и, с которой по памяти рисовал кирку Николаев.
Не оставалось ничего другого, как тут же кинуться к заведующей поликлиникой за разрешением переснять фотографию. Но рабочий день уже кончился, и все, кто мог дать такое разрешение, ушли. Происходило это в пятницу, и теперь нужно было ждать до понедельника. К сожалению, это был уже последний день моего пребывания в Иркутске, а тем временем стало ясно, что и в библиотеку краеведческого музея, где также могли оказаться старые виды Иркутска, мне не удастся попасть: стояло лето, и фонды оказались временно закрытыми. Единственно, что удалось сделать за выходные дни, — заранее договориться в фотосалоне по соседству с поликлиникой о том, что у них для меня срочно изготовят копию фотографии, которую я принесу.
В понедельник рано утром я уже сидел в кабинете заведующей поликлиникой. Она с полным пониманием отнеслась к моей просьбе и тотчас попросила старшую сестру помочь мне. Но тут возникло совершенно непредвиденное препятствие. «А как вы ее снимете?» — спросила сестра. Я попытался заверить, что у меня полная договоренность с фотосалоном. Оказалось, однако, она имела в виду совсем другое. Мы поднялись на лестницу, и я убедился, что застекленные фотографии таинственным способом (по-видимому, с обратной стороны) были напрочно прикреплены — сразу по нескольку штук — к большим деревянным щитам, а те, в свою очередь, наглухо привинчены или приколочены к стене. Снять фотографии без риска повредить и снимки, и стены оказалось совершенно невозможным.
Снова пришлось отправиться в фотосалон, чтобы попросить мастера сделать пересъемку на месте. Однако, едва переступив порог ателье, я понял, что мастер никак не сможет отлучиться: его осаждала целая толпа бурятов, главным образом девушек. Они пришли сниматься на цветную пленку и по этому поводу были разряжены в ярких тонов зеленые и красные платья, которые очень шли к их черным до блеска волосам и бровям. Когда-то Ярослав Гашек для дедов и бабушек этих девчат печатал в армейской типографии на берегу Ангары бурятский букварь и грамматику, первую бурятскую газету. До этого своей письменности у них не существовало. Правда, уже в XIX веке православные миссионеры издавали на родном языке бурятов религиозные сочинения, используя русскую азбуку. Еще не так давно многие буряты вели кочевой образ жизни. Сейчас приятно было видеть, что девушки явно с образованием, скорее всего, студентки. Вспоминалась и первая картина Николаева, который в молодости был вдохновлен идеей развития народов Сибири. Она называлась «Бурят-Монголия». На ней были изображены и Байкал, и рыбаки, и овечьи отары, белеющие на склонах гор, и таежные охотники, промышляющие зверя, — целая живописная энциклопедия, не лишенная юношеской наивности и стремления изобразить все сразу.
Через некоторое время мне все же удалось прорваться к фотографу, и, стоя в полутемной комнате у штатива аппарата, накрытого черным покрывалом и освещенного нижним светом, я объяснил ситуацию. «Да, эти фотографии были отпечатаны к трехсотлетию Иркутска. Их делал мой сменщик, — задумчиво проговорил он и, помолчав, добавил: — Вот, кстати, одна из них». Я поднял глаза и увидел на стене ту самую церковь. Рано утром на следующий день, улетая в Москву, я увозил с собой негатив. Но до этого произошли еще два события.
Осматривая в очередной раз сквер и пытаясь представить себе, как была расположена кирха, я не мог отделаться от ощущения, что у меня все-таки не сходятся концы с концами. День был солнечный. Легко было определить страны света, но никак не получалось, чтобы церковное здание соответствовало фотографии и в то же время было ориентировано с запада на восток. А ведь храмы строятся именно так. Не оставалось ничего другого, как снова расспрашивать прохожих. И тут мне снова повезло. На соседней улице я повстречал интеллигентную женщину, которая оказалась реставратором по специальности и знатоком Иркутска. Надежда Георгиевна Леус любезно прошла со мной на сквер и показала, что вход в ограду и в храм находился на самом углу сквера, на пересечении Большой и Амурской напротив башенной части здания поликлиники — через улицу от этого здания. Моя собеседница рассказала также, что вдоль храма в свое время были посажены ели и отдельные из них еще сохранились, хотя и затерялись среди позднее высаженных, но обогнавших их в росте лиственниц. Одна из этих елей, росшая влево от входа в храм (если стоять к нему лицом), до сих пор зеленеет в углу сквера и даже запечатлена, как я обнаружил позже, на некоторых фотографиях этого уголка Иркутска (на них видна и часть здания гостиницы «Модерн» с красивыми балконами в стиле сецессиона)[703]. Симметрично ей, справа от входа росла будто бы другая ель. Они и «сторожили» вход в ограду. Две-три ели сохранились и в другом конце сквера. Правда, при Гашеке этих елей не было. Их посадили позднее, но по ним еще и сейчас можно восстановить по крайней мере часть контурных очертаний храма. В ответ на мой вопрос о странах света Надежда Георгиевна пояснила, что у лютеран допускается и иная ориентировка церковного здания.
От моей иркутской собеседницы я узнал также, что домик пастора стоял на месте торцовой части современного жилого дома-коробки № 20 по бывшей Большой улице, в первом этаже которого сейчас находится книжный магазин. Во дворе этого дома сохранилось небольшое каменное строение с закругленными в верхней части окнами и аркатурным поясом над ними (свисающие концы полукружий образуют в местах соединений нечто вроде крестообразного рисунка). По мнению Надежды Георгиевны, это было здание, связанное с погребальным обрядом. Она добавила, что строение некоторыми чертами напоминает архитектуру самого храма, выдержанного в стиле ранней готики. Красива была якобы и ограда из камня и металла, обрамлявшая кирху. Со временем евангелическая церковь была закрыта, а в здании храма разместили санэпидемстанцию. В середине 60-х годов, как удалось установить позднее, храм был снесен, так же, как на другой площади еще раньше были безжалостно снесены кафедральный собор и Тихвинская церковь, составлявшие вместе со Спасской церковью, Богоявленским собором и католическим костелом (к счастью, уцелевшими) неповторимый силуэт центральной исторической части города. Между прочим, расположение и католического костела, и лютеранской церкви на самых видных местах в центре города (недаром на месте кирхи был сооружен памятник Ленину, для чего она и была снесена) наводило на мысль, что неправославные религии не так уж притеснялись в старой России.
Некоторое время спустя по адресным книгам Иркутска удалось установить, что в 1915 году обитателем дома № 12 по Большой улице был пастор Георг Вольдемарович Сиббуль. Его сын Вольдемар Георгиевич Сиббуль также был священнослужителем (указан тот же адрес). Проживали ли они в доме при храме после прихода Красной Армии и находились ли вообще в это время в Иркутске, остались ли живы или погибли в урагане революции либо позднее, в годы репрессий против духовенства, сейчас уже трудно гадать. Н. Г. Леус сообщила мне позднее в письме, что домик возле кирхи известен как жилище привратника церкви. Возможно, и в конце Гражданской войны он назывался домиком пастора только по традиции.
Так удалось выяснить, где стоял дом, в котором жил в 1920 году Ярослав Гашек, занимая комнату по соседству с Николаевым. Отсюда он ходил в политотдел — в гостиницу «Модерн», до которой было две минуты ходьбы. Отсюда отправлялся на митинги на Александровский сквер (переименованный тогда в сквер Парижской коммуны) на берегу Ангары (пять минут ходьбы неторопливым шагом от домика пастора) и в типографию (семь минут ходьбы; сейчас дом 36 на берегу Ангары — на углу набережной и Тихвинской улицы). В этой типографии издавались газеты, которые редактировал Гашек, печатались листовки и воззвания. Здесь, по воспоминаниям сослуживцев, Гашек вел оживленные беседы с писателем Зазубриным. В этой же типографии, вероятно, было размножено на гектографе и сочинение Гашека «Швейк в стране большевиков», если оно действительно существовало.
Все вроде бы сходилось и совпадало. Смущало, однако, что был известен другой адрес Гашека в Иркутске. Еще в 1961 году его нашел сибирский историк В. П. Скороходов. В иркутском архиве им был обнаружен список чехов и словаков, в котором значилось: «Гашек Ярослав И. — Поарм 5 (т. е. Политотдел пятой армии. — С. Н.) — Дегтевская ул., № 4»[704]. Скороходов сообщал также в своей публикации, что фотография дома по Дегтевской, 4 (позднее она стала называться Российской улицей), была послана Александре Львовой в Чехословакию, и та подтвердила, что они жили с Гашеком в этом доме. Признаться, в рассказе Я. С. Николаева вообще несколько настораживало, что он ни словом не обмолвился о жене Гашека. Между тем в Иркутске она была с ним и даже, кажется, не одна, а вместе со своей матерью. (Во всяком случае И. Частка, опубликовавший воспоминания А. Г. Львовой, записал с ее слов: «В августе (1919 г. — С. Н.) мы с типографией переезжаем (из Уфы. — С. Н.) в только что взятый Челябинск. Мамашу берем с собой, весь сибирский путь она проделала с нами. С ней нам обоим было хорошо»[705].) Почему Николаев не упоминает об этом? Случайный пробел в памяти? Запомнилась ему только рабочая комната Гашека, которая находилась рядом с его комнатой? Или в доме пастора у Гашека было только что-то вроде рабочего кабинета, где он мог также отдыхать и в случае необходимости ночевать, а жена и теща жили постоянно в другом месте — там была семейная квартира? А может быть, Гашек вообще в разное время проживал в Иркутске по разным адресам? Глухое упоминание об этом есть вроде бы в книге Штястного: «В половине двадцатого года в Иркутске при губкоме РКП(б) во главе с Гашеком был создан Чешско-словацкий комитет пропаганды и агитации. Разместился он на одной из улиц в небольшом, впоследствии снесенном домике. Некоторое время проживал здесь и Гашек»