Капрал до военной службы был… ослом и то наконец понял, что над ним смеются. Он отошел от арестованных и пошел впереди конвоя.
Они приближались к вокзалу, куда стеклись толпы будейовичан, пришедших проститься со своим полком.
Несмотря на то, что прощание не носило характера официальной демонстрации, вся площадь перед вокзалом была полна народу, ожидавшего прихода войска.
Все внимание Швейка сосредоточилось на стоявшей шпалерами толпе зрителей. Как всегда бывает, примерные солдатики шли далеко позади, а окруженные конвоем злодеи впереди. Примерными солдатиками набьют телячьи вагоны, а Швейка и вольноопределяющегося посадят в арестантский вагон, прицепленный в воинских поездах позади штабных вагонов. Ме́ста в арестантском вагоне всегда хоть отбавляй.
Швейк не мог удержаться, чтобы, замахав фуражкой, не крикнуть в толпу:
— На здар![49]
Это подействовало на толпу настолько сильно, что приветствие было громко подхвачено всей толпой.
— На здар! — прокатилось но всей площади и забушевало перед вокзалом.
Далеко впереди по рядам пробежало:
— Идут!
Начальник конвоя, злой и растерянный, закричал на Швейка, чтобы тот держал язык за зубами. Гул приветствий рос, как лавина. Жандармы напирали на толпу и пробивали дорогу конвою. Толпа ревела: «На здар!» и махала шапками и шляпами.
Это была настоящая манифестация. Из окон гостиницы против вокзала какие-то дамы махали платочками и кричали:
— Heil![50]
К крикам «На здар!» примешивалось «Heil». Какому-то энтузиасту из толпы, который воспользовался этим обстоятельством и крикнул:
— Nieder mit den Serben![51]
подставили ножку и слегка прошлись по нему ногами в импровизированной давке.
«Идут!» все дальше и дальше как электрический ток передавалось в толпе.
Шествие приближалось. Швейк махал толпе рукой из-под штыков конвойных. Вольноопределяющийся с серьезным лицом отдавал честь.
Они вступили на вокзал и прошли к поданному уже воинскому поезду. Оркестр стрелкового полка чуть было не грянул им навстречу: «Храни нам, боже, государя!», так как капельмейстер был сбит с толку неожиданной манифестацией. К счастью, во-время подоспел в своем черном котелке обер-фельдкурат из 7-й кавалерийской дивизии, патер Лацина, и стал наводить порядок.
Патер Лацина, гроза всех офицерских столовок, ненасытный обжора и пьяница, приехал накануне в Будейовицы и как бы случайно попал на банкет офицеров отъезжающего полка. Напившись и наевшись за десятерых, он в более или менее нетрезвом виде пошел в офицерскую кухню клянчить у поваров остатки. Там он поглотил целые блюда соусов и кнедликов и обглодал все кости. Дорвавшись наконец в кладовой до рому, он налакался до рвоты, а затем вернулся на прощальный вечерок, где всех перепил.
В этом отношении он обладал богатым опытом, и офицерам 7-й кавалерийской дивизии приходилось всегда за него доплачивать.
На следующее утро ему вздумалось следить за порядком при отправке первых эшелонов полка. С этой целью он носился взад и вперед вдоль шпалер и проявил на вокзале такую кипучую деятельность, что офицеры, руководившие отправкой эшелонов, заперлись от него в канцелярии начальника станции.
Итак, он во-время появился перед самым вокзалом и вырвал дирижерскую палочку из рук капельмейстера, который уже замахнулся грянуть гимн: «Храни нам, боже, государя!»
— Стой! — крикнул обер-фельдкурат, — еще рано. Я вам дам тогда знак. А пока «смирно!» Я сейчас приду.
После этого он вошел внутрь вокзала, догнал конвой и остановил его криком: «Стой!»
— Куда? — строго спросил он у капрала, который совсем уже не знал, что ему делать.
Вместо него ответил Швейк:
— Нас повезут в Брук, господин обер-фельдкурат. Если хотите, можете ехать с нами.
— И поеду! — заявил натер Лацина и, обернувшись к конвойным, крикнул. — Кто говорит, что я не могу ехать? Шагом марш!
Очутившись в арестантском вагоне, обер-фельдкурат лег на лавку, а добряк Швейк снял свою шинель и подложил ее патеру Лацине под голову.
Вольноопределяющийся, обращаясь к растерянному капралу, вполголоса заметил:
— Не оставьте фельдкуратов в милосердии своем.
Патер Лацина, удобно расположившись на лавке, начал читать лекцию:
— Рагу с грибами, господа, выходит тем вкуснее, чем больше положено туда грибов. Но перед этим грибы нужно обязательно поджарить с луком и только после этого положить туда лаврового листа и лука.
— Вы ведь уже изволили положить лук раньше, — заметил вольноопределяющийся.
Капрал при этих словах бросил на него полный отчаяния взгляд, так как для него патер Лацина был хоть, правда, и пьяным, но все же начальством.
Положение капрала было действительно отчаянным.
— Пан обер-фельдкурат безусловно прав, — поддержал Швейк обер-фельдкурата — Чем больше луку, тем лучше. Один пивовар в Пакомержицах всегда клал в пиво лук, потому что, говорят, лук вызывает жажду. Вообще лук очень полезная вещь. Жареный лук прикладывают также на чирии.
Патер Ладина продолжал бормотать, как сквозь сон:
— Все зависит от кореньев, от того, каких кореньев и в каком количестве положить. Но чтобы не переперчить, не… — Он говорил все тише и тише — …не переперчить, не перегвоздичить, не перелимонить, перекоренить, перемуска…
Он не договорил и захрапел с присвистом.
Капрал с остолбенелым видом уставился на него.
Конвойные смеялись втихомолку.
— Проснется нескоро, — проронил Швейк. — Здорово нализался!
Капрал испуганно замахал на него рукой, чтобы замолчал.
— Чего там, — продолжал Швейк, — пьян вдрызг и все тут. А еще в чине капитана! У них, у фельдкуратов, в каком бы чине ни был, у всех, должно быть, уж так самим богом положено: по каждому поводу напиваются до положения риз. Я служил у фельдкурата Каца, так тот был способен свой собственный нос пропить. Тот еще не такие штуки проделывал. С тем мы пропили дарохранительницу, и пропили бы, наверно, и самого господа бога, если бы нам под него сколько-нибудь одолжили.
Швейк подошел к патеру Лацине, повернул его к стене и с видом знатока произнес:
— Будет дрыхнуть до самого Брука… и вернулся на свое место, провожаемый отчаянным взглядом несчастного капрала, который пробормотал:
— Надо бы пойти заявить.
— Это придется вам отставить, — сказал вольноопределяющийся. — Вы — начальник конвоя и не имеете права оставлять нас. Кроме того, по уставу вы не имеете права отсылать никого из сопровождающей стражи с донесением, раз у вас нету другого, который бы того заместил. Как видите, положение безвыходное. Выстрелить в воздух, чтобы кто-нибудь прибежал, тоже пе годится — тут ничего не случилось. Но, с другой стороны, существует предписание, что в арестантском вагоне не должно быть никого, кроме арестантов и конвоя; сюда вход посторонним строго воспрещается. А если бы вы захотели замести следы своего проступка и незаметным образом попытались бы сбросить обер-фельдкурата на всем ходу с поезда, то это тоже у вас не выгорит, так как здесь есть свидетели, которые видели, что вы впустили его в вагон, в котором ему быть не полагается. Да-с, господин капрал, это пахнет не чем иным, как разжалованием.
Капрал нерешительно запротестовал: что он-де не пускал в вагон обер-фельдкурата, а обер-фельдкурат сам к ним присоединился и как никак — начальство.
— Здесь одно только начальство — вы, — твердо сказал вольноопределяющийся, а Швейк прибавил:
— Если бы к нам хотел примазаться хоть сам государь император, вы бы не смели этого допускать. Все равно, как если бы к стоящему на часах рекруту подошел офицер из инспекции и попросил бы его сбегать ему за папиросами, а тот бы еще стал расспрашивать, какого сорта папиросы принести. За такие штуки сажают в крепость.
Капрал робко заметил, что Швейк сам первый сказал обер-фельдкурату, что тот может ехать вместе с ними.
— Я это себе могу разрешить, господин капрал, — ответил Швейк, — потому что я идиот, но от вас этого никак нельзя было ожидать.
— Давно ли вы на действительной службе? — спросил как бы между прочим капрала вольноопределяющийся.
— Третий год. Теперь меня должны произвести в старшие унтер-офицеры.
— На этом деле можете поставить крестик, — цинично сказал вольноопределяющийся. — Как я уже сказал, тут пахнет разжалованием.
— В конце концов все равно, — отозвался Швейк — быть ли убитым в качестве унтер-офицера или в качестве простого рядового. Правда разжалованных, говорят, суют в самые первые ряды.
Обер-фельдкурат зашевелился.
— Дрыхнет, — объявил Швейк, удостоверившись, что с обер-фельдкуратом все в порядке. — Ему, должно быть, жратва приснилась. Одного боюсь, как бы он чего-нибудь нам тут не наделал. Мой фельдкурат Кац, так тот, когда, бывало, налакается, ничего не чувствует во сне. Однажды, — представьте…
И Швейк начал рассказывать случаи из своей практики у фельдкурата Отто Каца с такими увлекательными подробностями, что никто но заметил, как поезд тронулся.
Рассказ Швейка был прерван ревом, доносившимся из задних вагонов. 12-я рота, состоявшая сплошь из крумловских и кашперских немцев, галдела песни:
Wann isch kum, wann isch kum,
Wann isch wieda, wieda kum[52]
Из другого вагона кто-то отчаянно вопил романс, обращая свои вопли к удаляющимся Будейовицам.
Вопиющего оттащили от открытой дверки телячьего вагона его товарищи.
— Удивительно, что сюда еще не пришли с проверкой, — сказал капралу вольноопределяющийся. — Согласно предписанию вы должны были доложить о нас коменданту поезда еще на вокзале, а не возжаться со всяким пьяным обер-фельдкуратом.