Ловенецкий сделал движение, чтобы встать, но остался на месте. Лиза была сосредоточена на работе, хозяйка нагнулась к ней и что-то прошептала. Девушка подняла глаза и несколько булочек упали в витрину. Ловенецкий пригладил волосы и улыбнулся, надеясь, что выглядит не очень жалким. Лиза сунула корзину хозяйке, подбежала к столику и неожиданно крепко обняла Ловенецкого, застывшего в полусидячем положении. Хозяйка, опустив корзину, удивлённо наблюдала за этой картиной.
– Это он меня тогда спас, в лесу, – говорила Лиза хозяйке, – помните, я вам рассказывала?
Ловенецкому показалось, что она несколько раз поцеловала его в щёку.
Хозяйка всплеснула руками и бросилась к ним, причитая, смеясь и плача.
На шум появилось ещё несколько человек, беспорядок в кафе усилился. Ловенецкий, красный от смущения, жал протянутые руки дяди и братьев Лизы, а какая-то старушка, видимо, её бабушка, читала в голос молитву и крестила перед ним воздух. Ловенецкого увели внутрь дома, усадили за стол, появились закуски, горячее и выпивка. Он слегка ошалел от такого приёма, не успевая закусывать и рассказывать одновременно, а от количества и качества настоек и наливок очень скоро закружилась голова. Лиза сидела рядом, дополняя и приукрашивая его рассказ, подкладывая еду и подливая спиртное.
– Век тебе благодарны, – говорил Ловенецкому порядком захмелевший дядя, – спас ты мою племянницу, ага. Единственная память о моей покойной сестричке.
Женщины за столом заплакали, часто крестясь. Видимо, мать Лизы тут помнили и любили.
Между делом, Ловенецкий рассказал о своей плачевной ситуации с документами, по ходу дела придумывая правдоподобную историю, зачем перешёл границу. Врать не пришлось, в Польше само собой разумеющимся считалось, что ни один нормальный человек с большевиками жить не будет. Дядя обещал всяческую помощь, тем более, по его словам, что у него имелись знакомые в полиции. Все за столом закивали, нужно помочь хорошему человеку, какие могут быть вопросы.
От сытной и обильной еды, сдобренной крепкими наливками, его порядком развезло. Ловенецкий спросил, есть ли ванная комната, и уже почти засыпая под шум воды, наскоро вымылся. Спустя несколько минут он уже спал сном с честью выполнившего свой долг человека.
Наутро он попытался заплатить за ночлег, но на него замахали руками. Ловенецкий объяснил, что знакомых у него нет, и жить ему негде, и он почувствует себя оскорблённым, если его платой пренебрегут. После долгих уговоров, ему всё же удалось всучить несколько купюр хозяину. По расчётам Ловенецкого, этой суммы должно было с лихвой хватить на две недели проживания. Комнат в доме хватало, и он занял ту, в которой ночевал в первую ночь.
Ловенецкий говорил Лизе и её родственникам, что не знает, оставаться ли ему в Польше, или двигаться дальше, во Францию, Англию или Америку, и что у него достаточно денег, чтобы открыть своё дело в любой стране. После потрясений последнего времени, говорил он, хочется просто передохнуть, осмотреться, пожить спокойно, получать наслаждение от чистой постели, возможности ежедневно мыться и бриться. Если ему тут понравиться, можно остаться на год-два, благо, профессия имеется. Что за профессия, спрашивала тётка. Я топограф, отвечал Ловенецкий, но могу работать чертёжником, знаю фотографическое дело, могу водить машину. Большое дело, говорил Лизин дядя, водители сейчас нужны, да и чертёжник без куска хлеба не останется.
Гуляя с Лизой по городу, Ловенецкий избегал рассказов о своём прошлом, у них хватало тем для разговоров и без этого. Лиза напоминала ему Женю, но только ли поэтому, видя её, он чувствовал странное тепло внутри? Нельзя забывать, кто он, и зачем переходил границу. Желание отомстить виновному в смерти своей семьи не отступило, он думал об этом наедине с собой в комнате, в кино или кафе с Лизой, даже во сне он стрелял из пистолета в размытый тёмный силуэт.
Ему ещё ни разу не попадалось имя Гаевского на афишах, ни в «Курьере поранном», ни в «Роботнике», ни в «Экспрессе», лежащих на стойке в кафе. Ловенецкий опасался, что кризис и галопирующая инфляция заставили экстрасенса искать более благополучное, чем Польша, пристанище.
Он избегал задавать вопросы напрямую, и как-то на семейном обеде он вскользь упомянул имя Северина, вот, мол, перед войной видел его выступление в Петербурге, остался под сильным впечатлением. Интересно, что теперь с ним стало, ведь он, кажется, родом из этих мест?
– Никто не знает, откуда он родом, – важно сказал дядя Лизы. – Одни говорят, из-под Гродно, другие – что из Мазовии, третьи…
– Ага, – перебила тётя, – будь он из Мазовии, жил бы в столице.
Дядя, недовольный, что его перебили, посмотрел на жену поверх очков.
– Где начальник государства подарил маёнтак, там и живёт, – уверенно сказал он.
– Да он мог попросить и Бельведер подарить, и Пилсудский бы не отказал! – тётя отложила приборы, звякнув по фарфору.
Ловенецкий переводил взгляд, не веря своей удаче. Тема оказалась интересной всем, оставалось только слушать и вставлять короткие замечания, и запоминать.
Северин Гаевский переждал великую войну в Швеции, откуда в конце 1918 года приехал в Польшу, застав первые дни независимости нового государства, и познакомился с Пилсудским, известным любителем всего мистического и потустороннего. Во время войны с Советами Северин неоднократно предсказывал успех всей кампании, даже в самые гибельные моменты, чем окончательно покорил Начальника государства. Пилсудский подарил Северину небольшую усадьбу под Вильно, где медиум жил в затворничестве уже несколько лет, изреая на гастроли в Европу. Он до минимума сократил выступления на публике, но в газетах то и дело проскальзывали намёки на то, что услугами Гаевского в частном порядке пользуется отошедший от дел, но мечтающий вернуться к власти Пилсудский и многие его ближайшие сторонники.
Ловенецкий так же невзначай перевёл тему на другое, но в памяти крепко засело название деревни, рядом с которой находилась усадьба.
Вечером, оставшись в одиночестве, он проверил и зарядил револьвер. Ловенецкому хотелось прямо сейчас сорваться с места и пробежать эти пятнадцать километров, чтобы посмотреть в испуганные глаза ненавистного ему человека пред тем, как спустить курок. Он долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок. Несколько дней назад он в букинистической лавке отыскал старую карту Виленского края, которую выучил почти наизусть. Ловенецкий зажёг лампу и развернул карту. Дорогу он помнил прекрасно, все повороты и развилки. Старая жёлтая бумага потрескалась по краям, но фамилия картографа читалась хорошо. Ловенецкий подумал, что какие-то карты хранят и его скромное имя. Воспоминание об этом помогло ему успокоиться.
Он вышел из дома рано. За закрытой дверью пекарни кипела работа, пахло свежеиспечёнными булочками и ванилью. Ловенецкий наскоро позавтракал, забившись в самый дальний уголок пекарни, боясь быть замеченным. Уходя, он положил на стойку несколько николаевских червонцев, записку оставлять не стал. Мешок с деньгами остался в комнате, если ему не придётся вернуться, пусть они достанутся Лизе и её семье. Документы, полученные от её дяди накануне, он сунул в карман.
Город ещё спал, шаги гулко разносились по переулкам. День обещал быть солнечным и погожим. Он перешёл лениво текущую реку по мосту, под которым проплывали откормленные, как на убой, утки. Несколько рыбаков сонными глазами уставились на поплавки. Этот берег реки был застроен одноэтажными домами сельского вида, утопающими в зелени садов. Иногда из-за заборов до Ловенецкого доносилось коровье мычание – видимо, шла утренняя дойка. Он не думал об убийстве, которое ему предстояло совершить, мысли почему-то сами по себе возвращались к Лизе. Денег, которые у него были, хватало, чтобы открыть своё дело в Польше, особенно сейчас, когда инфляция ежедневно обесценивала польскую марку. Можно было уехать в Англию, Францию или побеждённую Германию, или ещё дальше – в Соединённые Штаты Великих Возможностей. Предложи он Лизе уехать с ним, и она бы согласилась. До близости дело ещё не дошло, но Ловенецкий видел, что девушка в него влюблена, и только сознание необходимости отомстить мешало ему проявить ответные чувства.
Дома и сады закончились, дорога пошла лугами и перелесками. Солнце поднималось выше, подсушивая росу. Возле небольшого хутора Ловенецкого догнала телега, запряжённая парой лошадей, которыми правил мальчик не старше тринадцати лет. Ловенецкий хотел махнуть ему рукой, но тот остановил повозку сам.
– Садитесь, подвезу, – сказал мальчик басом, – может, закурить найдётся?
– Не курю, – ответил Ловенецкий, забираясь на телегу.
Мальчик вздохнул, закурил собственную самокрутку и шевельнул вожжами.
Под скрип колёс Ловенецкий думал, а не бросить ли эту затею, не вернуться ли назад? Нет, не вернуться. Изощрённая память подбрасывала ему картинки довоенного прошлого – семейные обеды, дача, смех мамы и запах отцовского трубочного табака, так непохожий на дым вдыхаемого Ловенецким самосада. Вся тоска по прошлому сосредоточилась для него в фигуре медиума, до которого оставалось всего ничего. Интересно, думал Ловенецкий, предчувствует ли Северин Гаевский моё приближение и свою близкую смерть, не сбежит ли он? Чувствует ли он вину за совершённое, поймёт ли, кто перед ним?
Мальчик затянул песенку без слов, ритма и мелодии. Самокрутку он давно докурил и выбросил. Ловенецкий смотрел на его худую грязную шею с выступающими позвонками. Убив Гаевского, он надеялся, что с его души упадёт камень, легший туда много лет назад, и с тех пор не ставший менее ощутимым. Тоска по довоенной жизни терзала Ловенецкого, отступая лишь изредка, как грамотный палач, который сначала показывает жертве свои инструменты, а к делу приступает спустя несколько дней.
Лошади добрели до развилки и остановились.
– Вам куда? – спросил мальчик.
Ловенецкий назвал нужное место.
Мальчик показал на издалека напоминающие ульи деревенские домики слева от развилки.