Сам он не страшился смерти, но она не приходила, каждый раз выбирая другую цель, в которых не было недостатка. Ловенецкий без особого ужаса смотрел на то, как в братские могилы стаскиваются сотни тел, а машущий кадилом священник скороговоркой читает «Живый в помощи».
Он навсегда запомнил первого убитого им человека, щуплого немца в покрытом драным чехлом пикельхельме, вскочившего на бруствер прямо перед Ловенецким. Долю секунды они смотрели в глаза друг другу, поражённые известной армейской болезнью многих хорошо воспитанных людей, главным симптомом которой является невозможность выстрелить в живого человека, пусть даже он и носит вражескую форму. Ловенецкий справился с приступом быстрее и выстрелил немцу в лицо из нагана, ничего при этом не почувствовав.
Размышляя об этом после боя, он не понимал, почему не испытал никаких эмоций, ни страха, ни ненависти, ни раскаяния. Винтик одной военной машины расправился с винтиком другой. Ловенецкий понимал, что выхода у него не было, промедлив, он наверняка был бы убит немцем, просто раньше он считал, что, застрелив человека, пусть и врага, он будет испытывать хоть какие-то угрызения совести. Удивление вызывало, как быстро молодой интеллигентный человек, выбравший сугубо мирную профессию топографа, превратился в безэмоционального убийцу.
Очень скоро русской армии пришлось оставить Польшу. Ловенецкий гадал, на каких рубежах им придётся остановиться. Не имевшая орудий и снарядов армия откатилась к Минску, и Ловенецкий опять очутился на знакомых улицах. Нельзя сказать, что за время его отсутствия сильно изменился в лучшую сторону, хотя людей на улицах стало ощутимо больше.
– Этому городу не помешает хороший пожар, – сказал Кунгурцев, мрачно глядя на скопление деревянных хат Татарской слободы.
– Если продолжим отступать… – начал Ловенецкий, но замолчал.
Минск удержать удалось, фронт передвинулся к Барановичам. Кунгурцев назначил Ловенецкого начальником команды разведчиков, и следующие несколько месяцев превратились в череду коротких вылазок на вражескую территорию, ночных схваток и долгих периодов бездействия. «У разведчиков хотя бы оружия в достатке», – думал Ловенецкий, глядя на прибывшее в полк безоружное пополнение. Их наспех вооружали собранными на полях сражений трофейными винтовками. Со снарядами тоже была беда, особенно для тяжёлых орудий.
Из тыла доходили отрывочные сведения о дороговизне, спекуляциях, неспособности власти справиться с растущим в обществе напряжением. Солдаты, особенно из крестьянской и рабочей среды, роптали. Ловенецкий уже без удивления слышал абсурдные слухи о прямом проводе между Гатчиной и немецким генштабом, о продажности двора и связи Распутина с императрицей, о слабости и растерянности императора.
Будучи в Могилёве по делам службы, он несколько раз видел царя в Ставке. Небольшой щуплый человек с усталым лицом вызвал у него лишь чувство жалости, несообразности высокого титула императора и заурядной внешности чиновника средней руки.
В окопах Ловенецкий по-прежнему искал смерти, вызывая эти лишь расположение начальства и уважение солдат, считавших его заговорённым. Смерть всё не приходила, он даже ни разу не был ранен, к его собственному недоумению. Быть может, это его родители и, может быть, уже добравшаяся до рая сестра защищали его.
Февральскую революцию он встретил без особого энтузиазма. Только слепой мог не видеть того, что государство в его существующем виде идёт к катастрофе, но только неисправимый оптимист мог думать, что ситуация способна быстро измениться в лучшую сторону. Ловенецкий не был оптимистом, он с ужасом наблюдал ускорившийся распад дисциплины и всеобщее разложение воинских частей, какие-то непонятные комитеты из полуграмотных солдат, возглавляемые некомпетентными агитаторами и горластыми пораженцами. Где-то по слухам, солдаты расстреляли нескольких офицеров, дезертировали целые части вплоть до рот и батальонов, оставшиеся вовсю братались с немцами.
Не желая участвовать в этой вакханалии умопомрачения, Ловенецкий подал рапорт об увольнении, и уехал в родной город, собираясь немного отдохнуть.
На родине его встретила обстановка, ещё более тревожная, чем в армии. Многотысячные митинги, шествия, демонстрации, столкновения сторонников разных партий при полном попустительстве милиции, Ловенецкий не хотел принимать в этой бурной политической жизни никакого участия. Сэкономленного жалованья за годы войны ему должно было хватить на несколько месяцев скромной жизни, оставалось и небольшое отцовское наследство. Каждый день он ходил на кладбище, подолгу просиживая у могилы родителей, прикрытой теперь мраморной плитой. Имя Жени Ловенецкий распорядился не указывать, для его имени тоже места не оставалось.
Ему безразлична была политическая ситуация, он слышал только выстрелы на улицах, шум голосов и топот ног. Красные флаги развевались над людским морем, от количества и разнообразия лозунгов болела голова.
Выйдя однажды поздним осенним утром на улицу, он узнал об очередной революции. «Неужели мало одной?» – подумал он.
Видимо, мало. Стрельба на улицах участилась, вечером выходить было небезопасно. Ловенецкий заготовил побольше дров, покупал спички, соль и муку, и керосин, дорожавшие с каждым днём. Оружие стоило дешевле, на базаре из-под полы он выменял «браунинг» с четырьмя обоймами на бутыль медицинского спирта, найденную им в кладовке.
Дважды на тёмных улицах ему приходилось пускать оружие в ход, отстреливаясь от каких-то тёмных личностей с красными бантами на груди, то ли реальных большевистских патрулей, то ли обыкновенных бандитов, прикрывающихся именем революции.
Вокруг творилась вакханалия абсурда и беззакония, новая власть всеми силами старалась удержаться, погружая город и страну в кровавую распрю. Захват и расстрелы заложников, поиск шпионов и саботажников, неужели это и есть революция, думал Ловенецкий. Неужели, они хотели именно такого обновления? Неужели граждане одной страны должны стрелять друг в друга, и во имя чего? К счастью, Ловенецкому не с кем было поделиться своими мыслями, иначе тень трёх страшных букв «ВЧК» неотвратимо замаячила бы перед ним.
Ему необходимо было скрыться, уехать, исчезнуть. С документами бывшего царского офицера ходить по улицам было опасно, а новых достать он не мог. Новая власть была занята охотой за более крупными противниками, но рано или поздно и перед дверями его квартиры застучат кованые сапоги и заскрипят кожанки. Он согласен был погибнуть на поле боя, защищая отечество (как бы высокопарно это ни звучало), но сгинуть в застенках, с переломанными рёбрами, оговаривая себя и моля палачей о пощаде… Не такой смерти он искал.
Да, можно постараться сбежать в Финляндию или Польшу, благо до границы недалеко, но кем он будет там, без денег и связей? Он не боялся физического труда, но слишком уж мелко, мещански выглядело спасение собственной шкуры ради лишь сохранения жизни. Должна быть цель выше, намного выше простого существования обывателя.
За ним пришли в один из вьюжных февральских вечеров. Он не удивился, услышав на чёрной лестнице стук каблуков, удивился лишь, что, судя по звукам, пришли за ним в одиночку. Ловенецкий взял пистолет и прижался к стене. За дверью топтались, отчего-то не решаясь стучать. «Интеллигенты в ВЧК?» – думал Ловенецкий, стараясь успокоить дыхание.
Вместо резкого и властного стука, присущего работникам всех облечённых властью организаций, в дверь негромко, и, можно сказать, застенчиво, постукали костяшками пальцев.
– Не заперто! – крикнул Ловенецкий.
Дверь распахнулась, в прихожую вступил высокий, одетый в бекешу человек в низкой мохнатой папахе. Ловенецкий целился в него из угла, ожидая, что войдут ещё люди, но незнакомец аккуратно закрыл за собой дверь. Ловенецкий сделал шаг в сторону, скрипнула половица, и вошедший обернулся на звук.
Это был Кунгурцев. Он стоял, сунув руки в карманы бекеши и, усмехаясь, смотрел на то, как Ловенецкий целится в него из «браунинга».
– Поручик, вы пистолет бы убрали, – сказал Кунгурцев.
– Простите, – сказал Ловенецкий, пряча оружие в карман, – а вы один?
– Один, – сказал Кунгурцев, – замёрз и устал. Где ваши манеры, господин поручик? Или вы не рады видеть старого однополчанина?
Ловенецкому опять пришлось смущённо извиняться, помогая подполковнику снять бекешу, надетую на его сухощавое тело очень туго. Визит, мягко говоря, застал его врасплох, он готов был за дверью увидеть кого угодно, хоть самого Феликса Дзержинского, но только не своего бывшего командира.
У Ловенецкого не нашлось ничего крепче чая, но подполковник был рад и этому. История его приезда и поисков Ловенецкого напоминала приключенческий роман. Он говорил, и пар одновременно поднимался от чашки, и изо рта подполковника. Ловенецкий выставил и скромную закуску – английские консервы, конская колбаса, сухари.
– Так зачем же вы меня разыскивали? – спросил Ловенецкий у отогревшегося Кунгурцева.
Момент был выбран не самый удачный – подполковник жевал кусок жёсткой колбасы и не мог ответить сразу.
– Я помню вас как прекрасного боевого офицера, окопника, – сказал Кунгурцев, прожевав, – кроме того, у вас специализированное образование, такие люди понадобятся в новом мире.
Ловенецкий внимательно кивал, ожидая, когда последует предложение вступить в какую-либо из запрещённых большевиками партий и с помощью оружия поучаствовать в спасении отечества.
– Я направляюсь в Харбин, – сказал Кунгурцев. – управляющий Китайско-Восточной генерал Хорват, мой старый знакомый, организует охранную стражу для защиты полосы отчуждения. Ему потребуются молодые энергичные офицеры с боевым опытом. Предлагаю вам ехать со мной.
Подполковник смотрел в свою чашку с чаем, давая Ловенецкому время осмыслить услышанное. Ловенецкий молчал.
– Подумайте, – сказал Кунгурцев, – здесь вас ждёт в худшем случае чекистская пуля, в лучшем – прозябание в вечном страхе за свою жизнь. Вы же видите, как круто взялись за дело эти господа.