Утренняя головная боль прошла, теперь Ловенецкий ощущал голод. Написав всё, что хотел, Ловенецкий запечатал письмо и позвал ординарца. Отдав ему письмо и деньги, Ловенецкий попросил принести из кафе каких-нибудь закусок (для обеда было ещё рано). Сев обратно за стол, он вспомнил о конверте в своём кармане. Достав его, Ловенецкий не стал вскрывать, немного подержал в руках, словно силой взгляда стараясь проникнуть в его содержимое. За плотной бумагой скрывалось его будущее, неизведанное и пугающее.
Явился ординарец с подносом канапе и бутылкой кваса. Сдачу Ловенецкий великодушно оставил солдату за труды, выпроводил его и плотно прикрыл дверь. Одной рукой запихивая в рот бутерброд, другой Ловенецкий разорвал конверт. Из него выпало много бумаг, разного размера и цвета. Присев на кровать, он погрузился в чтение.
Через некоторое время от обилия канцелярских оборотов у него помутилось в голове. Из всего прочитанного он уяснил лишь, что завтра ему предстоит явиться в штаб округа за подробными инструкциями. Также в конверт была вложена длиннейшее и подробнейшее наставление по составлению рапорта по итогам инспекции. Ловенецкий машинально отправлял в рот одно канапе за другим, запивая квасом, но слова не откладывались в памяти. Дойдя до сорок восьмого пункта наставления и увидев, что это только середина, он отложил бумаги. Теперь задание не выглядело приключением, скорее напоминало скучную и тягомотную чиновничью работу для крючкотвора-асессора в засаленных от долгого сидения брюках.
Ловенецкий допил квас, позвал ординарца и отдал ему поднос. На душе было тяжело от того, что его против воли втравили в непонятную авантюру. Он не думал, что его первые армейские будни пройдут именно так. Он ожидал какого-то действия, интересной работы, но его знания и умения оказались никому не нужны. Он сидел на постели, перебирая документы, в непонятной апатии.
Из раздумий его вырвал стук в дверь. Принесли приказ, и остаток дня Ловенецкий провёл в делах. Он получил деньги в кассе, купил билет на самый ранний поезд до Вильны, окунувшись в городскую суету, наслушавшись шума разговоров. После лёгкого ужина в привокзальном кафе, Ловенецкий вернулся к себе и заперся в комнате. Собрав и упаковав в чемодан необходимее вещи, он отправился к Кунгурцеву прощаться.
Но в штабе было пусто, дежурный офицер сказал ему, что Кунгурцев уехал в театр. Ловенецкий спросил, как быть с комнатой и остающимися вещами. Комната останется за вами, сказал адъютант, за сохранность вещей ручаюсь. Ловенецкий ушёл, немного успокоенный, в глубине души понимая всю ненадёжность подобных обещаний.
Он рано лёг спать и всю ночь проспал, как убитый. Встал ещё засветло и, наскоро умывшись, поспешил на вокзал, чтобы ни с кем не столкнуться. Поймать пролётку удалось быстро, и на вокзал он приехал задолго до отправления. Это дало ему возможность позавтракать в буфете, где он был единственным посетителем, а сонный буфетчик сливался с обстановкой настолько, что становился незаметен, и, отрываясь от стены и являя себя, производил почти мистическое впечатление.
И в купе поезда Ловенецкий оказался в одиночестве. Не любивший пустых разговоров, он был даже рад этому. Всю дорогу он смотрел на пробегающие за окном леса, перемежающиеся полями и деревнями, деревянные хаты, крытые соломой или гонтом, контрастировали с фольварками, некоторые из которых были очень красивы, словно перенесённые из Швейцарии или Северной Италии. Мелькали станции с неизвестными названиями, поезд останавливался и ехал дальше, но в купе к Ловенецкому никто не зашёл. Почти четыре часа наедине с самим собой позволили привести мысли в порядок, и на перрон станции Ново-Вилейск ступил уверенный в себе молодой офицер.
До самой Вильны было версты четыре, и, чтобы не терять время, Ловенецкий проехался на извозчике, любуясь окружающим пейзажем – поросшими лесом довольно высокими холмами, освещённые полуденным солнцем. Вдалеке были видны кресты и купола многочисленных храмов Вильны. Въехав на узкие улицы, Ловенецкий был поражён красотой и непохожестью этого города на то, что он видел раньше. Ни столичного размаха Петербурга, ни богатства и суеты Москвы не было здесь, старинные каменные здания стояли тесно, не давая посторонним ни шанса узнать, что творится во внутренних дворах. Минск, его место службы, выглядел бесконечно провинциально и неряшливо, как небогатый мещанин, случайно попавший на рождественский ужин к губернатору. Лошадь размеренно бежала по брусчатке, когда сразу со всех сторон колокольный звон известил о наступлении полдня. Ловенецкий только крутил головой, чтобы ничего не упустить, чтобы ни один, даже самый маленький дом или небогатый костёл не ушёл от внимания. Он пожалел, что дорога оказалась такой короткой, когда экипаж остановился у трёхэтажного здания штаба округа.
Войдя внутрь, он протянул дежурному офицеру свои бумаги. Внутри штаба было многолюдно, с видом деловой озабоченности из кабинета в кабинет переходили офицеры в ранге до половника включительно, с быстротой, не соответствующей ни благообразности, ни корпулентности фигур. Ловенецкий растерянно замер у деревянного барьера, отделявшего вестибюль от коридора, пытаясь в мельтешении людей и хлопанье дверей отыскать какую-то закономерность.
За ним спустился штабс-капитан с непроницаемым лицом коновала. Ловенецкий едва поспевал за ним в изгибах коридоров и лестниц, чемодан мешал ему пробираться вперёд в этом кишечнике из анфилад и галерей.
Наконец, Ловенецкий оказался в небольшом кабинете перед лицом угрюмого полковника, который даже не поднял головы от бумаг. Ловенецкий уселся на стул без приглашения, прижимая к себе чемодан. Даже не взглянув на протянутые ему документы, полковник начал длинную нудную лекцию о целях и задачах инспекции, которую предстоит проводить Ловенецкому на голубиных станциях. Не давая вставить ни слова, ни задать вопроса, полковник сыпал словами, как аукционист на торгах. Тихий гнусавый голос усиливал впечатление нереальности происходящего. Полковник называл пункты, которые Ловенецкому предстояло посетить и проблемы, на которые следует обратить особое внимание. Некоторые станции получили фотографическое оборудование, и Ловенецкому предстояло обучить нескольких унтер-офицеров технике микрофильмирования пересылаемых сообщений. Ловенецкий был удивлён тем, что его умения в фотографическом деле нашли отражение в документах, полученных из училища. Значит, какие-то люди следили, отбирали и систематизировали информацию, записывали и отправляли по инстанции, значит, была какая-то сила, которая влияла на его судьбу, но присутствия которой рядом с собой он не чувствовал.
За этими мыслями Ловенецкий перестал следить за речами полковника, который, не смущаясь тем, что его не слушают, продолжал вещать, шелестя инструкциями и циркулярами. Ловенецкий понял лишь одно – сегодня ему опять предстоит ехать в какую-то глухомань, ночевать неизвестно где и выполнять работу, сути которой он пока не понимал. Он лишь третий день на службе в армии, и эти проблемы начали несколько утомлять. Слишком уж резка была смена впечатлений, никакому волшебному фонарю из далёкого детства не угнаться.
Полковник выдал Ловенецкому очередной ворох документов, включая билеты на поезд. До отправления оставалось чуть меньше часа, но Ловенецкому не нужно было ехать обратно в Ново-Вилейск, поезд отходил с виленского вокзала. Ловенецкий вышел из штаба в смятении. Полковник сказал ему, что до вокзала его подвезут на попутной упряжке, но у здания штаба стояло три повозки, груженные какими-то тюками. Он осведомился у ездовых, какая из них двинется в путь раньше. Забросив на указанную повозку свой чемодан, Ловенецкий расположился рядом. Тюки были набиты чем-то мягким, они мягко ворочались на каждой выбоине. Ловенецкий опять смотрел по сторонам, замечая новые детали, которые он пропустил по дороге в штаб. Так же, как и в Минске, на улице встречалось много евреев, они даже проехали мимо одного здания, в котором Ловенецкий опознал синагогу. Несмотря на указатели на русском языке, слышалась польская речь и ещё один язык, похожий на русский, который он слышал в Минске.
Поезд уже стоял у перрона, Ловенецкий быстро отыскал свой золотисто-жёлтый вагон и занял место. Он лишь примерно представлял, сколько времени предстоит добираться до места назначения, и попросил кондуктора предупредить заранее. Затем Ловенецкий откинулся на мягкое сиденье и не заметил, как задремал под перестук колёс на стыках рельсов.
Проснулся он от того, что кто-то тряс его за плечо.
– Господин офицер, ваша станция! – гудел голос у него над ухом.
Ловенецкий поблагодарил кондуктора, взял свой чемодан и вышел из вагона. Он обошёл хвост поезда и сразу увидел длинные приземистые здания казарм на другой стороне железной дороги, за насыпью. Рядом с казармами пылился под сотнями солдатских сапог большой плац – шли вечерние строевые занятия. Туда он и направился.
Он быстро нашёл штаб и дежурного офицера. Тот быстро посмотрел бумаги и спросил, планирует ли Ловенецкий приступить к своим обязанностям немедленно. Ловенецкий ответил, что можно подождать до завтра. Дежурный офицер распорядился об ужине для Ловенецкого и предложил отвезти в город, в гостиницу или квартиры, арендуемые полком для офицеров. Ловенецкий спросил, нет ли какого-либо помещения при штабе, пусть даже самого неудобного. Его проводили в маленькую комнату с кроватью, столом и тумбочкой, похожую на комнату, в которой он жил в Минске. Ужин принесли туда же, дежурный офицер предложил организовать для Ловенецкого баню.
Впервые за несколько дней он как следует вымылся и постирал бельё. Сытый и чистый, он лёг спать с чувством выполненного долга.
Утром, после завтрака, в штабе его уже ждал начальник станции, пожилой унтер-офицер с вислыми усами и грустным взглядом, похожий на бассета. Сама станция находилась в небольшой рощице, в полуверсте от казарм. Начальник станции, ведя Ловенецкого за собой, обстоятельно рассказывал про свою службу, про голубей, которых любил с детства. Ловенецкий спросил, почему станцией командует унтер-офицер, тогда как другими военно-голубиными станциями командуют капитаны и даже полковники.