— Товарищи опять выловят у меня весь жир из супа, — завопил он трагически, — а вместо мяса оставят одни жилы. Вчера вот тоже конвоировал двоих в лагерь, а кто-то у меня сожрал полпайка, который за меня получили.
— Вы в дивизионном суде кроме жратвы ни о чем другом не думаете, — сказал совсем воспрянувший духом Водичка.
Когда Швейк и Водичка рассказали вольноопределяющемуся, чем кончилось их дело, он воскликнул:
— Так значит в маршевую роту, друзья! «Пожелаем же попутного ветра, вашей экскурсии», как написали бы в журнале чешских туристов. Подготовительные работы к экскурсии уже закончены. Предусмотрительное начальство обо всем позаботилось. А вы, записанные, как участники экскурсии в Галицию, отправляйтесь в путь-дорогу в веселом настроений и с легким сердцем. С теплой любовью встретьте область, которая познакомит вас с окопами. Прекрасное и интересное зрелище. Вы почувствуете себя на далекой чужбине как дома, как в родном краю, почти как у домашнего очага. С возвышенным чувством вы вступите в области, о которых еще старый Гумбольд сказал: «Во всем мире я не видел более великолепного зрелища, чем эта дурацкая Галиция!» Богатый опыт, приобретенный нашей победоносной армией при отступлении из Галиции после первого похода, несомненно явится путеводной звездой при составлении программы второго похода. Только вперед прямехонько в Россию и на радостях выпустите в воздух все патроны!
После обеда перед уходом Швейка и Водички в канцелярию к ним подошел несчастный учитель, сложивший стихотворение о вшах и, отведя обоих в сторону, таинственно сказал:
— Не забудьте, когда будете на русской стороне, немедленно сказать русским: «здравствуйте, русские братья, мы братья-чехи, мы нет аустрийцы».
Когда они уходили из казарм, Водичка, желая демонстративно выразить свою ненависть к мадьярам и показать, что даже арест не мог поколебать и сломить его убеждений, наступил мадьяру, принципиально отвергающему военную службу, на ногу и заорал на него:
— Обуйся, культяпый!
— Жалко, что ничего не ответил, — с неудовольствием сказал сапер Водичка Швейку. — Зря, что ничего не сказал. Я бы его мадьярскую харю разорвал бы от уха до уха. А он, дурачина, молчит и позволяет наступать себе на ногу. Чорт побери, Швейк, злость меня берет, что нас не осудили! Этак выходит, что над нами вроде как насмехаются. А ведь мы, по правде сказать, дрались, как львы. Это ты виноват, что нас не осудили, а дали нам такое удостоверение, как будто мы и драться по-настоящему не умеем. За кого они собственно нас считают? Как никак это был вполне приличный конфликт.
— Милый мой, — сказал добродушно Швейк, — я собственно как следует не понимаю, чем ты недоволен. Ведь дивизионный суд официально признал нас за абсолютно приличных людей, против которых он ничего не имеет. Правда я при допросе всячески вывертывался, так это требуется. «Ваш долг врать», говорит всегда адвокат Басс своим клиентам. Когда меня аудитор спросил: «Зачем вы ворвались в квартиру господина Каконя?» — так я ему на это просто ответил: «Я полагал, что мы ближе всего познакомимся с господином Каконем, если будем ходить к нему в гости». После этого аудитор уже больше ни о чем меня не спрашивал. Этого ему было вполне достаточно. Запомни, брат, раз навсегда, — продолжал Швейк свои рассуждения, — перед военными судами нельзя признаваться. Когда я сидел в тюрьме при гарнизонном суде, так в соседней камере один солдат признался, а когда остальные арестанты об этом узнали, так «накрыли его одеялом»[95] и заставили его отречься от своего признания.
— Если бы я совершил что-нибудь бесчестное, так не признался бы, — сказал сапер Водичка. — Ну, а если меня этот тип аудитор прямо спрашивает: «Дрались?» Так я ему ответил: «Да, дрался». — «Избили ли кого-нибудь?» — «Так точно, господин аудитор». — «Дошло ли дело до членовредительства?» — «Ясно, господин аудитор». Пусть знает, с кем говорит! Какой срам, что нас освободили! Этак выходит, словно он не хотел верить, что я измочалил об этих мадьярских хулиганов свой пояс, что я их в лапшу превратил и наставил им шишки и фонарей. Ты ведь был при этом, как на меня навалились три мадьярских халуя и как через минуту все они валялись на земле, и я топтал их ногами. И после всего этого какой-то там аудиторский сморкач прекращает следствие. Это все равно, как если бы он сказал мне: «Всякая з… лезет еще драться!» Как только кончится война, и я буду штатский, я его, растяпу, разыщу и покажу ему, как я не умею драться! Потом приеду сюда в Кираль-Хиду и устрою здесь такой мордобой, что еще в мире такого не было! Люди будут прятаться в погреба, как только услышат, что я пришел посмотреть на этих киралхидских бродяг, на этих босяков, на этих мерзавцев!
В канцелярии с делом было покончено в три счета. Фельдфебель с еще жирными от обеда губами, подавая Швейку и Водичке бумаги и сделав при этом чрезвычайно серьезное лицо, не преминул произнести перед обоими речь, в которой апеллировал к их воинскому духу. Речь свою (он был силезский поляк) фельдфебель уснастил перлами своего диалекта. При прощании Швейк сказал Водичке:
— Как только кончится война, зайди меня проведать. Я каждый вечер от шести часов «У Чаши» на Боище.
— Разумеется приду, — ответил Водичка, — скандалы-то там бывают?
— Каждый день, — обещал Швейк, — а уж если будет очень тихо, так мы по силе возможности сами что-нибудь состряпаем.
Друзья разошлись, и, когда уже были на порядочном расстоянии друг от друга, старый сапер Водичка крикнул Швейку.
— Так ты там уж позаботься о каком-нибудь для меня развлечении, когда я туда приду!
На что Швейк закричал:
— Так непременно приходи после войны!
Удалились еще дальше друг от друга, и вдруг послышался из-за угла второго ряда бараков голос Водички:
— Швейк! Швейк! Какое подают «У Чаши» пиво?
Как эхо отозвался ответ Швейка.
— Великопоповицкое!
— А я думал, что смиховское! — кричал издали сапер Водичка.
— Есть там и девочки! — кричал Швейк.
— Так значит после войны в шесть часов вечера! — кричал издалека Водичка.
— Приходи лучше в половине седьмого, на случай, если я запоздаю! — ответил Швейк.
Потом донесся еще, уже совсем откуда-то издалека, голос Водички.
— А в шесть часов притти не сможешь?
— Приду в шесть! — услышал Водичка ответ удаляющегося товарища.
Так разлучились бравый солдат Швейк со старым сапером Водичкой.
Друзья в минуту расставанья
С надеждой шепчут: «До свиданья»[96]
Глава VИз Моста на Летаве в Сокал
Взбешенный поручик Лукаш бегал по канцелярии 11-й маршевой роты. Это была темная дыра в сарае, где помещалась рота, отгороженная только досками от коридора. В канцелярии стояли стол, два стула, бутыль с керосином и койка. Перед Лукашем стоял старший писарь Ванек, который составлял в этом помещении ведомости на солдатское жалование, вел отчетность о солдатской кухне, одним словом, был министром финансов всей роты, проводил тут целый божий день, здесь же и спал. У дверей стоял толстый пехотинец, обросший бородой, как краконош[97]. Это был Балоун, новый денщик поручика, до военной службы мельник, из-под Чешского Крумлова.
— Нечего сказать, нашли вы мне денщика, — обратился поручик Лукаш к старшему писарю, — большое вам спасибо за такой сюрприз! В первый день посылаю его за обедом в офицерскую кухню, а он по дороге сожрал половину моего обеда.
— Виноват, я его розлил, — заявил толстенный великан.
— Допустим, что так. Разлить можно суп или соус, но не франкфуртское жаркое. Ведь ты от жаркого принес такой кусочек, что его за ноготь спрятать можно. Ну, а куда ты дел яблочный пирог?
— Я…
— Нечего врать. Ты его сожрал!
Последнее слово поручик произнес так строго и так энергично, что Балоун на всякий случай отступил на два шага.
— Я сегодня справлялся в кухне, что у нас было к обеду. Был суп с фрикадельками из печенки. Куда девал ты фрикадельки? Дорогой повытаскивал? Ясно, как день. Кроме того была вареная говядина с огурцом. Куда она делась? Тоже сожрал. Два куска франкфуртского жаркого, а ты принес мне только полкусочка. Ну? Два куска яблочного пирога. Куда их девал? Напичкался, паршивая и грязная свинья? Отвечай, куда дел яблочное пирожное? Может, ты в грязь его уронил? Ну, мерзавец! Укажи мне то место, где лежит этот кусок в грязи. Может, как нарочно, прибежала туда собака, нашла этот кусок и унесла его. Боже ты мой, Иисусе Христе! Я так набью тебе морду, что разнесет ее как лохань! Эта сволочь осмеливается еще врать! Знаешь, кто тебя видел? Старший писарь Ванек. Он сам пришел ко мне и говорит: «Осмелюсь доложить, господин поручик, ваш Балоун жрет, сукин сын, ваш обед. Смотрю я в окно, а он напихивается, как будто целую неделю ничего не ел». Послушайте, старший писарь, неужто вы не могли найти худшую скотину, чем этот молодчик?
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, мне Балоун показался из всей маршевой роты самым подходящим человеком. Это такая дубина, что не мог запомнить ни одного ружейного приема, и дай ему в руки винтовку, так он бы еще бед наделал. Недавно на стрельбе холостыми зарядами чуть-чуть не прострелил глаз своему соседу. Я полагал, что он, по крайней мере, на эту-то службу будет годен.
— Сожрать обед у своего офицера! — сказал Лукаш. — Как будто ему не хватает его порции. Ну теперь, полагаю, ты уже сыт?
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я всегда голоден. Если у кого остается хлеб, — так я тут же вымениваю его на папиросы, и все мне мало, такой уже я уродился. Думаю: ну теперь уж сыт — ай нет! Минуту спустя начнет у меня опять в животе урчать, как до еды, и глядь, он, стерва, опять дает о себе знать. Иногда думаю, что уж взаправду хватит, что больше в меня уж не влезет, так нет тебе! Как увижу, что кто-нибудь ест или почую какой-нибудь запах, и сразу в животе, точно его помелом вымели: опять начинает заявлять о своих правах. Я тут готов хоть гвозди глотать! Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, — я уж не раз просил: нельзя ли мне получать двойную порцию. Из-за этого я был в Будейовицах у полкового врача, а тот вместо двойной порции засадил меня на два дня в лазарет и прописал мне в день лишь чашку чистого бульона. «Я, — говорит, — покажу тебе, каналье, как тебе твоей порции не хватает! Приди еще только раз, так уйдешь отсюда как щепка». Мне никак нельзя, господин поручик, видеть вкусных вещей, да и простые возбуждают во мне такой аппетит, что у меня слюнки текут. Осмелюсь просить, господин обер-лейтенант, сделайте такую божескую милость, распорядитесь, чтобы мне выдавали двойную порцию. Если мяса не будет, то хотя бы давали картошку, кнедлики, немножко соуса, ведь это всегда остается.