Порой игра с противником выплескивалась за пределы одного выступления в печати, становилась непрерывной. Так, однажды Гашек написал рассказ «Интервью со связанным офицером». Речь шла о реальном происшествии, когда два подростка связали и обобрали в поезде вооруженного офицера. Гашек высмеял в рассказе «храбрость» доблестных вояк. Цензор конфисковал часть рассказа. Тогда Гашек написал сатирический рассказ «Интервью с господином цензором», дав понять уже заглавием, что сделал это в отместку за конфискацию. Цензор был изображен в рассказе в качестве редкостного тупицы, который запрещал даже фразы вроде «размышлял о чем-то», так как размышлять, мол, можно и о государственной измене. Этот обмен выстрелами между Гашеком и цензором был лишь одним из эпизодов в той сатирической войне с цензурой, которую писатель вел непрерывно. Через его творчество тянется целая цепь памфлетов и фельетонов о цензорах: «Сказка о том, как вознаградили цензора» (1908), «Практика конфискаций» (1909), «Добросовестный цензор Свобода» (1911), «Наказуемый смысл слов “однако” и “да”» (август 1911), «Интервью с господином цензором» (декабрь 1911), «Сказка о трагической судьбе одного порядочного министра» (январь 1912). После мировой войны Гашек вернулся к этой теме в рассказе «Разговор с цензором» (адресованном уже цензуре Чехословацкой республики).
Особую пикантность рассказам Гашека придавало то обстоятельство, что нередко он обнажал перед противником и читателем сами приемы, с помощью которых он наносил наиболее чувствительные уколы и одновременно увертывался от соответствующих параграфов закона о печати. Эффектно обыгрывался, в частности, тот факт, что официально цензуры в Австрийской империи не существовало и проводилась якобы «только» так называемая «практика конфискаций». Цензоры официально также не назывались цензорами, их именовали прокурорами. В памфлете «Наказуемый смысл слов “однако” и “да”», имеющем иронический подзаголовок «К истории австрийской свободы печати», Гашек писал: «Известно, и много раз уже подчеркивалось, что в Австрии не существует никакой цензуры. Она была упразднена еще в 1848 году, и если газетные и журнальные материалы конфискуются, то это отнюдь не по вине нашей свободы печати и тем более цензуры. После того, как шестьдесят три года тому назад цензура была упразднена, в Австрии можно писать все что угодно, а если написанное не печатают, то виновата в этом не свобода печати или цензура, а так называемая практика конфискаций. Поскольку же очевидна явная разница между цензурой и конфискацией, а цензоров с упомянутого года в Австрии вообще не существует, то, следовательно, цензоров совершенно свободно можно и оскорблять в печати. Если вы упоминаете о цензорах, то на основании свободы печати никто не имеет права эти упоминания изъять. Вы можете смело заявить, что цензор в Анаме или Банг-Гонге — осел, и единственно в силу того, что он является цензором, вы не оскорбите тем самым государственного режима ни в Анаме, ни в Банг-Гонге. Совсем иное дело говорить о практике конфискаций. Поэтому каждый разумный человек, действительно убежденный в том, что в Австрии существует свобода печати, лучше об этом помолчит» (VIII, 267).
Через полтора месяца сатирическая атака на цензора была возобновлена в «Сказке о трагической судьбе одного порядочного министра». В ней рассказывалось о министре, который оказался настолько порядочным, что понял свою непригодность к исполнению обязанностей министра и добровольно подал королю прошение об отставке. «Сказка» открывалась своего рода мысленным разговором автора с прокурором-цензором. Предвосхищая его реакцию на свое произведение, Гашек как бы заранее ставил заслон его вмешательству и рисовал возможные последствия. Одни доводы автора против такого вмешательства высказаны от его собственного имени, другие — как предполагаемые размышления цензора. Но это не меняет «диалогического» в своей основе повествования. Оно вновь напоминает своеобразную игру, когда участники ловят друг друга: обе стороны поочередно делают своего рода «ходы», как бы отвечая каждый раз на ход противника и стараясь переиграть его. Этот поединок, в котором автор оказывается куда более искусным и ловким, чем его оппонент, и заставляет нас весело смеяться. Вот основные моменты состязания:
1) автор сообщает заглавие: «Сказка о трагической судьбе одного порядочного министра»;
2) предполагаемая реакция прокурора: «Стоит пану прокурору прочесть заглавие сказки, он грозно нахмурится и скажет — слово “порядочный” надо бы вычеркнуть, а то народ подумает, будто на свете есть и непорядочные министры»;
3) ответный ход и угроза автора: «Но если это слово вычеркнуть, жди запроса в парламенте, станут допытываться у министра: разве оскорбительно называть министра порядочным?»;
4) прокурор снова вспоминает (и напоминает) о своей обязанности «защищать австрийских министров»;
5) ответный ход автора (не без издевки над тем, что противник загнан в угол): «Я прекрасно понимаю: случай весьма соблазнительный, но что поделаешь, самое большее, чем может заниматься наш господин прокурор, — это защищать австрийских министров. Между тем действие моего повествования происходит не в Австрии и вообще не в какой-либо известной стране, речь идет о государстве выдуманном, потому я и назвал его сказкой» (VIII, 302).
Гашек облек в форму литературного произведения принцип и поэтику устного «игрового» диалога-состязания, в котором господствует атмосфера поддразнивания и в котором остроумный и насмешливый комик уверенно берет верх над незадачливым противником и на глазах у публики допекает его. Такая игра не просто изображается в произведении Гашека, она составляет основу его структуры и вместе с тем простирается за его пределы. Само произведение, как уже говорилось, становится средством этой игры: ведь сказку предстояло читать реальному цензору, которому и адресованы вступительные пассажи. Нетрудно представить себе, с какими чувствами он знакомился с ними… Но, между прочим, так и не решался запретить сказку или хотя бы ее начало: она вышла без малейших изъятий, цензору пришлось попросту проглотить все сказанное Гашеком. Это было даже больше, чем победа сатирика и поражение цензора: в процессе «игры» автор сумел буквально на глазах у него дополнительно заострить главную крамольную тему. Как раз та мысль, которой, по ироническому предположению Гашека, должен опасаться прокурор («народ подумает, будто на свете есть и непорядочные министры»), оказалась с самого начала акцентированной. Таким образом, перед читателем развертывается своего рода шутейное действо.
Поэтика Гашека рождалась в атмосфере розыгрышей, веселых мистификаций, шумных проделок, озорных выдумок и состязаний в остроумии, которые неотделимы от образа его жизни и той среды, где он вращался, будучи душой непрерывно длящейся «юмориады».
Прежде чем творить за письменным столом, он творил «на людях». Иногда это выражалось непосредственно в рассказывании всевозможных подлинных или вымышленных историй, «кто-то начинает рассказывать один случай, кто-то другой, — вспоминает современник, — Гашек тихо слушает, потягивает из стакана, покуривает дешевую сигару, улыбается, с удовольствием ощущая себя центром внимания, и, когда момент кажется ему подходящим, вставляет несколько слов или короткую фразу, подправляя или дополняя чужое повествование или сдабривая его шуткой. Если он замечал, что его слова нашли отклик, то тщеславно добавлял еще что-нибудь и наконец сам принимался рассказывать, чтобы все лавры достались ему»[638].
Роман о Швейке, прежде чем лег на бумагу, в немалой своей части был сочинен в устном исполнении. Многие его эпизоды были опробованы на слушателях во всевозможных трактирах и пивных. Иван Сук и Франта Сауэр (а у Сауэра Гашек и жил, начиная работу над романом) вспоминали: «Не было главы, не было эпизода, который он предварительно не рассказывал бы — отнюдь не в обществе солидных литераторов и не в кругу своих ревнивых литературных друзей, а в небольших трактирах среди маляров, каменщиков, поденщиков, воров и проституток. И его маленькие глазки быстро перебегали с одного слушателя на другого, всматриваясь, какое впечатление производят его рассказы»[639]. Написанному слову предшествовало слово произнесенное, сыгранное на публике, в среде простонародья и плебса.
Стихия свободного, открытого смеха вообще порождение демократической среды. Количество смеха, если можно так выразиться, неравномерно распределено в обществе и убывает от низов к верхам. Другой чешский писатель-юморист Карел Чапек как-то заметил, что «трое каменщиков по части шуток способны на большее, чем четырнадцать министров ‹…› Господин иногда рассказывает анекдоты, народ разыгрывает их в жизни». Неслучайно, «еще со времени латинской комедии в роли шутника выступал бедняк, пролетарий, человек из народа. Господин может быть только смешон — слуге дано чувство юмора. Уленшпигель — человек из народа. Швейк — рядовой солдат ‹…› Смех в сущности своей демократичен»[640]. Особенно это справедливо по отношению к смеховой игре, непринужденная и вольная стихия которой куда больше пристала неофициальным слоям общества, где она не убита чинопочитанием, социальным регламентом и этикетом отношений. Более того, она по природе своей внутренне враждебна такому регламенту и этикету. Поэтому-то столь дерзко и выглядело неслыханное начинание Гашека, когда он попытался в своей «Политической и социальной истории партии умеренного прогресса в рамках закона» представить в духе озорной игры, под собственными именами десятки и десятки лиц, имевших имя в чешском обществе, и как бы снять тем самым с самого этого общества покров чинной солидности. Создание этой книги и попытка издать ее были одной из вершин той гашековской игры, о которой идет речь.
К числу частых игровых приемов в творчестве Гашека относится также юмористическое или сатирическое отождествление того или иного реального лица с определенным вымышленным комическим персонажем, созданным его фантазией. Вообще сатиру Гашека нередко отличает ее точный адрес. Герои его произведений часто носят имена реальных лиц. Бывает, что писатель попросту рисует сатирические и юмористические портреты тех или иных известных людей, как бы делает своего рода комические зарисовки с натуры. Таковы памфлеты Гашека на известных чешских политических деятелей Крамарка, Клофача, Соукупа, Немца и многих других. В иных случаях изображается вымышленный персонаж, но ему дается имя реально существующего человека, благодаря чему и происходит их сатирическое или юмористическое сближение, уподобление. Не останавливаясь на довоенных сочинениях писателя, перекинем сразу мостик к роману о Швейке. Там этот прием приобрел особенно выразительный вид.