– Не смущайтесь, батенька, – сказал ему поручик, вряд ли намного старше Ловенецкого, обнимая его за плечо, – мы все через это прошли, первое назначение, первое собрание. Обживётесь, послужите, найдёте себе жидовочку поинтереснее, поймёте, что тут тоже можно жить.
Он был слегка пьян и оттого очень дружелюбен. Ловенецкий смотрел в его голубые глаза, не зная, что сказать.
– По поводу евреек ходят не самые обнадёживающие слухи касательно их гигиены, – сказал капитан с длинным унылым лицом и пушистыми баками.
– Да ну, Владимир Александрович, – ответил поручик, вместе с приникшим к нему Ловенецким разворачиваясь в сторону говорившего, – гигиена не хуже, чем у наших машек да палашек. И потом, я же не призываю вас путаться с женой сапожника или пекаря. Я, например, выбираю, кого поинтеллигентней, жену врача или юриста. И с гигиеной всё в порядке, и муж жаловаться не станет.
– А вот я недавно познакомился с одной полячкой в театре, – сказал ещё один офицер, лицо которого от Ловенецкого закрывала фуражка поручика, – такая, знаете, ясновельможная пани…
– Вряд ли настоящая пани будет гулять с русским офицером, – сказал, услышав последнюю фразу, вошедший в зал подполковник Кунгурцев, – у них же сплошь отцы и деды участники восстания. Она скорее отрежет себе руку, чем подаст её вам для поцелуя.
Познакомившийся с пани что-то невнятно забормотал, как вода в неисправном ватерклозете. Подполковник с высоты своего роста обозревал собравшихся в зале, глаза его блестели, словно на них набежали слёзы.
– А подполковник-то уже с утра на взводе, – шепнул на ухо Ловенецкому поручик. – Умудряется в этой глухомани доставать швейцарский кокаин.
Кунгурцев смотрел прямо на Ловенецкого и словно не узнавал. Ловенецкому и раньше доводилось видеть людей под действием кокаина, но поверить в то, что его употребляет подполковник императорской армии при исполнении служебных обязанностей, было нелегко. Словно узнав его, Кунгурцев подошёл к Ловенецкому и поручику, который, наконец-то, убрал руку с плеча.
– Господа! – сказал подполковник зычным, привыкшим командовать, голосом. – Я рад, что вы уже познакомились с нашим новоприбывшим подпоручиком, – Кунгурцев плавным движением указал на Ловенецкого, как экскурсовод в музее указывает на тушку редкого животного. Редкое животное смело выступило вперёд.
– Мы, со своей стороны, рады приветствовать в его лице представителя нового офицерства, которое идёт на смену нам, мастодонтам и ветеранам, – Кунгурцев смотрел куда-то вдаль, словно видел перед собой дымы сражений, в которых ему доводилось принимать участие. Он на некоторое время умолк, и в зале установилась дисциплинированная субординацией тишина. Поручик, так и оставшийся стоять рядом, разглядывал потолок, а Ловенецкий отметил, что на ближайшей к нему шахматной доске явно патовая ситуация.
– Но что-то мы загрустили, господа, – сказал Кунгурцев, возвращаясь к действительности, – предлагаю в более приятной обстановке бокалом «Мумма» отметить принятие в наши ряды нового воителя.
Предложение было принято единогласным одобрением, и компания офицеров переместилась в обеденный зал, где их уже ждал накрытый стол, свет электрических лампочек отражался от сияющих белизной тарелок и серебра приборов. Бокалы были настолько тонкого хрусталя, что Ловенецкий почти видел на них разноцветные пятна интерференции. Запах жареного мяса разносился вокруг, перекрывая запахи прочей еды.
Начали с «Мумма», но его было мало, перешли на водку какого-то местного завода. Ловенецкий, оказавшийся по правую руку от Кунгурцева, быстро захмелел и потерял счёт тостам, послушно, как автомат, протягивая наполненную рюмку к другим, таким же наполненным. Он хотел попросить, чтобы ему не наливали по полной, но побоялся, что его в первый же день посчитают слюнтяем, и промолчал. Непривычный к крепкому алкоголю, он прислушивался к шуму в ушах и теплу, разливающемуся внутри. Ощущения были новы для него, он будто бы взглянул на мир другим, очищенным, дистиллированным взглядом. Люди вокруг вдруг оказались вполне симпатичны, каждый хотел с ним чокнуться, каждый говорил ему какие-то слова, Ловенецкий кивал и улыбался, стараясь чаще закусывать. Кунгурцев с бледным неподвижным лицом был центром застолья, говорил тосты и периодически оглушительно хохотал над собственными шутками. Пространство вокруг Ловенецкого заполнилось хором человеческих голосов, когда одна общая беседа распалась на отдельные разговоры, как полноводная река в дельте разветвляется на множество рукавов.
– Тамара Николаевна превосходно готовит голубцы…
– Осторожнее, господа, там на дне ещё налито…
– Наша новая граната к семидесятипятимиллиметровке, на мой взгляд, слабовата, слабовата…
– Вы знаете, грудь у неё, конечно, маловата, но ножки и всё, что повыше, достойны кисти какого-нибудь Мухи…
– Да вы посмотрите, кому принадлежат все земли вокруг – сплошные Радзивиллы, Чапские, Хорваты, Скирмунты. Ни одной русской фамилии…
– Ещё Курлов тут знатно поработал, немало социалистов пострелял…
– Неужели не читали его «Рассказ о семи повешенных»?
Ловенецкий молча сидел, принуждённо улыбаясь и глядя в тарелку. Кто-то вновь наполнил его рюмку почти до краёв. В углу завели патефон, неизвестный Ловенецкому голос завыл нечто патриотическое. Поручик, сидевший напротив, неловкой рукой опрокинул на скатерть свою рюмку, не смущаясь, схватил рюмку Ловенецкого и опрокинул в свой блестящий от жирной свинины рот. Кунгурцев рассматривал ухоженные, необычайно длинные ногти на правой руке, казалось, что ему скучно. Ловенецкий встал и, слегка шатаясь, вышел на воздух.
От душного вечера легче ему не стало, он вглядывался в темноту, где расплывчатыми светлыми пятнами виднелись уличные фонари. Мимо них бродили тёмные пятна, в которых, с усилием сфокусировав взгляд, Ловенецкий признал пешеходов. Доносились звуки польской речи, напоминавшей Ловенецкому бормотание душевнобольного. Крыльцо ходило под ногами, как палуба миноносца в штормовом море. Ловенецкий опёрся о занозистые перила и пожалел, что не взял с собою перчатки. Над горизонтом висела луна, ущербная, как весь этот вечер.
Сзади скрипнула дверь, распахнутая уверенной рукой. Ловенецкий поморщился, ожидая увидеть навязчивого поручика и мысленно страшась того, что слышанное им о распространившемся в последнее время среди офицеров гомосексуализме, является правдой, напрягся. Но это был подполковник Кунгурцев, вставший рядом и безмолвно уставившийся куда-то вдаль. Постояв так некоторое время, он полез в карман, извлёк оттуда нечто маленькое, металлическое. Повозившись немного с крышечкой, подполковник зачерпнул длинным ногтем мизинца немного содержимого и поднёс его к ноздре. Резко втянув в себя воздух, он на некоторое время замер, словно поражённый внезапной мыслью.
– Не желаете ли? – подполковник протянул жестянку Ловенецкому.
– Не буду, – сказал Ловенецкий, выбирая слова покороче, чтобы не было заметно, насколько он пьян. Он вцепился в перила, и никакая сила не заставила бы его оторвать от них руки.
Не обратив внимания на невежливую формулировку отказа, подполковник угостил вторую ноздрю и опять замер. Он простоял так очень долго, так что в голове Ловенецкого шевельнулась тяжёлая, как гаубица, мысль, а не случилось ли чего с подполковником.
– Меня, как и Канта, всегда удивляли две вещи, – нарушил тишину подполковник. Ловенецкий повернул голову и увидел, что Кунгурцев стоит, закрыв глаза.
– Звёздное небо над нами и полное отсутствие морального закона внутри нас.
Спорить Ловенецкий не желал. Он посмотрел наверх, звёздное небо слегка вращалось над его головой. Он попытался найти Большую Медведицу, но она ускользала от него, притворяясь то Пегасом, то Рысью. Ловенецкий прислушался к своим внутренним ощущениям, но кроме лёгкой тошноты и головной боли, не чувствовал ничего. Являлось ли это признаком наличия или отсутствия в нём морали, он не знал. Вообще, что-то внутри там обязательно должно было быть, это что-то внутри жило собственной жизнью, и сейчас было недовольно.
– Я, пожалуй, пойду, – сказал Ловенецкий.
Он молча постоял, ожидая ответа подполковника. Так прошло несколько минут. Ловенецкий обернулся и увидел, что никакого подполковника на крыльце уже нет. Держась за перила, как страдающий ишиасом старик, Ловенецкий аккуратно спустился вниз и направился туда, где его ждала постель и подушка.
Если бы у него была карта, и ему в голову пришла мысль нанести на неё свой маршрут, он был бы поражён извилистостью и прихотливостью очертаний этой линии. Пропустив нужный поворот, он долго шёл мимо неосвещённых окон и палисадников, пока не упёрся в реку. Повернув направо, он шёл по необустроенному берегу, рискуя свалиться в заросли камыша. Выбравшись на относительно высокое место, вдалеке он заметил светящиеся окна, и, как большого неуклюжего ночного бражника, его повлекло к ним. Он шёл очень долго, а огни всё не становились ближе, появляясь и исчезая, то слева, то справа. Выбившись из сил, он на некоторое время присел возле какого-то куста. Чувствуя, что сейчас заснёт, он встал и побрёл дальше, уже не глядя на огни. Через некоторое время он чувствительно ударился грудью о невысокий забор. Он опять вышел к жилью, цепь деревенских домов растянулись вдоль узкой улицы, вдоль которой он пошёл, шаркая по пыли сапогами. Почувствовав, что его мочевой пузырь переполнен, он справил нужду у чьей-то калитки, через которую перевешивались ветви пахучей сирени, которые, как ласковые котята, тыкались ему в лицо и плечи. За калиткой бродила собака, которая почему-то не облаяла Ловенецкого.
– Хороший мальчик, – сказал псу Ловенецкий, хотя это могла быть и хорошая девочка. Он с детства любил собак.
Приведя форму в порядок, он пошёл дальше, освещаемый луной. «Хорошо, что нет дождя», – думал он. Сил хватало лишь на самые элементарные мысли. Ему ещё не приходилось так напиваться, но всё это он мог обсудить со своей совестью только завтра, сегодня были дела поважнее.