Каким-то чудом ему удалось выбраться на скудно освещённую улицу, показавшуюся ему смутно знакомой. Пройдя по ней до самого конца, на перекрёстке Ловенецкий споткнулся обо что-то блеснувшее среди булыжников брусчатки. Рельсы, догадался Ловенецкий. Покрутив головой, он выбрал, как ему показалось, верное направление. Так и есть, пройдя ещё два квартала, он увидел за деревьями знакомое здание. Ускорив шаг, он прошёл через ворота, ожидая окрика часового, но никто его не остановил. Обогнув здание, он направился к флигелю, над входом в который гостеприимно горела электрическая лампочка. Он постарался как можно тише открыть дверь, но за щелью было темно, поэтому он смело шагнул в открывшийся проём. Свою комнату он нашёл с первого раза, но не с первого раза попал ключом в замочную скважину. Он нашёл в себе силы разуться и раздеться, и даже аккуратно повесить мундир в шкаф. Его постель показалась ему самой мягкой и роскошной из всех, на которых ему доводилось спать. Он не заметил, как заснул, просто кто-то выключил свет в его голове.
Наутро он проснулся в тревоге, что проспал. За окном солнце уже пробивалось сквозь листву деревьев. Взглянув на часы, он вспомнил, что вчера не заводил их, но стрелки шли, показывая шесть тридцать утра. Ловенецкий облегчённо откинулся на подушку, покривившись от неприятных ощущений в голове и ломоты во всём теле. Хотелось пить, но воды в комнате не было. Весь вчерашний вечер выплывал из памяти обрывками, неясными деталями и фрагментами, как будто непослушный ребёнок рассыпал сложную мозаику. За самые главные моменты ему стало стыдно перед самим собой. Предстояла ещё мучительная пытка, встреча с Кунгурцевым и другими офицерами. При воспоминании о начальнике штаба Ловенецкий выпрямился на постели и опустил ноги на пол. А не привиделось ли ему вчера? Не мог же подполковник царской армии в открытую употреблять кокаин, да ещё и угощать им только прибывшего по месту службы офицера. Хорошо ещё, что хватило ума отказаться, подумал Ловенецкий, во вчерашнем состоянии он мог бы и принять предложение.
Он встал, и, слегка шатаясь, сделал несколько шагов по комнате. Кроме чувства жажды и лёгкой мигрени, других болезненных симптомов не было. Он подошёл к шкафу и взглянул на мундир, опасаясь, что после вчерашних скитаний он будет не в лучшем состоянии. Мундир был в порядке, лишь слега запылён, да в правом погоне запутался венчик сирени. Ловенецкий отряхнул цветок, нашёл в шкафу одёжную щётку и как следует вычистил мундир, а потом вытер от пыли сапоги. В таком виде уже было не стыдно отправляться на аудиенцию к начальнику штаба. Ловенецкий сходил в умывальную, где смыл с лица остатки вчерашнего позора и почистил зубы зубным порошком. Из зеркала на него смотрел слегка уставший молодой человек с воспалёнными от недосыпа глазами. Аппетита не было, и Ловенецкий вдоволь напился колодезной воды, слегка отдававшей железом. Без пяти девять он уже стоял перед кабинетом Кунгурцева.
Молодой адъютант, которого Ловенецкий не помнил вчера за ужином, пригласил его войти. Кунгурцев сидел за столом и что-то писал. Перед ним исходил паром стакан с чёрным чаем, сам Кунгурцев был гладко выбрит и выглядел свежо и ухоженно, словно вчерашний вечер провёл не в алкогольно-наркотическом угаре, а в пансионате на водах. Ловенецкий доложил о себе и остановился у двери, стараясь сохранять вертикальное положение.
– Присаживайтесь, присаживайтесь, господин подпоручик, – радушно сказал начальник штаба, указывая на стоящий у стола стул.
Ловенецкий сел на жёсткое сиденье, стараясь дышать в сторону.
– Я рад, что вы в полном порядке, – сказал Кунгурцев, – признаться, вчера ужин развился не в том направлении, в котором следовало бы. Не хотелось, чтобы вы думали, что угодили в рассадник недисциплинированности. На самом деле, наши офицеры – одни из лучших в округе.
Ловенецкий кивал и ничего не говорил. В голове образовалась восхитительная пустота, которую не хотелось заполнять никакими мыслями. Он рассматривал документы на столе Кунгурцева, малахитовую чернильницу с дарственной надписью, развёрнутую карту губернии с карандашными пометками. Со стены на него с разных сторон смотрели государь император и женщина с врубелевского портрета. Император смотрел с явной укоризной, чуть хмуря брови, взгляд женщины с портрета источал сочувствие. С удивлением Ловенецкий заметил, что император и женщина имеют некое неуловимое сходство в выражении больших грустных глаз и форме лица, словно брат и сестра.
Кунгурцев продолжал болтать о пустяках, Ловенецкий видел его всего третий раз, и каждый раз он узнавал его с новой неизвестной стороны. Теперь он ничем не напоминал сурового военного, с которым подпоручик познакомился вчера. Ловенецкий ждал, когда же, наконец, подполковник перейдёт к делу.
Кунгурцев замолчал, отыскал среди бумаг на столе какой-то документ и спросил:
– Как вы относитесь к голубям?
Ловенецкому показалось, что он ослышался. Он внимательно смотрел на подполковника, лицо которого не выражало ничего, кроме дружеского участия. Может, ему показалось? Может, вместо «голубям» подполковник сказал какое-то другое слово? Но какое? Пауза затянулась.
– Простите, господин подполковник, к чему?
Подполковник улыбнулся, словно Ловенецкий удачно пошутил.
– К голубям, господин подпоручик, к голубям.
– К каким голубям? – тихо спросил Ловенецкий, думая, что Кунгурцев бредит. От любителя кокаина можно ожидать чего угодно. А может, его просто разыгрывают, может, здесь принято беззлобно подшучивать над вновь прибывшими младшими офицерами?
– К обычным голубям, – ответил подполковник, – я не рассматриваю диких лесных голубей, вроде вяхиря или горлицы. Я имею в виду обычных почтовых голубей.
Ловенецкий поёрзал на стуле, беседа принимала явно безумное направление.
– Никак не отношусь, – осторожно ответил он. – В детстве иногда кормил голубей булкой.
Кунгурцев кивал головой, словно Ловенецкий сообщал ему весьма важные сведения. Ни тени улыбки не промелькнуло на его лице.
– Очень хорошо, – сказал подполковник, – значит, вы прекрасно подходите для выполнения задачи, которую я собираюсь вам поручить.
Он откашлялся и взял со стола какой-то документ. Даже со своего места Ловенецкому было видно, что бумага испещрена разноцветными штампами.
– За несколько дней до вашего приезда нам поступила бумага из штаба корпуса. Нам необходимо откомандировать одного офицера для инспекции постоянных и временных военно-голубиных станций Виленского округа. Задача очень ответственная в свете международной обстановки. Не секрет, что телеграфная связь в этом районе развита слабо, не говоря уже о телефонной. Если начнётся большая война, голубиная почта будет единственным средством связи с отдалёнными или осаждёнными гарнизонами.
Ловенецкий потрясённо молчал. Он ожидал чего угодно, какого угодно задания, но только не этого. То, что ему собирались поручить, звучало, как плохо завуалированное издевательство над ним, над его специальностью и годами учёбы. Внутри Ловенецкого поднимался гнев, недостойный человека, находящегося на военной службе. Видимо, его пока ещё не очень хорошо научили выполнять приказы.
– Это своего рода тайная миссия, – продолжал подполковник, – вы будете действовать в одиночку и писать рапорты прямо в штаб округа. В этом конверте, – Кунгурцев придвинул к Ловенецкому толстый коричневый пакет, – вы найдёте подробные инструкции. Выехать вы должны не позже завтрашнего дня. Приказ я сейчас подпишу. Не хочется расставаться с вами вот так, даже как следует не познакомившись, но служба есть служба.
Ловенецкий продолжил сидеть с неподвижным лицом, глядя в одну точку. У него закралась мысль, что всё это придумал сам Кунгурцев, дабы избавиться от не приглянувшегося с первого взгляда офицера. Конверт выглядел очень весомо и натурально, Ловенецкий взял его со стола, ощущая толщину и плотность упакованных документов.
– Я предпочёл бы, чтобы вы вскрыли его без чьего-либо присутствия, – сказал подполковник. – Так будет лучше для вас и для меня.
– Но у меня нет совершенно никакого опыта, – тихо сказал Ловенецкий, – я топограф, а не секретный агент, и тем более не орнитолог. Кроме того, я считал, что с инспекционными целями можно направлять лишь штаб-офицеров.
Кунгурцев засмеялся.
– Я не думаю, что от вас потребуется выполнять орнитологические задачи. Просто поездите по округу, присмотритесь, напишете несколько рапортов… Считайте, что это отпуск под маской высокой секретности. И совершенно не важно, что вы не штаб-офицер. Пока, конечно же. Эх, если бы я мог, поехал бы сам. Лето, раздолье, свежий воздух, свобода…
Подполковник откинулся на скрипнувшую под его весом спинку стула.
– Но я топограф, – упрямо сказал Ловенецкий, сунув конверт в карман.
Мечтательное выражение сползло с лица подполковника, словно откинулось забрало рыцарского шлема, и там, под забралом, блеснули разъярённые глаза вепря. Ловенецкий понял, что сейчас получит первый в его армейской бытности выговор. «Да и чёрт с ним», – с неожиданной бесшабашностью подумал Ловенецкий, и смело взглянул в глаза Кунгурцеву.
Но тот сдержался, вернув лицу бесстрастное выражение.
– Вам, господин подпоручик, оказана высокая честь. Как офицер императорской российской армии вы обязаны подчиняться любым приказам командира. Странно, что я объясняю такие элементарные вещи недавнему выпускнику училища.
К концу фразы подполковник слегка возвысил голос, но это не прозвучало, как грубость. Ловенецкий вздохнул.
– Разрешите идти? – спросил он.
Подполковник кивнул.
– Сегодня изучайте данные вам инструкции, к обеду будет готов приказ. Дорожные деньги сможете получить в кассе по предъявлении приказа.
Ловенецкий молча вышел.
Он постоял на крыльце, конверт оттягивал карман мундира. Проходивший мимо незнакомый офицер иронически покосился на значок выпускника училища на груди Ловенецкого, но ничего не сказал. Ловенецкий посмотрел на небо. Ожидался солнечный майский день, из тех, которые не хотелось омрачать тяготами службы. В конце концов, Кунгурцев решил, что задания достоин именно он, а не какой-нибудь другой офицер. В глубине души Ловенецкий почувствовал пробуждение любопытства к содержимому секретного конверта, и эта дополнительная секретность делала пакет ещё весомее. Появилась новая тема для письма домой, и Ловенецкий обрадовался, что не отправил написанное вчера. Шагая мимо штаба к флигелю, он уже мысленно выстраивал фразы, которые заставят маму и Женю всплеснуть руками. Первый день на службе, а ему уже доверено выполнение секретного, особо важного задания. О сути задания в письме лучше не упоминать (оно же секретное!), но намекнуть на его чрезвычайную опасность можно. Входя в комнату, он представил лица родителей и сестры после прочтения письма. Отец нахмурится и ничего не скажет, мама встревожено наморщит брови, а Женя будет весело смеяться и говорить, что «братик сделался секретным агентом». От воспоминаний о доме мятущаяся душа Ловенецкого слегка успокоилась, он разыскал письмо и сел дописывать ещё несколько абзацев.