Что случилось? – спрашивает она, внезапно запаниковав.
– Ничего, на улице мороз.
Он стоит в какой-то непривычной растерянности посреди комнаты, засунув руки в карманы плаща. Анна щурится на темный силуэт, пытаясь понять, что с ним, она так хорошо его знает, так четко видит, хотя в комнате почти нет света; словно сами очертания Льюиса изменились. Руби ворочается в кроватке, потом снова затихает.
– Ложись, – говорит Анна прежним голосом, тем, лесным, который в последние недели то появлялся, то исчезал. – Я тебя согрею.
Льюис сбрасывает ботинки, шляпу и плащ, костюм, ночной воздух – и оставляет их кучей на полу. Он заползает в постель нагишом, и Анна обнимает его; он действительно заледенел. Холод растекается по ней, но она все равно обвивает Льюиса руками, пытаясь передать ему свое тепло.
– Обними меня, – говорит он. – Пожалуйста, обними меня, обними, обними.
40Костер21 декабря 1983
Последний свет озарил вершины холмов. Длинные взбитые облака тянулись над полями, холодное синее небо стояло высоко. Холмы вздыбились узловатыми, застывшими от холода гребнями. Мистер Зеленая Машина высадил нас у задней двери. Опустил окно.
– Я еще приеду на следующей неделе, – сказал он. – Составьте список, что вам нужно.
Я кивнула и пошла за Томом; оба мы были нагружены пакетами из магазина. Земля у меня под ногами была мягкой и пористой от талой воды.
– Эй, – позвал он из машины. – Руби. Подойди на минутку.
Я остановилась и всмотрелась в удаляющуюся спину Тома. Он не слышал, просто, опустив голову, шел к дому. Видно было, что он задумался.
– Что такое? – спросила я, не приближаясь.
– Иди сюда. Я хочу тебя кое о чем спросить.
Я сделала шаг к машине, в отпечатке моей ноги быстро выступила вода.
– Что?
Он смотрел на меня из открытого окна машины. Линии его лица плотно обрисовывали кости, в глазах стояла арктическая синева.
– Ты вообще знаешь, как меня зовут?
Я пожала плечами:
– Мы вас зовем мистер Зеленая Машина.
Он улыбнулся и опустил глаза:
– Меня зовут Льюис Блэк. Это тебе что-нибудь говорит, Руби? Ты обо мне слышала?
Я отступила назад, и мои пакеты качнулись.
– Нет, а должна? Мне нужно в дом.
Я оглянулась, Том уже почти дошел до двери.
– Никто обо мне не упоминал?
Я начала мерзнуть. Увидела, как Том уронил пакеты на землю, и нахмурилась.
– Нет, а что?
– Ладно.
Он глубоко вздохнул, выглянул в окно и завел двигатель. Мне показалось, я услышала слова «так просто», когда машина тронулась. Потом он уехал, и все стихло, только пели вечерние птицы.
Том плюхнулся на мокрую траву у задней двери. Когда я подошла к нему, он плакал, тяжело всхлипывая и задыхаясь.
– Что с тобой? Смотри, сколько у нас еды. Все меняется к лучшему.
Он покачал головой, и с его подбородка закапали слезы. Том уткнулся лицом в рукав, и мне вдруг показалось, что ему лет восемь.
Я опустилась перед ним на колени. Одной рукой обхватила его ободранную щиколотку. На ощупь она была холодной и худой, ладонь мне кололи вставшие дыбом волоски.
Я оглянулась, не маячит ли где Тень. Не то чтобы он раньше не исчезал, он частенько испарялся в мгновение или так устраивал, что его было едва видно, как пыль. Но он же вернется, он же всегда возвращается? Я вспомнила, как близко видела его в последний раз, каким отчетливым он был. Как меня испугало его алчное жаждущее лицо.
– Слышишь? – спросила я, прислушиваясь.
– Нет, ничего, – тихо отозвался Том.
– Послушай.
К нам тянулась издалека тонкая ниточка звука.
– Это козы, их не подоили, – в нос произнес Том.
Тут я узнала звук: высокое визгливое блеяние, доносившееся из сарая. Оно звучало выше, чем обычно.
Том встал и потер лицо.
– Черт. Почему Элизабет о них не позаботилась? Бросим все у задней двери и пойдем посмотрим. Можешь принести ведра? Я уже волнуюсь, что с Элизабет что-то произошло.
Он с нажимом вытер глаза рукавом.
– Я принесу ведра и позову ее. Иди к козам, они так кричат, как будто им больно.
Я вернулась, звеня ведрами.
– Я звала Элизабет, но она не ответила. Наверное, вышла.
Я задыхалась. Том уже снял пальто и закатал рукава до локтей.
Он вымыл руки над раковиной во дворе.
– Придется помыть им вымя холодной водой. Нет времени ставить чайник, чтобы нагреть.
Теперь, когда у него было дело, ему, казалось, стало лучше.
– Давай все сделаем побыстрее и поищем Элизабет. Ты видела, как я дою, и сама пробовала. Пора все это применить на деле.
Он обмыл розовое раздутое вымя Марки чистой марлей.
– Марка самая большая, – сказал он. – Думаю, ей хуже всех, поэтому начну с нее. Ты можешь подоить Шону.
Я не сразу вспомнила, как именно доят козу – это что-то вроде мышечной памяти. Сосок надо класть на ладонь плашмя и сдавливать, а не тянуть. Вскоре у нас обоих брызгали на дно металлических ведер тонкие ручейки молока. От горячего молока, бившегося о холодную эмаль, поднимались струйки пара, его запах наполнял морозный вечерний воздух. Том управился скорее, чем я; я увидела, как вымя Марки обмякло от дойки. Когда он прервался и отошел попить прямо из-под крана над каменной раковиной, Марка тихонько заблеяла, зовя его обратно, чтобы он закончил. Том уткнулся щекой в ее теплый бок, в видную сквозь жесткую белую шерсть розовую плоть, и наполнил ведро, прежде чем перейти к Бутылке.
Когда вымя Шоны стало на ощупь похоже на пустой воздушный шарик, я села ждать Тома на брикет сена, разминая пальцы. Мышцы для дойки у меня еще не развились, и пальцы болели. Я смотрела на лицо Тома, на его закрытые веки, все еще красные от слез, пока он не сказал:
– Хватит на меня таращиться. Руби, ты меня отвлекаешь.
– Да я не таращусь, – соврала я.
В доме был жуткий беспорядок и грязь. Не знаю, стало ли хуже с тех пор, как мы уехали, или царящий хаос просто бросился мне в глаза после отсутствия. Пронзительный зимний свет заливал все, подчеркивая разгром в доме. Мы поставили ведра с молоком на кухонный стол и накрыли их марлей, чтобы в них не нападали и не утонули мухи.
Том безучастно взглянул на груду грязных тарелок в раковине, на пятна кроличьей крови, въевшиеся в деревянную столешницу, на помойное ведро, из которого вывалился сбоку и встал высокой волной мусор. На плите спереди виднелось длинное засохшее бурое пятно.
– Смотри, – я сняла с плиты сковородку, – Элизабет, наверное, пыталась сделать подливку. Здесь воняет.
– Еще бы. Я себя ночами спрашиваю, снова и снова, как мы вообще со всем этим справимся?
Из камина в гостиной высыпался пепел, словно в дымоход упала птица: персидский каминный коврик покрывали серая пыль и кусочки горелого дерева.
– Элизабет! – Голос Тома отразился от деревянных панелей на стенах возле лестницы. – Элизабет, ты где?
Он обернулся ко мне, и надо мной нависло его бледное лицо.
– Мне даже искать не хочется. Что, если она с собой что-то сделала? Что, если попыталась со всем этим покончить? Не надо было мне вот так оставлять ее одну. Она об этом говорила, до того, как ты к нам пришла, как о решении наших проблем, понимаешь? О том, что мы должны это сделать вместе. Вроде соглашения.
В его голосе послышались истерические нотки.
– Нет. Это глупые бредни, – сказала я с уверенностью, которой не ощущала. – Поищем наверху.
Дом без Элизабет стал каким-то пустым, наши голоса отражались от стен сотней эхо. Рыжий светильник ее волос, ее шуршащие юбки и то, как она клала длинную тонкую руку тебе на плечо, спрашивая: «Как ты, дорогая?» – заполняли пространство сильнее, чем я осознавала. Несмотря на то что снег таял, было все еще холодно, словно на дом опустилось одеяло морозного воздуха.
Я попыталась вспомнить, когда Элизабет не было здесь или хотя бы неподалеку.
– Элизабет! – прокричала я в коридоре второго этажа.
Воздух тут был спертым, электричество горело, хотя стоял белый день. Лампы слегка мерцали. Висевшие на стенах репродукции пейзажей и охотничьих сцен среди полей – на покоробившейся от сырости бумаге, – проплывали мимо нас.
– Элизабет! – теперь заорал Том, неожиданно низким голосом.
За одной из дверей что-то зашуршало, и Том распахнул ее. Занавески были задернуты, отчего в комнате стояла гнетущая тьма, и Том щелкнул выключателем.
Это была одна из спален, которой никто не пользовался. Элизабет говорила, что там течет потолок. Из-за двери на нас обрушился холод. Постель покрывала ткань, похожая на заржавевшее золото. Я представила, что здесь, в темных углах, живут никем не тревожимые жабы. В одном углу лежала груда материи; я не поняла, что это: занавески? покрывала? Теперь комната казалась тихой и пустой. Наверное, мы слышали, как тут возилась мышь или крыса, она спряталась где-то, затаив дыхание, и ждала, пока мы уйдем.
– Нет. Ничего, – сказал Том и выключил свет.
– Погоди, – отозвалась я.
Я кое-что заметила. Тень. Его рука тянулась к чему-то рыжему, и свет заставил его отдернуть ее, словно он обжегся.
– Что?
Свет снова включился и тускло озарил комнату.
Я подошла к груде тряпок.
– Элизабет?
Я потянулась и прикоснулась к прядям рыжих волос. Она шевельнулась, и я увидела ее щеку, опухшую и мокрую от слез.
– Оставьте меня в покое.
Голос у нее был холодный и равнодушный, совсем не как у Элизабет.
– Что ты вообще делаешь в этой жуткой комнате? – спросил Том.