е его друзья. Среди них Николай Кочкуров (Артем Веселый), которого он знал еще по Самаре и мать которого ходила к Гашеку на тайную квартиру, когда он скрывался под Самарой. Погибнет писатель В. Я. Зазубрин, сменивший Гашека на посту редактора «Красного стрелка». Это с ним Гашек «дискутировал о литературном творчестве»[713] в типографии на углу набережной и Тихвинской улицы, переименованной тогда в улицу Красной Звезды — потом переулок Гашека. (Между прочим в архиве Зазубрина могли отыскаться и материалы, имеющие отношение к Гашеку. Но где этот архив, если сам писатель был расстрелян?) Пал жертвой сталинского террора и бурят Ардан Маркизов, инструктор интернационального отделения, которого Гашек привлек для работы по созданию первой бурятской газеты. Это дочка Маркизова Энгельсина сидит на руках у Сталина на известной фотографии, сделанной в Кремле в 1936 году во время приема делегации трудящихся Бурят-Монголии. В ответ на вручение букета цветов Сталин подарил ей тогда патефон и золотые часы с надписью, выгравированной на крышке: «От вождя партии». Эта фотография, увеличенная до саженных размеров, еще висела на здании ТЮЗа в центре Москвы, иллюстрируя любовь великого кормчего к детям, когда отец девочки уже шел по этапу, а от вождя партии не последовало ни малейшей реакции на письмо несчастной девчурки из далекой степи, в котором она писала о несправедливом аресте отца и напоминала о встрече в Кремле. Отца расстреляли, а мать погибла в ссылке, где с ней находилась и дочь[714]. Но все это было позже, когда и Гашека уже не было в живых. Однако тревожные симптомы, особенно в деятельности советских карательных органов, уже давали о себе знать, и Гашек их чувствовал начиная с 1918 года. Вспомним его рассказ «Перед революционным трибуналом Восточного фронта», в котором, несомненно, отразились его собственные впечатления. После четырехмесячного отсутствия в Красной Армии в 1918 году он сам, как уже упоминалось, прошел проверку ревтрибунала. Все обошлось в тот раз благополучно, но след в душе остался. Особенно выразителен в рассказе Гашека образ члена трибунала Агапова, который борется с «тенями прошлого», «видя в каждом возможного предателя», и считает, что в свидетелях и судебном разбирательстве вообще нет необходимости, а вполне достаточно обвинения, на основании которого можно и выносить приговор, вплоть до смертного. Гашеку он дважды бросает в лицо фразу: «Как волка ни корми, он все в лес смотрит. Гляди, брат, а то голова прочь» (4, 119–122). Было отчего задумываться.
И все же для Гашека в 1920 году даже труднее было вернуться на родину, чем остаться в России (хотя, останься он здесь, финал был бы, скорее всего, печальным, как и у многих других иностранцев, оставшихся в России и погибших в годы репрессий). И, решившись в конце концов на отъезд, он так и не был до конца убежден, что поступает правильно, а позднее иногда и сожалел о возвращении. Отсюда и колебания, и раздумья в Иркутске, и нахмуренность, о которой в один голос и совершенно независимо друг от друга говорят и Николаев, и Шура Львова.
Уверенная и совершенно определенная характеристика психологического состояния Гашека в Иркутске, высказанная Николаевым наперекор существующим представлениям и неожиданно совпавшая со свидетельством жены писателя, конечно, не могла сложиться у него без тесного общения с Гашеком.
Таким образом, все, что удалось проверить в воспоминаниях русского художника, получило подтверждение. Это повышало вероятность достоверности и его свидетельства о существовании сочинения Гашека «Швейк в стране большевиков». Гашек, будучи в России, вообще ведь вынашивал планы сочинений о Швейке, а частично и осуществлял их. Была написана повесть «Бравый солдат Швейк в плену», замышлялась пьеса о вступлении Швейка в добровольческие части. Первая жена Гашека Ярмила Майерова вспоминала, что по возвращении на родину он делился с ней: «Пишу Швейка. Все эти годы эта тема не отпускала меня. На фронте. В России. Всюду»[715]. Известно также, что вернувшись в Прагу, он пообещал некоторым издателям будущие свои сочинения вроде: «Швейк в русском плену», «Бравый солдат Швейк в плену у большевиков», «Швейк в Бугульме» и даже якобы «Швейк в денщиках у Ленина»[716]. Обещания эти оказались розыгрышем, но уже заглавия говорят сами за себя. Да и начало работы Гашека над романом совпало по времени с возникновением так называемого бугульминского цикла его рассказов, в которых он с юмором рисует некоторые эпизоды своей службы в Красной Армии. Тематика этих рассказов и замысел романа не могли не соприкасаться в сознании автора, тем более что речь идет далеко не о проходных произведениях. И по художественному уровню они не уступают его роману.
Кстати говоря, бугульминские рассказы позволяют предполагать, что и в романе Гашек, видимо, не склонен был бы идеализировать гражданскую войну, обстановку в Красной Армии и т. д. Скорее они свидетельствуют о его достаточно трезвом и критическом восприятии всего происходившего на его глазах — восприятии, чуждом какой бы то ни было патетики и приукрашивания. Вспомним не только образы членов революционного трибунала в упоминавшемся рассказе, но и образ красного командира Ерохимова, бесчинствующего и упрекающего Гашека в недостаточной жестокости. Казни и расстрелы в глазах Ерохимова своего рода положенная норма, отступление от которой карается и сверху. Если не расстрелять, то хотя бы сделать вид, что расстрелял! Перед приездом инспекции он сооружает ложные могилы якобы расстрелянных врагов революции (рассказ «Потемкинские деревни»). Столь типичный для творчества Гашека мотив розыгрыша и мистификации приобретает, несмотря на юмористический тон рассказа, зловеще инфернальный оттенок. Невольно возникают в памяти строки В. Хлебникова из его поэмы «Председатель чеки»:
Приговорен я был к расстрелу
За то, что смертных приговоров
В моей работе не нашли.
Герой Хлебникова признается, что чувствует себя «склеенным из Иисуса и Нерона»[717].
Сближение идеалов коммунизма с идеалами чешских таборитов, пытавшихся создать общины-коммуны и провозгласивших социальное равенство, уживались у Гашека с от вращением к жестокости (сходным было восприятие гражданской войны и у его русских друзей — писателей Артема Веселого, автора романа «Россия, кровью умытая», и В. Я. Зазубрина, написавшего роман «Два мира»). Между прочим, в литературе о Гашеке стало уже общим местом утверждение, что за всю Гражданскую войну он не произвел ни одного выстрела. С другой стороны, публицистические статьи и фельетоны Гашека, которые он печатал одновременно с романом, не позволяют полагать, что он и разочаровался в социалистических идеалах как таковых.
Любопытно, что намерение Гашека изобразить своего героя в обстановке Гражданской войны в России было известно и в Советском Союзе. Создается даже впечатление, что в 20-е годы об этом замысле знали больше, а потом он забылся. Вот что писал, например, в 1929 году обычно хорошо информированный о чешской литературной жизни критик Михаил Скачков (первую половину 20-х годов он жил в Чехословакии). Отметив в одной из своих статей, что тема участия чехов и словаков в боях Красной Армии очень мало разработана в литературе, он продолжал: «Единственный писатель Ярослав Гашек, принимавший участие в гражданской войне на нашей стороне и обещавший описать ее в продолжении своей эпопеи, которое должно было носить подзаголовок “Швейк при советах”, умер, не успев выполнить своего намерения»[718]. В другой статье М. Скачкова мы читаем о Гашеке: «Если раньше он писал мелкие рассказы, то сейчас он берется за монументальную эпопею, которая должна была охватить огромный период: мировую войну, русский плен, самодержавие, наши Февральскую и Октябрьскую революции и гражданскую войну в Сибири. Ранняя смерть помешала ему выполнить все эти планы»[719]). Каждый, наверное, обратит внимание на то, что само название соответствующей части книги, которое приводит М. Скачков, так же, как и упомянутые названия предполагаемых рассказов, поразительно напоминает и по смыслу, и по тону заглавие, названное Николаевым.
Добавим, вместе с тем, что не существует ни одного воспоминания, в котором сообщалось бы об иных вариантах развития темы Швейка и сюжета романа в творческих планах Гашека.
Нет ничего удивительного, что в контексте подобных замыслов могло родиться и сочинение или набросок сочинения «Швейк в стране большевиков». Тем не менее полностью прояснить этот вопрос позволили бы только новые архивные находки. Если их не будет, сообщение Николаева, по-видимому, так и останется еще одной вечной загадкой в биографии Гашека.
Чтобы завершить историю знакомства Николаева с Гашеком, напомним, что осенью 1920 года Гашек выехал на родину. Где-то в сентябре-октябре этого года он навсегда расстался и с Николаевым. В Чехословакии он написал свой знаменитый роман, хотя и не успел закончить его полностью. В начале 1923 года Гашек умер, не дожив каких-нибудь четырех-пяти лет до своей всемирной славы. Николаеву было суждено стать профессиональным художником, пережить Вторую мировую войну, перенести блокаду Ленинграда, во время которой он едва не погиб (был случай, когда его, обессилевшего от голода и теряющего сознание, подобрали на невском льду), а затем оставить и воспоминания о Гашеке.
Но и сказанным замысел романа Гашека, по-видимому, не исчерпывался.
Гашек и Китай. Последнее звено в реконструкции контурного плана романа Гашека может показаться уже совсем фантастическим. Однако приходится считаться с фактами, а они заставляют коснуться еще одного предания, имеющего прямое отношение к творческой истории романа. Для этого надо снова вернуться к информации Ивана Ольбрахта. Ее обнародовал в свое время известный чешский собиратель материалов о Гашеке и инициатор издания большого собрания его сочинений, ныне уже покойный Здена Анчик. В 1951 году в предисловии к «Похождениям бравого солдата Швейка» он сообщил: «По свидетельству Ивана Ольбрахта, Швейк как боец из народа должен был в русском плену после Великой Октябрьской социалистической революции перейти на сторону народа и с народом участвовать также в освободительной борьбе в Китае (Гашек встречался с китайскими прогрессивными военными, когда служил в славной Пятой армии)»