Кроме вполне реального тестя и супруги Ярмилы да стычки Гашека с полицейским, о которой действительно сообщали в газетах, все прочее здесь — чистейший вымысел. И лихоимец-дедушка, и корыстолюбие, и все остальные заметки в газетах попросту выдуманы. Автор наговаривает на себя, приписывая себе грехи, которых никогда не совершал. Но, будучи подключены к заведомо известным фактам его биографии, они тоже как бы приобретают видимость достоверности. В то же время в таких случаях часто делаются «перехлесты», выдающие вымысел и заставляющие читателя почувствовать мистификацию, хотя границы ее остаются дразняще размытыми.
Позднее традиция и поэтика смеховой игры и, в частности, комической мистификации нашли воплощение и получили дальнейшее развитие в главном произведении Гашека — «Похождениях бравого солдата Швейка». Швейк в некотором отношении совершенно особый комический тип, а роман Гашека — особое произведение, в котором не совсем обычная роль отведена и читателю. При чтении этого романа восприятие не ограничивается привычным сопереживанием и соразмышлением. Читатель втянут еще в один увлекательный и непрерывно длящийся процесс: он все время гадает и не может до конца угадать, где кончается наивность героя и начинается притворство, где усердие (и есть ли оно), а где плутовство и глумление под видом усердия.
В самом деле, слабоумен Швейк, как однажды определила медицинская комиссия, или прикидывается таким? Ведь говорит же один из героев романа, что если тебя «хоть раз признали слабоумным, то от этого тебе будет польза уже на всю жизнь» (5, 246). (Поучения на этот счет даже не раз повторяются в романе.)
Вот после обнародования манифеста императора о войне Швейк появляется на центральных улицах Праги в инвалидной коляске, с букетиком новобранца на груди и, потрясая костылями, выкрикивает верноподданнические и воинственные лозунги. Что это — придурковатость и необыкновенная наивность слабоумного или провокация, которую с готовностью подхватывает и поддерживает дерзкими комментариями набежавшая публика?
Швейк услужливо добывает пса для офицера, у которого служит в денщиках, но потом оказывается, что пес украден и принадлежит полковнику, непосредственному начальнику офицера. Более того, после катастрофы, постигшей Лукаша, Швейк признается, что привел собаку, зная, что она краденая, но он, мол, очень уж хотел услужить пану лейтенанту. Глупость это? медвежья услуга? дань плебейскому представлению, что кража собак — вполне естественное дело?
Швейк надевает на себя русскую военную форму, оставленную на берегу озера беглым русским пленным, который решил помыться. И снова читатель гадает, действительно Швейк по простодушию хотел примерить чужое обмундирование или же просто помог русскому переодеться в австрийскую униформу и скрыться? Сам он в русском обмундировании попадает в австрийский плен. И опять-таки, просто это смешное стечение обстоятельств или попытка увильнуть от фронта? И т. д. Придурковат Швейк и влипает в одну историю за другой от избытка непоседливости или намеренно валяет дурака, словно с наслаждением купаясь в бестолковом хаосе, который царит вокруг, и с радостью вносит свою лепту в усугубление сумятицы? Читатель все время занят разгадкой подобных загадок.
В то время как мотивы поведения других героев романа полностью открыты для читателя, образ Швейка строится иначе. Объяснение то и дело остается неполным или подается таким образом, что оно не внушает полного доверия, а, наоборот, вызывает подозрение. Вспомним сцену, когда Швейка обвиняют в остановке поезда с помощью тормозного крана. Эпизод начался разговором Швейка с железнодорожником в вагоне: «Бывал у меня в гостях один знакомый, — начал Швейк, — славный парень по фамилии Гофман. Этот самый Гофман утверждал, что вот эти тормоза в случае тревоги не действуют; короче говоря, если потянуть за рукоятку, ничего не получится. Я такими вещами, правду сказать, никогда не интересовался, но раз уж я сегодня обратил внимание на этот тормоз, то интересно было бы знать, в чем тут суть, а то вдруг понадобится.
Швейк встал и вместе с железнодорожником подошел к тормозу с надписью «В случае опасности».
Железнодорожник счел своим долгом объяснить Швейку устройство всего механизма аварийного аппарата:
— Это он верно сказал, что нужно потянуть за рукоятку, но он соврал, что тормоз не действует. Поезд, безусловно, остановится, так как тормоз через все вагоны соединен с паровозом. Аварийный тормоз должен действовать.
Во время разговора оба держали руки на рукоятке, и поистине остается загадкой, как случилось, что рукоять оттянулась назад и поезд остановился. Оба никак не могли прийти к соглашению, кто, собственно, подал сигнал тревоги. Швейк утверждал, что он не мог этого сделать — дескать, он не уличный мальчишка ‹…›
— Я сам удивляюсь, — добродушно говорил он подоспевшему кондуктору, — почему это поезд вдруг остановился. Ехал, ехал, и вдруг на тебе — стоп! Мне это еще неприятнее, чем вам.
Какой-то солидный господин встал на защиту железнодорожника и утверждал, что сам слышал, как солдат первым начал разговор об аварийных тормозах.
Но Швейк все время повторял, что абсолютно честен и в задержке поезда совершенно не заинтересован, так как едет на фронт (!)».
И завершение разговора: «Ну, ладно, едем дальше, — сказал Швейк. — Хорошего мало, когда поезд опаздывает. Если бы это произошло в мирное время, тогда, пожалуйста, бог с ним, но раз война, то нужно знать, что в каждом поезде едут военные чины: генерал-майоры, обер-лейтенанты, денщики. Каждое такое опоздание — паршивая вещь. Наполеон при Ватерлоо опоздал на пять минут и очутился в нужнике со всей своей славой» (6, 12–13).
В тексте хорошо видно, как автор недоговаривает и уклоняется от прямого упоминания о том, кто действительно нажал рукоятку тормоза. С другой стороны, объяснение Швейка (он не заинтересован в остановке поезда, так как едет на фронт) не столько убеждает, сколько заставляет подозревать насмешку, хотя его и нельзя безапелляционно обвинить в издевке.
Строго говоря, никто так и не сообщит читателю, нажал все-таки Швейк на рукоятку тормоза или не нажал, по глупости или нарочно он вспомнил Ватерлоо, по наивности или с умыслом упомянул о военных чинах, едущих в поезде, и при этом в один ряд с генерал-майорами и обер-лейтенантами поставил денщиков, каким был и он сам. (У читателя эти слова Швейка немедленно вызывают в памяти и предшествующую сцену, разыгравшуюся в поезде. Участниками ее были, кроме Швейка, обер-лейтенант Лукаш и лысый генерал-майор, который, переодетый в штатский костюм, ехал инкогнито в инспекционную поездку и которого Швейк спросил, не является ли он чиновником Пуркрабеком из банка «Славил», а затем начал рассуждать, сколько волос должно быть на голове у нормального человека, вызвав неописуемую ярость генерала.)
Напомним также фрагмент сюжета, когда Швейк, отставший от поезда, получает приказание идти в свой полк в Будейовице пешком: «Спустя полчаса, после того как Швейка напоили черным кофе и дали на дорогу, кроме краюхи хлеба, еще и осьмушку табаку, он вышел темной ночью из Табора, напевая старую солдатскую песню:
Шли мы прямо в Яромерь,
Коль не хочешь, так не верь.
Черт его знает, как это случилось, но бравый солдат Швейк, вместо того, чтобы идти на юг, к Будейовицам, шел прямехонько на запад» (6, 25–26). Сказанное автором не только не объясняет, почему Швейк свернул не в ту сторону, но и «уводит» от объяснения. Чуть дальше описывается встреча Швейка со старушкой:
«По дороге из Кветова во Враж, которая ведет все время на запад, со Швейком заговорила старушка, возвращавшаяся из костела домой:
— Добрый день, служивый. Куда путь держите?
— Иду я, матушка, в полк, у Будейовице, на войну эту самую.
— Батюшки, да вы не туда идете, солдатик! — испугалась бабушка. — Вам этак туда ни в жисть не попасть, дорога-то ведет через Враж прямехонько до Клатов.
— Я, полагаю, человек с головой и из Клатов попадет в Будейовице, — почтительно ответил Швейк. — Правда, прогулка не маленькая, особенно для человека, который торопится в свой полк и побаивается, как бы, несмотря на все его старания явиться в срок, у него не вышли неприятности» (6, 27).
В конце концов так и остается без ответа, случайно Швейк перепутал дорогу или у него был умысел дезертировать из армии, а потом он передумал, или же он просто тянул время (его стремление вернуться в полк напоминает бег на месте) и т. д. А обилие дезертиров, которыми кишат все стога сена вокруг, и желание всех встречных помочь Швейку, в котором они тоже признают дезертира, создает еще дополнительный двусмысленный фон.
В романе все время ощущается известная доля двусмысленной недосказанности примерно того типа, что применяется в розыгрышах и шуточных мистификациях. Это и в самом деле что-то вроде непрерывной, дразнящей мистификации читателя, которого Швейк также немножко водит за нос.
Есть в романе Гашека глава «Духовное напутствие». Швейк после переодевания в форму русского солдата сидит под арестом, и ему грозит виселица, а фельдкурат Мартинец, хватив изрядную дозу хмельного, загорается желанием посетить его и обратиться к нему со словами последнего утешения. Швейк встречает священника как нового арестанта, которого посадили к нему в камеру, и с бесцеремонной фамильярностью обрушивает на него целый поток вульгарной болтовни (фельдкурат в конце концов пулей вылетает из камеры в полной уверенности, что имел дело с умалишенным). Но к средствам поэтики относится в данном случае не только то, что есть в тексте, но и то, чего в нем нет. А нет в нем довольно существенной информации. На протяжении всей главы хранится молчание о том, было поведение Швейка вызвано тем, что он на самом деле принял фельдкурата за арестанта, или же только притворялся, что не понял цели его визита и разыграл его. Опять-таки в положении разыгрываемого оказывается и читатель.
Порой поведение Швейка настолько загадочно, что вроде бы даже и концы не сходятся с концами. Иногда оно вне всякого сомнения — хитрая маска. Ярчайший пример — его поединок с чиновником из полицейского управления, которому сообщили, что Швейк, проходя под конвоем мимо толпы, читавшей императорский манифест об объявлении войны, воскликнул: «Да здравствует император Франц Иосиф!» — вызвав всеобщий смех. «Я не мог оставаться в бездействии, — объяснял Швейк, уставя свои добрые глаза на инквизитора. — Я пришел в волнение, увидя, что все читают этот манифест о войне и не проявляют никаких признаков радости. Ни победных кликов, ни «ура»… вообще ничего, господин советник. Словно их это никак не касается (сколько издевательства скрыто в этих сообщениях! — С. Н.). Тут уж я, старый солдат девяносто первого полка, не выдержал и прокричал эти слова. Будь вы на моем месте (т. е. на месте арестованного! — С. Н.), вы, наверное, поступили бы точно так же. Война так война, ничего не поделаешь, — мы должны ее довести до победного конца, должны постоянно провозглашать славу государю императору. Никто меня в этом не разубедит (полицейский комиссар ставится в положение человека, пытающегося разубедить Швейка в его верноподданнических чувствах! — С. Н.).