Фельдкурат выдержал паузу и перешел к разбору поваренной проблемы в Ветхом и Новом завете, упомянув, что в те времена обращалось особое внимание на приготовление вкусных яств для подкрепления после богослужений и церковных празднеств. Затем он предложил что-нибудь спеть, и Швейк с охотой, но как всегда не к месту, затянул:
Идет Марина
Из Годонина.
За ней в припрыжку
С вином под мышкой
Несется поп —
Чугунный лоб.
Но фельдкурат нисколько не рассердился.
— Если бы было под рукой хоть немножко рому, то и вина не нужно, — сказал он, дружелюбно улыбаясь, — а что касается Марины, то и без нее обойдемся. С ними только грех один.
Капрал полез в карман шинели и осторожно вытащил плоскую фляжку с ромом.
— Осмелюсь предложить, господин обер-фельдкурат, — по его голосу было слышно, как тяжела была ему эта жертва, — не сочтите за обиду-с…
— Не сочту, голубчик, — ответил тот, и в голосе его зазвучали радостные ясные нотки. — Пью за наше счастливое путешествие.
— Иисус, Мария! — вздохнул капрал, видя, как после богатырского глотка обер-фельдкурата исчезла половина содержимого фляжки.
— Ах вы, такой-сякой, — погрозил ему обер-фельдкурат, улыбаясь и многозначительно подмигивая вольноопределяющемуся. — Вы осмеливаетесь упоминать имя господа бога всуе. За это он вас должен покарать. — Патер снова отхватил из фляжки и, передавая ее Швейку, скомандовал: — Прикончить!
— Ничего не поделаешь — дисциплина, — добродушно сказал Швейк капралу, возвращая ему пустую фляжку. В глазах у унтера появился тот особый блеск, который можно наблюдать только у душевнобольных.
— А теперь я чуточку вздремну до Вены, — сказал обер-фельдкурат. — Разбудите меня, как только приедем в Вену. А вы, — обратился он к Швейку, — сходите на кухню в офицерское собрание, возьмите прибор и принесите мне обед. Скажите там, что для господина обер-фельдкурата Лацины. Изловчитесь получить двойную порцию. Если будут кнедлики, то не берите с горбушки — невыгодно. Потом принесите мне оттуда бутылку вина и не забудьте взять с собою котелок: пусть туда нальют рому.
Патер Лацина стал шарить по карманам.
— Послушайте, — сказал он капралу, — у меня нет мелочи, дайте-ка мне взаймы золотой… Так, вот вам. Как фамилия?
— Швейк.
— Вот вам, Швейк, на чай. Капрал, одолжите мне еще один золотой. Это вы получите, Швейк, если все исполните как следует. Кроме того достаньте мне там папирос и сигар. Если будут выдавать шоколад, то стрельните двойную порцию, а если консервы, то, смотрите, достаньте копченый язык или гусиную печенку. Если будут давать швейцарский сыр, то не берите с краю, а венгерской колбасы пусть вам отрежут из середки кусок посочнее.
Обер-фельдкурат растянулся на лавке и через минуту уснул.
— Надеюсь, вы вполне довольны нашим найденышем, — сказал вольноопределяющийся унтеру под храп обер-фельдкурата. — Парень хоть куда.
— Отлученный от груди, как говорится, — вставил Швейк, — уж из бутылочки сосет, господин капрал…
Капрал с минуту боролся сам с собой, но внезапно сбросил! с себя маску подобострастия и сухо сказал:
— Мягко стелет…
— Мелочи, дескать, у него нет, — проронил Швейк. — Это мне напоминает одного каменщика из Дейвиц[64], по фамилии Мличко. У того никогда не было мелочи, пока не влип в историю и не попал в тюрьму за мошенничество. Мелочи у него не было, а крупные-то сумел пропить.
— В 75-м полку, — ввязался в разговор один из конвойных, — капитан пропил до войны всю полковую казну, за что его и выперли с военной службы. А нынче опять капитаном. Потом еще один фельдфебель обокрал казну: слямзил сукно на лацканы больше двадцати кусков, а теперь подпрапорщиком. A вот одного простою солдата недавно в Сербии расстреляли за то, что он съел в один присест целую коробку консервов, которую должен был распределить на три дня.
— Это к делу не относится, — заявил капрал. — Но что правда, то правда: взять в долг у бедного капрала два золотых, чтобы дать на чай, — это уж…
— Вот вам ваш золотой, — сказал Швейк. — Не хочу разживаться на ваш счет. А когда получу от обер-фельдкурата второй, то тоже верну его вам, чтобы вы не плакали. Вам должно только льстить, что начальство берет у вас в долг на расходы. Очень уж вы эгоист большой. Дело идет всего-навсего о каких-то несчастных двух золотых. Я бы посмотрел, как бы вы запели, если бы вам пришлось пожертвовать жизнью за начальство. Скажем, если бы он лежал раненый за неприятельской линией, а вам бы пришлось его спасать и вынести его на руках из линии огня, а в вас бы стреляли шрапнелью и чем ни попало…
— Вы-то уж наверно бы наделали в штаны, защищался капрал. — Деревня!
— Во время атаки-то многие себе в штаны накладывают, — заметил кто-то из конвоя. — Недавно в Будейовицах рассказывал нам один раненый, что он сам во время наступления наделал в штаны три раза подряд. В первый раз, когда вылезли из прикрытия на площадку перед проволочными заграждениями; во-второй раз, когда их начали крыть из пулеметов и в-третий раз, когда русские ударили по ним в штыки и заорали «ура». Тут они пустились назад под прикрытие, и во всей роте не было ни одного, кто бы не наложил себе в штаны. А один убитый остался лежать в траншее, ноги у него свисали вниз; при наступлении ему снесло полчерепа, словно ножом отрезало. Тот в последний момент так обделался, что у него текло из штанов но башмакам и вместе с кровью стекало в траншею, аккурат на его же половинку черепа, с мозгами. Тут, брат, никто не знает, что с ним случится.
— А иногда, — сказал Швейк, — во время рукопашной человека с чего-нибудь вдруг тате затошнит, что сил нет. В Праге в Подгорельце, в трактире «Панорама» один из команды выздоравливающих, раненый под Перемышлем, рассказывал, как они где-то под какой-то крепостью пошли в штыки. Откуда ни возьмись, полез на него русский солдат, парень-гора, штык на перевес, а из носу у него висела порядочных размеров сопля. Несчастный только взглянул на его носище с соплей, и так ему сразу сделалось тошно, что пришлось бежать в полевой лазарет. Его там признали за холерного и послали в холерный барак в Будапешт, где он действительно заразился холерой.
— Кем он был: рядовым или капралом? — осведомился вольноопределяющийся.
— Капралом, — спокойно ответил Швейк.
— Тоже самое могло случиться и с каждым вольнопером, — глупо заметил капрал и при этом с победоносным видом посмотрел на вольноопределяющегося, словно говоря: «Что, выкусил? И крыть нечем».
Но вольноопределяющийся не ответил и улегся на скамейку.
Поезд подходил к Вене. Кто не спал, смотрел из окна на проволочные заграждения и укрепления для защиты Вены. Это производило на всех гнетущее впечатление. Даже неумолчное галдение, доносившееся из вагонов, где, ехали «бараны» с Кашперских гор, «Wann isch kum, wann isch kum, wann isch wieda, wieda kum» — затихло под влиянием тяжелого чувства, вызванного видом проволочных заграждений, которыми была обнесена Вена.
— Все в порядке — заметил Швейк, глядя на окопы. — Все в полном порядке. Одно только неудобно, что венцы могут разодрать себе штаны, когда поедут за город подышать чистым воздухом. Здесь нужно быть очень осторожным. Вообще Вена — весьма важный город, — продолжал он. — Взять, например, диких зверей в шенбруннском зоологическом саду. Когда я несколько лет тому назад был в Вене, я охотнее всего ходил смотреть на обезьян, но когда едет мимо какая-нибудь особа из императорского дворца, то никого. к сожалению, туда сквозь кордон не пускают. Со мной был один портной, из Вены из десятого района, так его арестовали потому, что ему загорелось во чтобы то ни стало посмотреть на этих обезьян.
— А во дворце вы были? — спросил капрал.
— Там замечательно, — ответил Швейк. — Я там не был, но мне рассказывал один, который там был. Самое замечательное, что там есть, это дворцовый конвой. Каждый из них должен быть в два метра ростом, а потом получает трафику[65]. А принцесс там, как собак нерезаных.
Поезд промелькнул мимо какой-то станции, и оттуда, постепенно замирая, доносились звуки австрийского гимна. Оркестр был выслан на станцию для встречи эшелона, вероятно, по ошибке, так как поезд через порядочный промежуток времени остановился на другом вокзале, где эшелон ожидали обед и торжественная встреча.
Но торжественные встречи уже не носили того характера, как в начале войны, когда отправляющиеся на фронт солдаты получали на каждой станции что-нибудь перекусить и когда их повсюду встречали целые выводки одетых в идиотские белые платья девочек с еще более идиотскими лицами и такими же идиотскими букетами. Но глупее всего были, конечно, приветственные речи той или иной из дам, муж которой корчил из себя в настоящее время ура-патриота.
Торжественная делегация, встретившая эшелон, с которым ехал Швейк, состояла из трех дам — членов австрийского общества Красного Креста, двух дам — членов какого-то военного кружка венских дам и девиц, одного официального представителя венского магистрата и одного военного. На их лицах была написана усталость. Эшелоны проезжали днем и ночью, санитарные поезда с ранеными прибывали каждый час, на станциях все время перебрасывались с одного пути на другой поезда с пленными, и при всем этом должны были присутствовать члены различных обществ и корпораций. День за днем было одно и то же, и первоначальный энтузиазм сменился зевотой. На смену одним приходили другие, и у каждого из них на любом из венских вокзалов был тот же усталый вид, как и у тех, которые встречали будейовицкий полк.
Из телячьих вагонов выглядывали солдаты с безнадежным видом идущих на виселицу.
К вагонам подходили дамы и раздавали солдатам пряники сг сахарными надписями: «Sieg und Rache», «Gott, strafe England!», «Der Österreicher hat eine Vaterland. Er liebt's und hat auch Ursach für's Vaterland zu kämpfen»