Конечно, проверить в полном объеме рассказ Швейка об эпизоде с попыткой ареста Гашека в настоящее время вряд ли возможно (если, впрочем, не будет новых архивных находок). Однако образцовая картотека легионеров позволяла по крайней мере установить, находились ли тогда под Самарой упомянутые лица. Самару брал у красных 4-й полк при участии отдельных подразделений 1-го полка[672]. Арестовывать Гашека, по словам Швейка, были посланы «члены разведки первого батальона» Балцар, Троян, Худоба и сам Швейк. Балцар был назначен начальником патруля. Сплошной просмотр карт-анкет на эти фамилии по всем полкам показал, что в 4-м полку действительно служили один Балцар, один Худоба и даже два Трояна. Но один из них (Рудольф) погиб еще в мае 1918 года, т. е. до взятия Самары. Второго постигла та же участь несколько месяцев спустя. В августе 1918 года он не вернулся из разведки близ деревни с красивым названием Таволжанка, напоминающим о лете и о зарослях таволги с ее пахучими белыми цветами-метелками. Но во взятии Самары (июнь) он участвовал. Таким образом, брать Гашека «живым или мертвым» могли быть отряжены, кроме Швейка, Вацлав Балцар (1892 г. рождения, из Ртыне под Трутновом), Йозеф Троян (1894 г. рождения, из Высокой над Лабем) и Ярослав Худоба (1887 г. рождения, из Храста под Кутной Горой). Достаточно правдоподобно, что именно Балцар был назначен начальником патруля — он самый интеллигентный из всей четверки, по профессии художник, кроме того, был контролером пограничной финансово-таможенной службы (Троян — рабочий, Худоба из крестьян). Может быть, и вправду Швейк ходил арестовывать Гашека и спас ему жизнь? Если это так, то он спас ему и бессмертие. Ведь роман еще не был написан, и одна-единственная пуля могла сразить сразу всех его героев.
Неувязки с годом рождения. Итак, статья Веселого в целом оказалась достоверной. Однако возникали и вопросы. Автор словно что-то недоговаривал о действительной службе Швейка в 1911 году. Одна из фотографий в его статье сопровождается надписью: «Йозеф Швейк в начале 1911 года перед уходом на действительную службу, от которой спустя два месяца он собственными стараниями (букв.: собственными заслугами. — С. Н.) сумел избавиться». Однако в самом тексте статьи автор полностью обходит этот вопрос и о военной службе Швейка в 1911 году вообще молчит, хотя, казалось бы, она имеет самое прямое отношение к возникновению образа Швейка. Подробно рассказано о том, как Гашек встретился со Швейком-отцом, а потом познакомился и с сыном, как ночевал у него и прямо у него на квартире сочинил рассказ, как перед этим он наслушался в трактире «У чаши» разговоров искушенных вояк, хваставшихся своим искусством саботажа, но о военной службе Швейка и избавлении от нее — ни звука. Ко всему прочему, несколько позднее выяснилось, что в Австрийской империи призывным возрастом считался 21 год. Швейку же в 1911 году было всего девятнадцать лет. Получалось, что его тогда и не могли призвать. К тому же и в «Демобилизационном листке» Швейка, хранящемся в архиве и заполненном в 1921 году, в графе с вопросом «Когда призван (когда признан годным призывной комиссией)» указан 1913 год. И тем не менее под фотографией черным по белому написано: «Швейк в начале 1911 года перед уходом на действительную службу». Да и в повести Гашека «Бравый солдат Швейк в плену» упомянуто, что «война застала Швейка в постели (у него был ревматизм. — С. Н.) после четырех лет штатской жизни» (VIII, 9). Иными словами, за четыре года до этого, т. е. в 1911 году, он был на военной службе. Конечно, повесть не документ, но все же… Гашек многое знал о Швейке.
И тут невольно пришлось вспомнить об одной мелочи в статье Веселого, мелочи, которая до этого казалась сущим пустяком. Веселый дважды упоминал о возрасте Швейка. В конце статьи можно было прочесть: «Йозеф Швейк умер 22 мая 1965 года в возрасте 73-х лет». Однако в начале статьи сказано другое: «Йозеф Швейк умер в мае 1965 года в возрасте 75 лет». Эта фраза в свете всего известного по архивному делу воспринималась вначале просто как опечатка или описка. Но теперь закрадывалось сомнение — а описка ли? Аугустин Кнесл на основании «метрических записей» (судя по всему, он смотрел метрические книги) также назвал годом рождения Швейка 1890 год[673]. И это тоже казалось опиской, но теперь тоже настораживало. Может быть, Швейк, будучи призван на действительную службу, сумел затем каким-то образом занизить на два года свой возраст и получить освобождение? (И с тех пор в его личном воинском деле в качестве года рождения все время проходил уже 1892 год, хотя в метрических книгах оставался 1890-й?) Веселый, видимо, был посвящен в какую-то тайну, но не хотел ее выдать и лишь намекнул на нее противоречивыми сведениями и умолчаниями в своей статье. И хотя такое предположение остается всего лишь предположением (его надо бы еще раз проверить по метрическим записям в книгах регистраций), оно хорошо согласуется и с инфантильным образом Швейка в начальном рассказе гашековского цикла, где впервые появляется этот герой. Но об этом чуть позже.
Другая неувязка касалась самой истории возникновения первого рассказа о Швейке. Версия Веселого противоречила воспоминаниям вдовы писателя Ярмилы. Та утверждала, что созданию этого рассказа предшествовала запись темы, сделанная Гашеком однажды вечером. Придя как-то домой, он перед сном набросал на клочке бумаги несколько слов. Запись эта сохранилась до наших дней. Она гласит: «Идиот на действительной. Сам попросил, чтобы его освидетельствовали и признали, что он годен быть достойным солдатом…»[674]. Между тем, Веселый утверждал, опираясь на воспоминания Швейка, что начальный рассказ цикла был сочинен при первой встрече Гашека со Швейком на квартире у него. Казалось бы, после этого уже не было нужды записывать замысел… Однако это воспоминание Майеровой небезупречно в смысле точности. Запись на обрывке бумаги и появление первого рассказа о Швейке она даже относила к осени 1911 года, и только публикатор ее записок Здена Анчик, а также сын Ярмилы Рихард Гашек, пересказавший ее воспоминания, уточнили, что речь должна идти о мае 1911 года[675]. Но и майская дата не очень подходит. Ничего общего с записью на клочке бумаги в первом рассказе Гашека, опубликованном в мае 1911 года, нет. Сама тема медицинского освидетельствования появляется только в конце второго рассказа, написанного месяц спустя, а по-настоящему она зазвучала лишь в третьей новелле, где несколько иным стал и сам образ Швейка. Правда, уже и в первом рассказе присутствует тема «идиот на действительной», и Швейк выводит из терпения начальство: то он потерял штык, то нечаянно чуть не застрелил на полигоне полковника и т. п. Но все же пока это еще улыбчиво-меланхоличный солдат, насильно взятый в армию и совершенно не приспособленный к военной службе (или притворяющийся таким). С простодушием инфантильного недоросля или слабоумного он тихо заявляет: «Я ведь не собирался идти в армию и даже не знаю, что такое солдат» (2, 345). В остальных трех рассказах, наоборот, это скорее холерический тип, наделенный неуемной энергией и подвижностью. С одержимостью дурня и шута он рвется служить «государю императору до последнего вздоха». И во что бы то ни стало стремится остаться в армии. Для этого он и просит признать его «годным».
Гашек, видимо, не сразу нашел оптимальный рисунок образа и обогащал его от рассказа к рассказу, открывая новые и новые возможности. Если это так, то мысль, записанная на клочке бумаги, могла родиться не в момент возникновения замысла, а в процессе его развития. Гашек мог взять на заметку пришедший ему в голову новый поворот темы, который и был затем реализован, хотя и в несколько ином виде (возможно, с учетом вероятных цензурных трудностей). В прямом и точном согласии с записью замысла образ был воплощен только в повести «Бравый солдат Швейк в плену», написанной Гашеком через несколько лет в России. В этом, уже бесцензурном, издании откровенно раскрыт и сам замысел: «Его преданность государю-императору была расценена как тяжкий психический недуг», «Здравомыслящим не дано было понять, почему они должны были жертвовать своей жизнью во имя империи», «не могло начальство взять в толк, как можно быть в здравом уме и желать такого во имя императора» (XIII–XIV, 6, 29, 6).
Таким образом, если сдвинуть дату записи темы, все встает на свои места, и расхождение между сведениями Веселого и Ярмилы устраняется. Устраняется и другое противоречие. Швейк утверждал, что первый рассказ цикла был и записан его рукой под диктовку Гашека. Но то же самое говорила о себе и Ярмила[676]. Если следовать предположению, что Ярмиле изменила память и на самом деле речь должна идти не о первом, а о последующих рассказах, то опять-таки все получает объяснение. К сожалению, не сохранились рукописи рассказов Гашека о Швейке. Это не позволяет проверить оба утверждения по почерку. Конечно, неточности в воспоминаниях — довольно обычная вещь. И та или иная ошибка памяти, будь то у Ярмилы или у Веселого, еще не означает, что недостоверно и все остальное.
Однако, если даже версия Я. Веселого верна не только в общих чертах, но и в деталях и подробностях, было бы наивно думать, будто Швейк в рассказах Гашека, не говоря уже о повести и романе, просто и есть зарисовка реального Швейка. Предпосылки возникновения этого образа существовали в творчестве Гашека уже давно — существовали в виде особого интереса писателя к стихии пародии, розыгрыша, мистификации, шутовства (рассказы о Швейке неслучайно и родились в атмосфере буффонадной комической мистификации — создания партии умеренного прогресса в рамках закона). Существовали предвестники Швейка и в виде образов плутоватых плебеев, находящих новые и новые способы дурачить и обманывать господ и их прихвостней и ставить власти в смешное положение. Правда, пока что Гашек ни разу не связывал образы таких героев с антивоенной темой, не изображал их в обстановке австрийской армии.