Тусклый свет керосиновой лампы косо падал на столик с закуской. За окном послышалось несколько выстрелов и собачий лай.
– Быть может, они не смогут задержаться у власти надолго? – полувопросительно сказал Ловенецкий.
– Тем более, тем более! – Кунгурцев отставил чашку, слегка расплескав чай. – Человек ваших способностей не может сидеть, сложа руки, и смотреть, как судьбу его родины вершат выпачканными в крови руками какие-то проходимцы!
– Боюсь, у их противников руки тоже не в сурике испачканы.
– Мы боремся за правое дело, – глухо сказал подполковник, – и отвечаем террором на террор.
Ловенецкий смотрел в свою чашку. Чаинки на дне сложились в причудливый узор, разгадать который смогла бы только потомственная ведунья.
– Я хочу, чтобы не проливалась ничья кровь, – ответил он, – но…
– Мы не можем отдать страну этим… – подполковник не подобрал достаточно уничижительного эпитета, – и если для победы над ними нужно принести несколько жертв, то что ж… От этого никуда не денешься. Неужели вам нравится, что творится вокруг?
Ловенецкий взглянул на Кунгурцева. В его глазах не было злости или ярости, казалось, он уже сотню раз спорил на эту тему.
– Нет, – честно ответил Ловенецкий, – но давно назрела необходимость изменений.
– Но ведь не таких! – воскликнул подполковник.
– Вы правы, – сказал Ловенецкий, – можно было остановиться на Учредительном Собрании. Власть не может принадлежать лишь одной партии, пусть и борющейся за народное счастье.
– Которое она представляет весьма извращённо, – поддакнул Кунгурцев, чувствуя, что ещё чуть-чуть, и Ловенецкий согласится.
Некоторое время они посидели молча.
– Так чем вы планируете заниматься в Харбине? – спросил Ловенецкий.
Кунгурцев положил ногу на ногу, давая Ловенецкому возможность рассмотреть его начищенные сапоги.
– Генерал Хорват написал мне письмо, в котором предлагал место начальника вооруженной охраны всей Китайско-Восточной железной дороги, так называемой Охранной стражи.
Ловенецкий улыбнулся.
– Сдаётся мне, что не только охраной железной дороги предстоит заниматься.
Подполковник выпрямился в своём кресле.
– Большевикам не удалось захватить власть в Маньчжурии, теперь власть там принадлежит нашим сторонникам. Может статься, что восстановление попранной законности в стране будет происходить не с запада, а с востока, чему я всемерно собираюсь способствовать и к чему приложу все возможные усилия.
Профиль Кунгурцева можно было чеканить на монетах и медалях, Ловенецкий просто залюбовался его воинственной фигурой, как у римского легата, узревшего в пределах досягаемости орду варваров.
– Едемте со мной, поручик, к чему бесславно гнить в этом болоте, опасаясь любой сволочи с революционным мандатом? Если мне не изменяет память, в Восточной Пруссии и Польше вы искали смерти на полях сражений. Мне странно видеть сейчас, как такой храбрый и деятельный офицер пребывает в апатии, как жертвенный агнец, ожидая ножа резника.
Ловенецкий отставил чашку. Кунгурцеву удалось затронуть какие-то скрытые струны его души, под пеплом, оказывается, ещё теплились угли.
Распалясь, подполковник говорил громче и громче:
– Если уж вам так охота сложить голову, то пусть это произойдёт в бою за правое дело, за свободу, наконец!
Ловенецкий согласился ехать.
Подполковник был прекрасно подготовлен к поездке. У него было заготовлено несколько комплектов документов, для предъявления красным и белым. Мандаты, которые нужно было предъявлять большевикам, были подписаны чуть ли не Троцким, и выглядели совершенно натурально. Другие документы выглядел не столь достоверно, и Ловенецкий поделился сомнениями с Кунгурцевым.
– Совершенно верно, – сказал тот, – подпись Троцкого настоящая, и бланки настоящие. А другие документы – подделка. Но вы не волнуйтесь, в тех местах, куда мы направляемся, безопаснее вообще не показывать никаких документов.
Дорога до Харбина заняла больше месяца. Поезда ходили нерегулярно, с большими перерывами и частыми остановками. Дважды, хотя до места назначения оставались десятки вёрст, паровозы останавливались под предлогом того, что пути впереди испорчены. Ловенецкий понимал, что машинисты просто опасаются проезжать через территории, реальная власть на которых принадлежала бандитским шайкам, многочисленным и разнородным, как свора дворняг.
В Харбине они застали Колчака. Ловенецкий слышал о нём раньше, как о командующем Черноморским и Балтийским флотами, а также как об известном полярном исследователе. Кунгурцев увидел в адмирале будущего спасителя государства и безоговорочно последовал за ним во Владивосток, а потом в Омск. Ловенецкий был чем-то вроде адъютанта и помощника Кунгурцева, не имевшего никакой официальной должности при путешествующем частным порядком Колчаке.
Адмирал недолго оставался частным лицом. Прошло меньше месяца со дня прибытия в Омск, а он уже стал военным и морским министром в раздираемом противоречиями правительстве, а после короткой борьбы политических противников был назначен верховным правителем. Ловенецкий видел в этом продолжение и усиление охватившего страну безумия. Кунгурцев получил привычную должность в штабе, а Ловенецкий получил возможность взглянуть на другую, неизвестную ему ранее войну.
Это время он хотел бы вычеркнуть из памяти. Много повидав на фронте, он был потрясён той бессмысленной жестокостью, которую творили обе воюющие стороны. Он был рад, что ему не пришлось собственноручно принимать участия в творимом беспределе, а лишь быть молчаливым свидетелем.
Дома, сожжённые вместе с обитателями по одному лишь подозрению в сотрудничестве с красными, несколько десятков повешенных рабочих паровозного депо, отказавшихся ремонтировать паровозы, не подлежащие описанию зверства казачьих отрядов, по недоразумению называемых «союзниками»; в иные дни Ловенецкому казалось, что войска меньше патронов тратят в наступлении, чем на последующие расстрелы взятых в плен красноармейцев.
Красные были не менее жестоки, да и можно ли сравнить, кто более жесток, лев или тигр, в когтях которых, как загнанная антилопа, погибала страна? Даже расстрел царской семьи мерк на фоне чудовищных жертв с обеих сторон.
Найдётся ли человек, думал Ловенецкий, который опишет все ужасы и творимый людскими руками беспредел? Поверят ли будущие поколения, что такое вообще было возможно, причём не в мифически древние времена, а сейчас, сегодня, в просвещённом двадцатом веке? Найдётся ли сила, способная похоронить выпускаемые друг в друга стрелы?
Весеннее наступление белых захлебнулось, в сентябре превратившись в осеннее бегство из всех захваченных вначале городов. Ловенецкий был достаточно трезвомыслящ, чтобы понять, какая из сторон рано или поздно возьмёт верх. Это знание хранилось в нём подспудно, выплыв наружу во время одной из инспекционных поездок в войска вместе с адмиралом. Увидев перед собой целую роту, едва стоящую на ногах от беспробудного пьянства, Ловенецкий понял, что перспектив нет никаких. За всё время боевых действий ему не довелось подвергнуть свою жизнь опасности, а вести солдат в бой против таких же русских людей он не согласился бы сам.
Кунгурцев был хмур, он тоже видел, что дело идёт к катастрофе, атакуемые со всех сторон белые армии откатывались назад, железная дорога контролировалась чехословаками, охотившимися за золотым запасом империи. На одной из маленьких обледенелых станций Ловенецкий был свален тифом. Три недели он провёл в бреду, между жизнью и смертью. Какие-то крестьяне и престарелый ветеринар выходили его.
Ещё две недели он восстанавливал силы, с огорчением приняв новость о расстреле Колчака и Пепеляева. Кунгурцев исчез вместе с чехословаками и золотым запасом, Ловенецкий опять остался на распутье, что делать дальше. Ветеринар снабдил его какими-то правдоподобными документами, и Ловенецкий решил двигаться в Харбин, который успел ему понравиться за время короткого там пребывания.
Но судьба в очередной раз проявила замашки второразрядного беллетриста. В один из морозных февральских вечеров на окраину станционного посёлка пришла запряжённая в сани одинокая лошадь. Порывшись в куче сена, наваленного в санях, крестьяне извлекли наружу мертвецки пьяного человека в неправдоподобно длинной росомашьей шубе.
Это был подполковник Кунгурцев. Первым делом, придя в себя наутро, он рассказал Ловенецкому, что за несколько часов до своего отречения адмирал Колчак подписал приказ о присвоении ему звания полковника.
– Поздравляю вас, – сказал Ловенецкий мрачно.
– Не найдётся ли в этой дыре рассолу? – спросил полковник, открывая рот, как выброшенная на берег рыба.
Отпившись рассолом, Кунгурцев рассказал, как чехословаки, обманув его в последний момент, не взяли с собой в поезд, как, отстреливаясь о преследующих его красных партизан, он неделю скрывался в тайге в промысловой избушке, питаясь одной кониной (одну лошадь пришлось застрелить из трофейного «маузера»).
– Правду говорят, – полковник сел на кровати и взглянул в окно, – неудачная война заканчивается революцией, а удачная революция войной.
За окном кружили снежинки, до весны было ещё далеко. Засыпанные голубоватым снегом деревья подступали к самым окнам.
– Я собираюсь направиться в Харбин, – сказал Ловенецкий, глядя в окно, хотя Кунгурцев его ни о чём не спрашивал.
– Не самая удачная мысль, – сказал полковник, – позвольте полюбопытствовать, зачем? Там же скоро объявятся наши красные друзья.
– Но пока это самое близкое относительно спокойное место, – ответил Ловенецкий, – Да и китайцы, я думаю, появятся там скорее. Там можно заработать денег и отправиться в Париж, Прагу или через Японию в Сан-Франциско.
Кунгурцев вскочил с кровати и нервно забегал по комнате. Ловенецкий увидел на полковничьих сапогах кавалерийские шпоры, при каждом шаге издававшие глухой стук.
– Деньги? Вы сказали, заработать денег? Да из-за сотни тысяч беженцев там скоро не останется ни одной приличной работы, а на оставшихся вакансиях будут платить жалкие гроши! Или вы готовы работать биндюжником или землекопом? Или грузчиком? Вам придётся работать лет сорок, чтобы только накопить на билет до Сан-Франциско.