С другой стороны, и позже, уже после появления рассказов о Швейке его образ развивался, видоизменялся, обогащался, в том числе за счет новых впечатлений, накопившихся у автора.
Денщик поручика Лукаша. По единодушному мнению исследователей[677], в творческой истории образа Швейка несомненно сыграло роль и знакомство Гашека с денщиком поручика Лукаша Франтишеком Страшлипкой (1890–1949), с которым Гашека свела судьба во время мировой войны. Они служили в одном, девяносто первом, полку. Вместе со Страшлипкой Гашек и сдался в плен на русском фронте 24 сентября 1915 года, близ селения Хорупаны — в полуторастах километрах к северо-востоку от Львова, в районе Луцка и Дубно. При этом Страшлипка прихватил с собой и чемодан с провиантом поручика Лукаша. Может быть, как раз этот эпизод и подсказал Гашеку строки в его романе: «Если случалось, что офицер, чтобы не попасть в плен, спасался бегством, а денщик попадал в плен, то последний никогда не забывал захватить с собой и офицерские вещи, которые отныне становились его собственностью и которые он берег как зеницу ока» (6, 389).
Лукаш, избежавший плена, написал вскоре родственникам Страшлипки, жившим в Гостивицах под Прагой, письмо, в котором сообщал об исчезновении денщика, вещей и провизии. Родственники Страшлипки оказались настолько совестливыми, что сочли себя обязанными возместить ущерб, причиненный пану лейтенанту, и стали носить родителям Лукаша в Прагу молоко, которое в голодное военное время ценилось на вес золота[678].
Дальнейшая судьба Страшлипки сложилась иначе, чем у Гашека, и пути их разошлись. Страшлипка не служил подобно Гашеку в чехословацких добровольческих частях. Из лагерей военнопленных он попал на работы в деревню, состоял машинистом при молотилке, косил сено, заготовлял дрова. В апреле 1918 года он оказался среди тех австрийских солдат, которых обменяли на русских пленных (к лету 1918 г. в Австро-Венгрии насчитывалось свыше полумиллиона бывших военнопленных, вернувшихся домой в соответствии с условиями Брестского мира). Однако насладиться домашним уютом ему не пришлось: его вновь мобилизовали и отправили на фронт — теперь уже итальянский, где военные действия продолжались и после того, как Россия вышла из войны и заключила мир. Некоторое время он продержался истопником на «вшебойке», как называли тогда санитарные пункты, но затем после случайной ссоры с неким кадетом, которому он дал оплеуху, дезертировал и с немалыми приключениями, когда нужно было проявлять смекалку и изворотливость, добрался до Праги (раз он, например, прятался в уборной на станции, пока поезд не ушел, а затем сказал, что отстал от поезда, и т. д.). Дома вместе с братом Яном они обзавелись фальшивыми документами и приняли поистине швейковское решение — пробираться на русскую границу, чтобы снова вернуться в плен. Им удалось благополучно достичь района Львова; там их задержали, но они сумели бежать, устроив пролом в помещении, куда их посадили. В конце концов братья действительно очутились где-то в пограничье и нанялись батрачить у местных крестьян (Франтишек Страшлипка помогал по хозяйству некоей вдове, у которой была куча ребятишек). Так они дождались окончания войны. Только в ноябре 1918 года, после того как Австро-Венгрия распалась и возникло самостоятельное чехословацкое государство, они возвратились домой. Позднее бывший однополчанин Гашека работал каменщиком (отец его тоже был рабочим в каменоломне), кочегаром паровоза, одно время содержал маленький трактир, но прогорел. В Гостивицах его до сих пор вспоминают добрым словом как одного из организаторов строительства Дома рабочих, открытого в 1927 году.
Все приведенные сведения почерпнуты от ближайших родственников Страшлипки и друзей его семьи, прежде всего от его сестры Барбары, которая в шутку называла себя «сестрой Швейка». Их рассказы были записаны Зденеком Матоушеком в июне 1966 года.
Родственники Страшлипки уверяли, что после Первой мировой войны он встречался в Праге с Лукашем, а в Кралупах под Прагой со старшим писарем Ванеком, который вернулся к своей прежней работе аптекаря. Встречался якобы и с Гашеком. Но насколько последнее достоверно, судить трудно.
Внешне Страшлипка отличался от того облика Швейка, к какому мы привыкли по роману Гашека и иллюстрациям Йозефа Лады. Он был высокого роста. У него отнюдь не лунообразная физиономия, но те же невинные синие глаза. Он не лишен был чувства юмора и замашек комика (после войны он даже играл в любительских спектаклях, в одном из представлений исполнял, например, роль немого кузнеца). Бросается в глаза проворство, с каким он умел выходить из трудных положений. Иными словами, кое в чем он был похож на Швейка. Сильным доводом в пользу того, что Гашек взял что-то от Страшлипки для образа своего главного героя, может служить то обстоятельство, что Страшлипка не фигурирует в романе, хотя изображено (по большей части с сохранением подлинных имен) все окружение Лукаша, включая не только офицеров, но и денщиков, и писаря, и телеграфиста, и повара и т. д. Создается впечатление, что какие-то черточки Страшлипки действительно вобрал в себя образ Швейка, благодаря чему и не было надобности изображать еще и самого Страшлипку (под его собственным или другим именем).
И все же образ Швейка не был слепком и с денщика Лукаша. Ведь Швейк и появился в творчестве Гашека еще задолго до его знакомства со Страшлипкой. Впечатления от Страшлипки могли лишь добавить какие-то мазки, пополнить и обогатить этот образ. Впрочем, есть одна особенность не только образа Швейка, но и романа в целом, которая почти наверняка восходит именно к Страшлипке. Речь идет о рассказах Швейка «к слову», которыми изобилует роман. Лукаш вспоминал, что Страшлипка имел обыкновение по всякому поводу рассказывать анекдоты, которые обычно он начинал словами: «Знал я одного…» У Гашека есть даже фронтовое стихотворение, в котором он также упоминает об этих анекдотах:
Но самый страшный бич резервной роты —
Страшлипковы седые анекдоты.
Как мы видим, побасенки Страшлипки не вызывали восторга у Гашека. По воспоминаниям современников, он вообще не любил анекдотов. Его интересовали прежде всего не «готовые» формы народной комики, бытующие в традиции и отлившиеся в клише, а само живое творчество, сама живая реакция на происходящее. В произведениях Гашека практически нет заимствований из расхожего фольклорного репертуара. Если он и использует «подслушанные» комические истории и остроты, то, как правило, свежие и незатертые, в которых бьется живая жилка творчества, которые представляют собой новые находки, а не повторение стереотипов. Но если ему и не нравились анекдоты Страшлипки, то сам тип солдата-балагура, который все время разглагольствует и комментирует происходящее рассказами о всевозможных историях, впоследствии очень пригодился ему. Очевидно, знакомство с таким типом не только помогло Гашеку найти один из принципов построения образа Швейка, но и подсказало одновременно способ введения в роман материала, не связанного с основным действием. Благодаря этому в роман хлынула целая полноводная река комики, неисчерпаемые запасы которой хранились в памяти Гашека. Характерно, что раньше этот способ не применялся Гашеком не только в его рассказах о Швейке, но и в повести «Бравый солдат Швейк в плену», несмотря на то, что она была написана им уже после знакомства со Страшлипкой. По-видимому, воспоминания о Страшлипке «сработали» позднее, когда Гашек взялся за роман. Не помогла ли тут и новая встреча со Страшлипкой, которая, по утверждению родственников, состоялась в Праге в январе или феврале 1921 года, т. е. как раз перед самым началом работы Гашека над «Похождениями бравого солдата Швейка»? (Конечно, и в данном случае речь идет об импульсе, а не о том, что Гашек рисовал с натуры.)
Роль Страшлипки в формировании образа Швейка лишний раз подтверждает синтетичность этого образа, а одновременно и правдоподобность того, что в нем могли сказаться импульсы, полученные и от общения с другими реальными людьми и прежде всего с Йозефом Швейком с улицы Боиште в Праге[679].
Еще один Швейк? Были закончены уже все поиски, связанные со статьей Веселого и документами Швейка в пражском архиве легионеров. Все вроде прояснилось. И вдруг на глаза попало упоминание еще об одной совершенно неизвестной статье о прототипе Швейка. Она практически выпала из поля зрения исследователей Гашека и не значилась даже в подробной библиографии, изданной в Праге в 1983 году к столетию со дня его рождения. К счастью, еще в 1930 году на нее обратил внимание и коротко пересказал ее в одном из наших журналов известный критик Михаил Скачков[680]. Принадлежала статья, на которую ссылался Скачков, Максимилиану Гупперту и была напечатана в 1929 году в газете «Прагер Прессе», выходившей в столице Чехословакии на немецком языке (у нас газета нашлась в Библиотеке Академии наук в Санкт-Петербурге. Она есть также во Львове).
Заглавие звучало многообещающе: «Исторически достоверно о Швейке. Человек, который знал бравого солдата Швейка»[681]. Гупперт опирался на рассказ бывшего владельца трактира «У чаши» Фердинанда Юриса (реальное лицо)[682], «который тихо доживал свой век в Праге, после того как прогорел и продал свое заведение некоему Грегору. Новый владелец приспособил помещение под склад муки для мацы, и трактир надолго прекратил свое существование».
В статье Гупперта, как и в очерке Я. Веселого, утверждалось, что существовал реальный Швейк, послуживший прототипом героя Гашека. Но увы, это не был уже знакомый нам Швейк. И звали его не Йозеф, а Франтишек. По рассказам Юриса, это был сапожник-выпивоха, промышлявший также продажей краденых собак, но чаще всего проводивший время в трактире «У чаши», где он развлекал посетителей всевозможными россказнями, а также военными песнями, за что ему перепадало хмельное угощение и от слушателей и от хозяина пивной. Родился он будто бы 24 июля 1875 года и детство провел в деревне близ Хрудима. Действительную службу проходил в 11-м пехотном полку в городе Писек. Во время мировой войны оказался в русском плену, а по возвращении был послан служить в 102-й полк в Южный Тироль, но затем каким-то образом снова отправился в Россию и оттуда будто бы уже не вернулся.