– Тогда зачем ты вообще с ним, Сандра? – горячо прошептала я.
– Ну он бывает таким романтичным, и еще он сказал, что мы можем уехать из этой дыры. – В ее голосе зазвучало воодушевление. – Я сама не смогла бы, но он обещал, что мы переедем в Лондон.
Я повалилась обратно на постель и стала слушать, как ее дыхание становится все глубже и глубже, пока не поняла, что она спит. Тогда я представила, что это дышит Том, и в конце концов этот звук меня убаюкал.
50Обещание26 декабря 1983
К утру Сандра говорила только о том, как ей не терпится отсюда свалить.
– Мне тебя правда жаль, Руби, – сказала она. – Что тебя так растили. У моих родителей, когда я росла, все было так прилично. Все в пластиковых контейнерах. Центральное отопление. Горячая вода в ванной не кончалась, когда помоешься только наполовину.
– Так зачем ты сюда приехала?
– Вчетвером – друг у друга на головах, как говорится, плохо. К тому же ты устроила скандал.
Она с топаньем отправилась наверх одеваться.
Мик стоял у открытой двери во двор, глядя наружу.
– Знаешь, – сказал он, не оборачиваясь; я видела, как ходит вверх-вниз его щека, когда он говорит, – я всего-то хочу немножко счастья для себя. Я что, слишком много прошу? Просто немножко счастья.
И пошел во двор курить, опустив плечи под кожаной курткой.
За ним расположился лес – я никогда прежде не видела скучный лес, но сегодня он был скучным: безжизненным и мокрым. Усталое послерождественское уныние тяжело висело на его ветвях. Казалось, время, что я провела с Элизабет и Томом, было увлекательной книгой, полной значимых вещей: зайцев, кубков яркого вина, разговоров о свитках, резного стекла и снега. Теперь кто-то захлопнул книгу, которую я читала, и вынудил меня снова смотреть на то, чего я не хотела видеть.
В один из этих значимых предметов превратилась голова Барбары. Она лежала на больничной подушке, как лампа, испуская бледный лихорадочный свет. Глаза Барбары горели и были больше, чем мне помнилось.
Я наклонилась и взяла ее за руку, дрожавшую от страха.
– Тебе уже сказали, что с тобой? – спросила я.
Она поелозила по подушке, кивая.
– Аппендикс раздулся. Я пойду под нож.
Она крепко зажмурилась.
– Это будет…
– Под нож, Руби, – перебила она. – Я всю жизнь страшно боялась ножа.
Она подняла глаза, словно над ней и в самом деле висел нож, готовый упасть и пронзить ее тело. Вцепилась в мою руку.
За стеной закончился завтрак, и больница возвращалась в почти недвижимое состояние.
– Руби.
Я склонилась ниже, потому что она произносила слова очень тихо.
– Мне нужно с тобой кое о чем поговорить.
– Да? О чем?
– О том, что будет потом. Ну на всякий случай, понимаешь. Невозможно сказать, чем кончится дело, если тебя заперли в больнице… как бы это объяснить… – Она скривилась, потом убрала гримасу с лица. – Я не хочу быть призраком.
Я вздрогнула.
– Барбара…
Она меня перебила.
– Мне нужно знать, – и ты должна мне прямо сказать, – как не уйти в загробную жизнь? Как сделать, чтобы ее не было.
Барбара потянулась к моему запястью и ухватилась за него.
– Я не знаю, Барбара, ты что.
– Знаешь.
Она крепко сжала мое запястье.
– Знаешь, не ври мне. Помнишь Женщину-осу?
Я думала, Барбара забыла про Женщину-осу. Это было давно, когда я болтала обо всем, как маленькая, и рассказала про нее.
– Ты не станешь такой, как Женщина-оса. Ой, отпусти руку, больно.
Она выпустила мое запястье и закрыла глаза.
Я передернулась, хотя уже много лет не видела Женщину-осу. Как я ненавидела ее привычку взмывать передо мной из прихожей, когда я шла спать. Она еще так поджимала губы и складывалась вбок, как веер.
– Я вообще думала, ты мне не верила насчет нее. Ты мне всегда говорила, что я сочиняю.
– Ааах.
Рука Барбары поднялась и ударила воздух, будто она хотела что-то оттолкнуть.
– Я тебе верила, но думала, что с возрастом у тебя это пройдет. Часто бывает, что лучше не обращать на что-то внимания. Это я для себя уяснила.
Тут я вдруг с изумлением поняла, что у нас дома очень о многом умалчивали, или говорили одними намеками, чтобы оно казалось тусклым, словно хранилось в грязной стеклянной банке.
– Знаешь, призраки – это же почти всегда члены семьи, – продолжала Барбара. – Так мне говорили. Они все никак не поверят, что больше не участвуют в жизни, поэтому слоняются рядом и всем надоедают. Я никогда не сомневалась, что они есть, и мама моя тоже, но все-таки нет ничего хуже, чем стать призраком, так мне всегда казалось. То есть им вообще каково?
Она тревожно взглянула на меня.
– Барбара, Женщина-оса не являлась членом нашей семьи.
– А вот я бы не была так уверена. Ты ее так описала, что она мне здорово напомнила одну из наших тетушек. Как раз очень в ее духе – поселиться в чужом доме.
Мы помолчали.
– Если я стану призраком, ты меня узнаешь, Руби? Поймешь, что это я?
Я так и увидела ее, увидела, как у нее из рукавов сыплются серебристые безделушки.
– Думаю, да.
– Я ложусь под нож, Руби. Может быть, уже сегодня. Я делаю это, потому что хочу побыстрее с этим покончить.
Я посмотрела на Барбару, и она так внезапно распахнула глаза, что у меня сжалось от страха горло.
Она снова вцепилась в мою руку.
– Ты не узнала свою маму, Руби, но я узнала – с твоих слов. По желтому платью. Цвета лютиков.
Я съехала со стула и оказалась лицом к лицу с Барбарой.
– Что? Ты ее знала?
Она рассмеялась коротким горьким смешком.
– О, еще бы я ее не знала. Ты должна понять, в то время такое бывало сплошь и рядом. Да и сейчас, готова поспорить, случается, в лесу-то. Дети, которые считают бабушек матерями, всякое такое. Тогда все не было так, – она замолчала, подбирая слово, – раздельно, как сейчас. Так что я скажу сразу, и покончим с этим. Мы с твоей матерью были сестрами.
У меня словно все кости в теле растворились.
– Сестрами. То есть ты мне на самом деле родня?
– Да. Я сразу поняла, что это она, по желтому платью. Она вернулась, вот оно что. Так я подумала. Не могла просто держаться подальше и позволить нам попробовать самим. Мы собирались тебе обо всем рассказать в твой тринадцатый день рождения, но потом ты убежала, и момент ушел.
– Почему ты потом не сказала правду? – каждое мое слово было попыткой выбраться из отчаяния. – Ты ведь могла сказать.
– Мик говорил, что ты не заслуживаешь знать, но ты заслуживаешь, Руби. Ты заслуживаешь знать. Мы с твоей мамой никогда не были лучшими подругами, сестрами были, но без особой близости.
– Но вы же сестры? – выдохнула я.
Барбара поежилась.
– Да, и я взяла на себя ответственность. Подписала бумаги.
Она отвернулась и закрыла глаза, вокруг ее рта заложились складки, как от боли.
– Я не заботилась о тебе, как должна была. Я обязалась, обещание дала. Я думала, хватит того, что я тебя кормлю, одеваю и даю крышу над головой. Но этого было мало, этого всегда мало.
– Барбара, пожалуйста, скажи, где она. Мне нужно ее найти.
– Ты знаешь, Руби. Ты знаешь где. Ты ее видела.
– Да, – прошептала я. – Я видела. Как из нее выползла смерть.
– Мне так жаль, Руби. Так жаль, что она умерла, но тут уж ничего не поделаешь. Мы не знали, зачем она в тот день вернулась в лес, но зачем-то вернулась, там-то для нее все и закончилось, для бедняжки. Такая жизнь. Она разбилась, как ты и сказала. Вернулась, и разбилась, и все. Я как выжатый лимон. Мне надо повидать Мика. Пожалуйста, уговори его прийти.
Она повернулась на бок, и ее худое тело так затряслось от рыданий, что казалось, сейчас сломается.
У меня звенело в ушах.
– А мой настоящий папа?
– Бог знает, тоже умер, насколько мне известно. Все прошло, погибло и сгинуло.
Она чуть приподняла лицо, плача, но мне привиделось, что она очень далеко. Словно меня затягивало в тоннель, а ее кровать была светом вдалеке, светом, повисшим в темноте, как ослепительно белая игральная карта.
5119704 декабря 1970
Когда Анна просыпается, у ее кровати стоит человек. Она знает, что это врач.
Окна в комнате высоко, под потолком, сквозь них льется яркий свет. Доктор улыбается Анне.
– Вот молодец, наконец-то очнулась.
Совсем молодой, так странно, что он рядом с кроватью Анны, когда у нее волосы разметались по подушке, и на ней ночная рубашка, которую она не узнает. Есть в нем что-то несообразное, она никак не поймет, что именно. Она шевелится, пытаясь сесть. Руки и ноги у нее словно желе, а в голове темно и давит, как на дне океана.
В руках у доктора вещь, которая Анне знакома. Вот в чем дело, вот откуда эта несообразность: у него в руках женская сумочка.
– Я подумал, захвачу-ка я ее, может, она нам что подскажет.
Анна смотрит на него, ничего не понимая. О чем он. Как будто она попала в какую-то чужую страну, где мужчины ходят с сумочками и ищут подсказки.
Он открывает сумочку.
– Смелее, загляните, – просит он.
Только взяв сумочку в руки, Анна понимает, что сумочка вообще-то ее. Анна прижимает ее к животу, потому что там, внутри, какая-то сосущая боль, которую нужно успокоить.
– Что искать? – наконец выговаривает Анна.
Язык не помещается у нее во рту.
– Личность. Мы ничего не нашли. Ни водительских прав, ни писем. Ни чековой книжки.
Он хмурится, словно если у человека нет чековой книжки, он, скорее всего, какой-то преступник, но потом видит, какое у Анны пустое лицо, сколько на нем боли, и вокруг его карих глаз появляются добрые морщинки.
– Как вас зовут, моя хорошая. Мы искали, как вас зовут.
Анна садится. Что у них на уме? Она же знает, кто она, господи. То, как она писала это в церковной книге – когда? Сколько времени прошло? – встает у нее перед глазами. Надпись густыми черными чернилами, ничего более определенного и придумать нельзя.