– Но генерал Хорват… – начал Ловенецкий.
– Его власти осталось от силы два-три месяца, пока красные или китайцы не опомнились. Причём, вторые для него лучше, большевики вряд ли позволят ему спокойно разводить пчёл на даче.
– Ни за что не поверю, что вы вышли из этой передряги с пустыми карманами, – зло сказал Ловенецкий.
Полковник успокоился и сел обратно на постель. Свёрнутая шуба зашевелилась, как живая росомаха.
– К сожалению, денег, которые мне удалось сохранить, не хватит на новую жизнь, – печально сказал полковник.
– Ну, а вы что предлагаете? – спросил Ловенецкий зло.
– Есть кое-какой план, но над ним ещё нужно подумать.
Они замолчали, глядя в окно.
– Скажите, – нарушил молчание полковник, – а нет ли у чего-нибудь алкогольного?
– Есть немного денатурата.
– Не соблаговолите ли угостить болящего воина? – Кунгурцев завернулся в свою шубу, как патриций в тогу.
– Как разбавлять? – улыбаясь, спросил Ловенецкий.
– Просто набросайте в кружку льда, залейте денатуратом и дайте немного растаять.
Потягивая адский напиток, полковник изложил свой план Ловенецкому. «Форменное безумие», – подумал тот и согласился.
Спустя месяц они выехали на север на купленной у крестьян подводе, запряжённой двумя мохнатыми лошадками, неказистыми, но выносливыми. Почти две сотни вёрст на север до посёлка у заброшенных приисков, акциями которых до войны владел Кунгурцев, они проделали не спеша, с привалами и ночёвками в охотничьих заимках. Добравшись до места, затерянного среди тайги, в котором лишь смутно слышали о революции и не видели ни одного большевика, Ловенецкий с Кунгурцевым тихо поселились в огромной пустующей избе. Местные жители, потомки ссыльнопоселенцев, каторжан и браков первых двух категорий с туземцами, издавна были приучены не задавать лишних вопросов. Суровая природа, изматывавшая людей борьбой за существование, заставляла не тратить силы на излишнее любопытство.
Кунгурцев сразу стал своим среди этих суровых людей, занявшись скупкой пушнины у местных охотников. Как оказалось, в нём дремали таланты прирождённого коммерсанта. Пушнину он перепродавал потом в Харбине китайским и русским торговцам. Ловенецкий удивлялся его отлаженным торговым связям, ведь они провели в Харбине меньше месяца.
Сам поручик с наступлением весны отправился мыть золото в окрестных сопках, поросших лесом, изрезанных реками, речушками и ручьями. Кунгурцев не ходил с ним, занятый своими спекуляциями, и Ловенецкий в одиночку, с одним лишь псом по кличке Зигфрид, безымянным купленным у тунгусов, исходил все окрестности посёлка, облазив все сопки, вспомнив свою топографическую молодость.
В первый сезон удалось намыть золота меньше, чем он ожидал, хотя ходил на промывку, даже когда уже лёг глубокий снег, ломал забереги, чтобы добраться до чистой воды. Зимой ходил на охоту, ставил ловушки на соболя, но в промысле был неудачлив.
Во второй сезон Ловенецкий ушёл за сопки, в отроги низкого горного хребта, и не вернулся в посёлок до первых морозов. Этот сезон был удачнее, ещё два таких сезона, и можно задуматься о переходе китайской границы. Зимой Кунгурцев купил у тунгусского охотника карту, на которой были грубо нарисованы земли за хребтом. Посмотрев на чертёж, Ловенецкий пожалел, что среди тунгусов нет топографов, но эта карта зародила в нём надежды на удачность нового сезона.
4
Он родился в голодный год в голодных землях, впрочем, других лет там не знали. Его мать уже сбилась, какой по счёту это ребёнок, если считать только выживших, то восьмой. Отец никогда не интересовался такими тонкостями, ему было сложно различать детей среди оравы орущих, грязных и вечно голодных. Он был по профессии мебельщик-реставратор, но сильно пьющий, что с одной стороны упрощало, а с другой осложняло дело. Проще было заполучить нового клиента, заманить его низкой ценой, но сложно было сделать так, чтобы он вернулся в следующий раз. Его клиенты – это большей частью небогатые монастыри и церкви бедных приходов, богатым в тех краях взяться неоткуда. Редко когда поступал заказ от частного клиента, зажиточных было мало, а те что были, могли позволить себе мастера из города. Отец же его работал не так, почти не ходил по заказчикам, но очень часто по улице возле его дома пылила большими, рассохшимися колёсами телега, гружёная очередным заказом – комодом, рундуком или поставцом, в которых основательности и веса было больше, чем красоты и изящества. Получив задаток, отец обычно запивал, и в большом безалаберном доме привезённая мебель пылилась по углам, в самый неподходящий момент шкафы и комоды выступали из тени, как наёмные убийцы. Пропив задаток и придя в себя, отец близоруко и непонимающе смотрел на этих деревянных монстров, появления которых в доме он не помнил; часто моргал, будто надеялся, что от этого они растворятся в воздухе, как фата-моргана. Потом, тяжело дыша, он доставал свои инструменты, проверял жёлтым ногтем остроту режущих кромок, повязывал плотный фартук, и принимался за работу.
Конечно, он заметил, что его жена разрешилась от бремени, но не придал этому значения, так бывало уже много раз. Когда вечером в пивной один из соседей за третьей или четвёртой кружкой осведомился, а кто, мальчик или девочка, набычившись и что-то припоминая, отец ответил:
– Кажись, сын.
И заказал ещё одну.
Потом привезли ещё один заказ, неуклюжий комод, с кривыми, как у мопса, ногами, опять пришлось пить. Когда спустя четыре дня деньги кончились, он с удивлением понял, что ребёнок выжил. К обычному детскому ору, который заполнял все не занятые мебелью углы дома, примешивалось занудное кошачье повизгивание – голос его новорождённого сына. Он дал ему ещё неделю, авось не выдюжит, подохнет, зима на дворе. Но нет, живуч оказался, весь в отца и деда.
Подошёл к жене, с неприязнью глядя на её распухшие руки, полощущие в тазу какую-то холстину, которую давно пора было выбросить.
– Крестить бы надо, – полувопросительно сказал он.
Жена ничего не ответила, только дёрнула головой, словно шею защемило, руки сновали в мыльной воде. Он пошёл в церковь договариваться о крестинах. Священник даже не спросил, зачем он явился, он привык видеть этого человека либо с просьбой окрестить новорождённого, либо чтобы произвести последнее помазание. Ещё одно из многочисленных проявлений божьего промысла, деваться некуда. Заминка случилась только на самих крестинах, когда спросил имя крещающегося. Никто не озаботился такой мелочью, как придумывание имени, а сам младенец свои пожелания по этому вопросу высказать не мог. По святцам значился день святого Северина, значит, решил святой отец, быть мальчику Северином, во имя отца, сына и святого духа. Родители и крёстные стояли с равнодушными лицами, что, назови он их сына хоть честь святого Платибелодона, они и слова не скажут.
Так или иначе, он получил своё имя, первый дар неласкового мира. Отец не сделал ему колыбели, поэтому мать укладывала его в верхний ящик одного из многочисленных комодов, дожидавшихся своей участи. Когда же у отца дошли руки до этого предмета мебели, мать переложила его в следующий.
В тех краях родиться и быть крещёным не означало, что самое трудное позади, напротив, степень опасности лишь возрастала.
Скоро мать Северина опять забеременела, как бывало почти каждый год. Он уже умел ходить, когда родился ребёнок, девочка, не прожившая и недели, и умершая некрещёной. Ни мать, ни отец особо не горевали, зная, что всё повторится ещё не раз.
Северин сам научился залезать в свою импровизированную кровать, а спустя некоторое время даже собственноручно задвигать ящик, упираясь в стенки изо всех сил.
В полумраке он лежал неподвижно, прислушиваясь к происходящему снаружи. Среди большого количества домочадцев его исчезновение проходило незаметно, и он мог пролежать так несколько часов кряду, пока не начинал плакать от голода. Тогда мать, или кто-нибудь из старших братьев или сестёр извлекали его на свет, давали сухарь, чтобы успокоился. Он не знал ещё, что в зимние голодные месяцы вся семья впадала в импровизированную спячку – для экономии энергии, все лежали, не шевелясь, сутками напролёт, в полудрёме, поднимаясь только напиться воды, съесть сухарь или протопить печь.
Однажды, уже на третьем году жизни, по обыкновению забравшись в своё убежище, Северин уснул и не заметил прихода заказчика, вернувшегося за своим заказом, старинным комодом, ящик которого в качестве ложа и избрал невинный ребёнок. Заказчик, староста одной из близлежащих деревень, придирчиво осмотрел качество работы, поворчав из-за просроченной даты возврата, но остался доволен. Уплатив положенное, они с отцом Северина, кряхтя, загрузили мебель на телегу, устеленную соломой для мягкости. Староста отправился в обратный путь, а отец Северина – в корчму, звеня монетами.
Лошадь шла неспешно, староста не понукал её, думая о своём. Северин спал в своём ящике, не обращая внимания на ухабистую дорогу. Ему снились спокойные детские сны, вокруг пахло соломой и деревом, сквозь сон слышалось скрипение колёс и шелест листвы деревьев, росших по обеим сторонам дороги. Староста без слов мычал мотив какой-то народной песенки, под которую в молодости на деревенских праздниках отплясывал со своей женой. Ему казалось, что лошадь переставляет копыта в такт мелодии.
Староста подъехал к дому и кликнул работников. Два дюжих крестьянина, отдуваясь, отнесли комод в помещение, чтобы его смогла осмотреть хозяйка, пока староста выпрягал коня и откатывал телегу под навес.
Жена старосты осталась довольна работой, посетовав на дороговизну, она начала выдвигать ящики, чтобы проверить плавность движения, и в первом же обнаружила мирно посапывающего Северина.
На крик жены прибежал староста.
– Что такое?
Не находя слов от великого возбуждения, она тыкала пальцем в ящик. От её крика Северин проснулся и тоже начал орать, испугавшись незнакомой обстановки.
– Как он сюда попал? – спросил староста подозрительно, будто считал возможным, что сама жена подкинула ребёнка.