ой разные лишние вещи. Он ими совсем напрасно нагружен. Он от них только зря устает, и если ему приходится тащить на себе такой груз, то он не может как следует сражаться.
У подпоручика вдруг мелькнула мысль, что он мог бы, наконец, передать Швейка военно-полевому суду за изменническую пропаганду, а потому он поспешно спросил:
— Стало быть, вы думаете, что солдат должен побросать и патроны, как вы видите вот в этой яме, или штыки, как вы видите вон там?
— Никак нет, господин подпоручик, — приветливо улыбаясь, ответствовал Швейк, — а вот извольте взглянуть на брошенный тут же металлический ночной горшок.
И действительно, возле самой насыпи среди черепков вызывающе торчал изъеденный ржавчиной ночной горшок с отбитой эмалью. Вероятно, эти отслужившие в хозяйстве предметы были выброшены сюда по приказанию начальника станции как материал для ученых споров между археологами[37] будущих веков, которые будут немало удивлены открытием древнего становища... А затем в школах детям будут говорить о существовавшей когда-то эпохе эмалированных ночных горшков!..
Подпоручик Дуб взглянул на этот предмет, но мог лишь констатировать, что это был действительно один из тех инвалидов, которые провели свою молодость под кроватью.
Это произвело на всех огромное вптечатлание, и, так как подпоручик Дуб молчал, Швейк заговорил снова.
— Так что дозвольте доложить, господин подпоручик, с таким вот ночным горшком произошла в курорте Подебрадах забавная история, которую рассказывали у нас в ресторане на Виноградах. В те времена в Подебрадах начали издавать газету «Независимое слово», и главной персоной в этом деле был подебрадский аптекарь, а редактором назначили некоего Ладислава Гаека-Домажлицкого. Ну, а этот аптекарь был большой чудак; он собирал, например, старые горшки и тому подобные мелочи, так что у него составился целый музей. И вот, Гаек-Домажлицкий как-то пригласил к себе в Подебрады одного приятеля, который тоже писал в газетах, и они по этому случаю здорово выпили, так как уже больше недели не виделись. Приятель-то и пообещал Домажлицкому, что в благодарность за угощение он напишет ему фельетон для «Независимого слова», для независимой, значит, газеты, от которой тот зависел. И в самом деле написал ему фельетон о чудаке-коллекционере, который нашел в песке на берегу Эльбы металлический ночной горшок и решил, что это шлем святого Вацеслава, и поднял такую шумиху, что сам епископ, с процессией и хоругвями, приехал из Кралова Градца посмотреть на находку… Ну, а подебрадский аптекарь вообразил, что это — камешек в его огород, и с тех пор у них с Гаеком-До-мажлицким и дружба врозь.
Подпоручик Дуб охотнее всего сбросил бы Швейка в канаву, но сдержался и только заорал на всех:
— Я вам говорю, что вы не должны тут попусту шляться! Вы меня еще не знаете, но когда узнаете... А вы останетесь здесь, Швейк, — добавил он грозно, когда Швейк хотел было вместе с другими вернуться в вагон.
Они остались одни, и подпоручик стал придумывать, что бы такое страшное сказать ему.
Однако Швейк опередил его.
— Так что дозвольте доложить, господин подпоручик, только бы погода у нас продержалась! Сейчас вот днем не жарко, и ночи тоже довольно приятные, так что теперь самое подходящее время воевать.
Подпоручик вытащил револьвер и спросил:
— Знаешь, что это такое?
— Так точно, господин подпоручик, знаю. У господина поручика Лукаша тоже такая штучка есть.
— Ну, так вот, заруби себе на носу, стерва, — серьезно и с достоинством промолвил подпоручик Дуб, убирая револьвер, — ты должен знать, что с тобой может случиться большая неприятность, если ты будешь продолжать свою пропаганду.
Подпоручик удалился, повторяя про себя:
— Теперь я ему очень хорошо сказал: «Продолжать свою пропаганду». Именно пропаганду…
Прежде чем лезть в вагон, Швейк еще немного побродил возле него взад и вперед, бормоча себе под нос:
— К какой категории мне бы отнести его?
И чем больше он раздумывал, тем яснее определялось в его уме название такого рода людей: «Полушептун».
В военном лексиконе всегда с большой охотой употребляли слово «шептун»[38]. В особенности этот почетный эпитет давался полковникам, пожилым капитанам и майорам, он означал некую более высокую степень часто употребляемого выражения «старая песочница». Низшей степенью служила кличка «старикашка», являвшаяся ласкательным определением для старого полковника или майора, который непрочь покричать и попетушиться, но жалеет и любит своих солдат и защищает их от солдат других полков, в особенности когда дело касается чужих патрулей, которые задерживают его просрочивших отпуск солдат по кабакам. «Старикашка» заботился о своих солдатах, пища у них всегда была хорошая, но у него непременно был какой-нибудь свой конек, с которого он не мог сойти, и потому он был «старикашка».
Если же «старикашка» при этом зря мурыжил людей и унтер-офицеров, придумывал всякие там тревоги и занятия в ночное время и тому подобные штучки, то его называли уже «старой песочницей».
Из «старой песочницы» развивался, как высшая степень злобной придирчивости, мелочности и тупости, так называемый «шептун». Это слово означало все, что угодно, но разница между штатским «шептуном» и военным — большая.
Первый, то есть «шептун» на гражданской службе, тоже является начальником, и служители и младшие чиновники в учреждениях тоже дают ему такое прозвище. Это — бюрократ до мозга костей, педант, который придирается, например, к тому, что написанный доклад не был обсушен клякс-папиром и т. п. Это — вообще ограниченный, малоразвитой, нудный человек, который, однако, хочет играть роль в обществе, подчеркивает свою особую честность, воображает, что все понимает и умеет объяснить, и на всех и все обижается.
Но кто побывал на военной службе, с легкостью поймет разницу между таким типом и «шептуном» в военном мундире. Тут это прозвище обозначает старикашку, который является действительно придирой и человеконенавистником, настоящим жмотом, никому не дающим спуску и тем не менее останавливающимся перед каждым затруднением. Солдат он не любит и постоянно, хотя и тщетно, воюет с ними, не умея, однако, приобрести в их глазах такого авторитета, каким пользуются «старикашки» и «старые песочницы».
В некоторых гарнизонах, например, в Триденте, таких людей называли «старым сортиром». Во всяком случае, дело шло всегда о пожилых людях, и, когда Швейк мысленно назвал подпоручика Дуба «полушептуном», он совершенно правильно учел, что подпоручику Дубу нехватало пятидесяти процентов до полного «шептуна» как по возрасту, так и по чину, да и вообще по всем статьям.
Погруженный в такие размышления, он вернулся к своему вагону и встретил возле него денщика подпоручика Дуба. У денщика было вспухшее лицо, и он невнятно пробормотал, что у него только что произошло столкновение с его барином, который, узнав, что он, Кунерт, водит знакомство со Швейком, отхлестал его по щекам.
— В таком случае, — спокойно проговорил Швейк, — мы должны подать рапорт. Австрийский солдат обязан в известных случаях переносить мордобой. Но твой барин переступил все границы, как говорил старик Евгений Савойский: «От сих до сих». Теперь ты сам должен доложиться по начальству, а если ты этого не сделаешь, то и я тебе еще надаю по морде, чтобы ты знал, что такое дисциплина в армии. В карлинских казармах был некий подпоручик Гаузнер, и у него тоже был денщик, которого он бил по морде и толкал ногами. Один раз он так избил своего денщика, что тот совсем ополоумел и, докладывая по начальству, в рапорте объяснил, что избили его за то, что он все перепутал. А на основании его слов его барин взял да и доказал, что денщик врет, потому что он в тот день его по физиономии не бил, а только пихал ногами, так что, в конце концов, парня посадили еще на двадцать суток в карцер за ложный донос… Впрочем, — продолжал Швейк, — это дела не меняет. Ведь это как раз то самое, о чем всегда толковал наш медик Гоубичка, что, мол, в медицинском институте начинают резать человека и в том случае, когда он повесился, как и тогда, когда он отравился. А я пойду вместе с тобой. Пара-другая лишних плюх на военной службе — вещь серьезная!
Кунерт совсем обалдел и дал Швейку увести его в штабной вагон.
— Что вам тут нужно, сволочь? — заорал на них подпоручик Дуб, высовываясь из окна.
— Веди себя достойно, — шепнул Швейк Кунерту и втолкнул его в вагон.
В проходе показался поручик Лукаш, а за ним и капитан Сагнер.
Поручик Лукаш, которому уже так часто приходилось иметь дело со Швейком, был крайне изумлен, потому что на сей раз Швейк не держался таким простачком, как обыкновенно, а лицо его утратило свое столь знакомое добродушное выражение и предвещало какие-то новые неприятности.
— Дозвольте доложить, господин поручик, — сказал Швейк, — мы желаем рапортоваться.
— Не валяй дурака, Швейк. Мне это, наконец, надоело.
— Никак нет, — возразил Швейк, — дозвольте доложить, господин поручик. Ведь я же ординарец вашей роты, а вы ротный командир 11-й роты. Я знаю, что это, пожалуй, очень смешно, но знаю, что господин подпоручик Дуб — ваш подчиненный.
— Вы совсем с ума спятили, Швейк, — перебил его поручик Лукаш. — Или же вы пьяны, и тогда вам лучше всего убираться вон отсюда. Понимаешь, болван, скотина?!
— Никак нет, господин поручик, — ответил Швейк, толкая Кунерта вперед. — Это совсем похоже на то, как однажды производили в Праге испытание защитной решетки, которая должна была предохранять от попадания под трамвай. Господин изобретатель сам пожертвовал собой для испытания, а потом городу пришлось платить его вдове пожизненную пенсию.
Капитан Сагнер, не зная, что сказать, кивал головой, в то время как поручик Лукаш казался в отчаянии.
— Так что дозвольте доложить, господин поручик, — неумолимо продолжал Швейк, — все должно пойти по рапорту. Ведь еще в Бруке, господин поручик, вы мне говорили, что, когда я стану ротным ординарцем, у меня будут и другие обязанности, а не только передавать приказания, и что я должен быть в курсе всего, что происходит у нас в роте. На основании э