Уже перед самым закатом, попетляв среди лесов, полей и рощ, не встретив на дороге ни единого человека, они подъехали к надёжно укрытому в глубине пущи лесному хутору. И дом, и постройки вросли в землю, крыши покрылись мхом, но потемневший от времени частокол был крепок и выглядел грозно. Ничипор подъехал к заметным только с нескольких метров воротам и пронзительно свистнул, сунув в рот три грязных пальца.
Створки медленно распахнулись, лошадь сама пошла вперёд, не дожидаясь команды хозяина. У ворот стоял низкий широкоплечий человек с такими же вислыми усами и недобрым взглядом жёлтых глаз, как у Ничипора. Длинные волосы его висели почти до плеч, но Ловенецкий всё-таки заметил, что у человека нет левого уха.
Телега въехала во двор, Ничипор соскочил на землю и обнялся с хозяином хутора. Ловенецкий неспешно выбирался из телеги, отряхивая пиджак от соломы.
– Это Банадысь, – сказал Ничипор Ловенецкому, выпуская хозяин из объятий, – Бенедикт, по-вашему, брат мой.
Обернувшись к брату, добавил:
– Этому хлопцу надо через границу. Поплечник нашего полковника. Зробишь, брате?
Банадысь хмуро кивнул. Не показывая ни особой радости, ни огорчения, он стал выпрягать кобылу из телеги. Ловенецкий растерянно стоял посреди двора, не зная, куда ему идти. Ничипор уселся на призбу и закурил очередную самокрутку.
Отведя лошадь на конюшню, Банадысь позвал их в хату. Жена хозяина, такая же угрюмая и нелюдимая, собрала на стол и убралась на другую половину хаты. За чаркой пшеничного самогона и богатой закуской Ничипор объясни Ловенецкому, как перебраться через границу.
Хутор Банадыся был так называемой мелиной, местом, где приходящие с польской стороны контрабандисты оставляли свой товар и забирали контрабанду, предназначенную для продажи в Польше. Иногда вместе с контрабандистами в обратный путь шли люди, которые не хотели жить в советском раю, у которых родственники жили на той стороне, или просто те, кому не было места у коммунистов – бывшие царские чиновники, офицеры, помещики, интеллигенция, священники. Со дня на день ожидал группу контрабандистов, которая должна была принести товар, который помощники Банадыся продавали в Минске, чаще всего мелкую галантерею, ткани, чулки, табак, сахарин, всё то, чего не производила разрушенная войной промышленность России; для переправки в Польшу уже были заготовлены несколько тюков с лисьими и беличьими шкурками. В сарае у Банадыся уже почти неделю жили несколько человек, так же, как и Ловенецкий, желающие перейти на польскую сторону. Это была семья – шесть душ – бывшего владельца небольшой типографии, пожилой ксёндз и молодая девушка, одинокая и неприкаянная, не говорившая никому, кто она и откуда.
Ждали новолуния или ухудшения погоды. Люди нервничали, Банадысь бесстрастно носил в сарай еду и питьё, принимая в уплату царские червонцы или золотые украшения. После еды Ловенецкий ожидал, что и его определят в сарай, но, видимо потому, что он был другом полковника, Банадысь положил его в хате на широкой лавке.
Весь следующий день прошёл в бесцельном ожидании. Ловенецкий перекинулся парой фраз с ксендзом и отцом семейства, а девушка на все его попытки заговорить пугливо сторонилась и отвечала односложно. Банадысь запрещал выходить днём, поэтому почти всё время Ловенецкий провёл на сеновале, по армейской привычке стараясь отоспаться впрок.
Контрабандисты появились поздно ночью, Ловенецкого разбудили голоса, он выглянул на улицу и, ёжась от ночного холода, увидел на дворе несколько тёмных силуэтов, о чём-то переговаривающихся с недовольным Банадысем. Хозяин укрыл прибывших в клуне, а потом принёс корзину с едой и бутыль самогона. Ловенецкий лежал без сна, ожидая, что подвыпившие люди начнут буянить, но всё было тихо, и он скоро заснул.
Наутро Банадысь, щурясь в пасмурное небо, сказал, что этой ночью нужно уходить. Ловенецкий молча кивнул, глядя, как из клуни появились несколько заспанных и потягивающихся мужиков. Из соседнего сарая появились ксёндз, похожий на старую грустную цаплю, и всё семейство типографа, за дородной женой которого пряталась девушка.
– Эти, что ли? – ни у кого конкретно спросил мужик в возрасте, похожий на цыгана, с полным ртом золотых зубов. Глазами он пересчитал перебежчиков и сказал:
– По червонцу с носа, товаришшы, и назавтра вас уже будут звать панами и пани. Собери гроши, Чесь.
Хлопец небольшого роста, с лицом обозлённого ребёнка кинулся выполнять порученное. Ловенецкий без споров сунул монету в маленькую сухую ладошку, а типограф начал спорить, не желая расставаться с деньгами.
– Платите, гражданин, платите, Болек Шляхта ещё никого не обманывал. На той стороне не будет часу нам с вами рассчитываться.
Причитая, отец семейства начал по одной ссыпать монеты в подставленную ладонь, после каждой с надеждой поднимая глаза на контрабандиста – может, хватит? Когда очередь дошла до девушки, она быстро отдала деньги, несколько свёрнутых бумажек, и отвернулась, но Чесь задержал её руку, пытаясь заглянуть под опущенные веки.
– Слышь, Шляхта, – сказал он, – глянь, какая файная паненка. Может, с неё дешевле возьмём? А она нам что другое предложит.
Ловенецкий переводил глаза с Чеся на девушку и обратно. Та вырвала руку и с ненавистью смотрела на хлопца, словно собиралась ударить. Щёки её покраснели, тело под стареньким дорожным платьем трясло от ярости. Контрабандисты с ленивым любопытством таращили глаза. Чесь сделал ещё одну попытку поймать руку девушки, но она отдёрнула ладонь и что-то тихо сказала. Ухмылка пропала с лица парня, он опустил руку. Из-за спин контрабандистов появился Банадысь с вилами в руке, маленькими шажками как бы случайно придвигаясь ближе.
– Брось, Чесь, – сказал Шляхта и зевнул. Луч пробившегося сквозь облака солнца осветил его полный золота рот, как пещеру Аладдина.
– Не для тебя этот цветок. Тебе наши, деревенские, у которых навоз между пальцев засох, да и то не дают, а тут такая… Простите, пани, этого дурня, из-под лопуха вылез, недавно только говорить научился. Банадысь, может, ещё бутылку першака пожертвуешь?
Шляхта отвернулся, показывая, что инцидент исчерпан. Чесь, бормоча по нос ругательства, под ухмылки прочих контрабандистов, пересыпал монеты в кошель. Банадысь отставил вилы и ушел в хату, спустя некоторое время вынес бутыль с мутноватым самогоном и корзину с закуской. Повеселевшие контрабандисты скрылись в клуне, откуда скоро послышалась тихая жалостная песня. Люди разошлись по сараям, девушка шла последней, Ловенецкому захотелось, чтобы она обернулась и взглянула на него, но она была погружены в собственные мысли и шла, опустив голову. Ловенецкий вздохнул и полез на сеновал.
В путь они двинулись, когда уже перевалило за полночь. Контрабандисты были навьючены тюками со шкурками, ксёндз тащил огромный до нелепости чемодан, бывший типограф и его домочадцы тоже были увешаны сумками, узлами и саквояжами, и лишь у Ловенецкого и девушки весь багаж ограничивался небольшими рюкзаками. Банадысь приоткрыл ворота и смотрел, как растянувшиеся длинной цепью люди скрываются в темноте. Шли без света, в полном молчании, впереди Шляхта и его подручные, затем ксёндз, девушка и святое семейство. Ловенецкий замыкал шествие, перед его глазами серым пятном маячил объёмистый женский круп. Дети, на удивление, вели себя тихо, не плакали и не ныли.
Видимо, тропинка была хорошо протоптана многочисленными ходоками с обеих сторон границы, потому что петлять и сбиваться с шага не приходилось, а под сенью деревьев из-за скрытой в облаках луны дороги видно не было. Ловенецкий пытался смотреть на часы, чтобы прикинуть, сколько они успели пройти, но ничего не рассмотрел. Размеренный шаг и полное молчание убаюкивали его, хотя он хорошо выспался. Вокруг шумел лес, было зябко, а темнота превращала в зловещий шум любой незначительный шорох ветвей и травы.
Иногда кто-нибудь из идущих спереди на несколько секунд включал фонарик, чтобы посветить под ноги, и Ловенецкий замечал эти дальние всполохи. Иногда лес переходил в редколесье, и тогда видно было лучше, низкие тонкие деревья были не столь пугающи. По расчётам Ловенецкого, до границы было километра четыре, примерно час ходу, но ему казалось, что они идут уже намного дольше.
Ловенецкий почувствовал, что земля под ногами пошла под уклон. Передний, едва различимый край неба исчез, заслонённый тёмным гребнем поросшей жёсткой травой земли. Они спустились в лощину, впереди, ближе чем раньше, вспыхнул огонёк фонарика, осветив лицо Шляхты. Ловенецкий подошёл к сбившимся в тесную кучку людям.
– Граница уже близко, – хрипло шептал Шляхта. Несколько контрабандистов рядом с ним закурили, пряча цигарки в кулаке и выдыхая дым в рукава.
Ловенецкий заметил, что стоящая рядом девушка пытается протиснуться ближе, и отступил.
– Чесь пойдёт разведать, – продолжал Шляхта, – нужно обождать.
Парень напоследок жадно затянулся, скинул свой мешок и, пригибаясь к земле, скрылся за краем лощины. Остальные присели прямо на землю, стараясь сохранить остатки тепла.
Потянулись минуты ожидания. Ловенецкий чувствовал лёгкое возбуждение, не такое, как на войне, но сходное с ним. Ксёндз сидел на своём чемодане, закрыв глаза, и, кажется, молился.
Ловенецкий не заметил, как маленькая тень скатилась вниз и распласталась на траве.
– Всё чисто, – сказал Чесь, – пошли.
Один за одним они карабкались по склону и соскальзывали с другой стороны. Ловенецкий вымок от росы и чуть не потерял рюкзак. На той стороне пришлось пробиваться сквозь чахлый березняк, поминутно цепляясь ногами за кочки. Ловенецкий ожидал, что вот-вот появятся пограничные столбы, но вокруг была только темнота и ветер. Ему казалось, что это длинное и нудное путешествие не закончится никогда, он так и будет годами бродить во мраке среди поваленных стволов и мокрой травы.
Справа и слева послышался пронзительный свист, вспыхнули несколько фонарей. Ловенецкий резко остановился, а потом бросился вперёд к промежутку межу дёргающимися пятнами света. По пути он обогнал девушку и ксендза, бросившего чемодан, и всю семью типографа, сбившуюся в дрожащую испуганную кучу.