[734]. В других случаях он взрывался от негодования, столкнувшись с вялой мещанской психологией, такой далекой от кипения страстей, какие бушевали в России.
Ничего не оставалось, как превозмочь себя и вновь прикрыться на какое-то время личиной странного чудака, о котором трудно сказать что-либо определенное. Можно понять, что он стал искать отрады и в алкоголе, к которому не притрагивался уже в течение нескольких лет.
Однако, продержавшись в самый критический момент, когда в Праге вновь привыкли к его присутствию, Гашек опять обретает активность. В запасе у него оставался талант сатирика и юмориста, оставалось сознание силы и власти смеха. Всего через несколько недель после его приезда, в психологически неимоверно трудных условиях начинается создание одного из самых веселых произведений нашего века, да и мировой литературы вообще. И такая тональность романа, конечно, неслучайна. Работа над ним была не погружением в себя, как это иногда изображалось в литературе о Гашеке, и не обороной, а глубоко задуманным наступлением. «Посмеюсь над всеми глупцами, а заодно покажу, что такое наш (т. е. Чешский. — С. Н.) характер и на что он способен»[735], — заявлял он, приступая к работе над романом. Как надо понимать эти слова? Вероятно, имелась в виду в числе прочего и борьба чешского народа за независимость против иноземного гнета, о которой он писал еще в своих корреспонденциях с фронта для журнала «Чехослован» в 1916–1917 годах: «Из тяжкого порабощения, из трехсотлетнего рабства рождается новый народ, отважный и смелый, с несгибаемым позвоночником, с героическим блеском в глазах, с душой пламенной и самоотверженной» (XIII–XIV, 41). Или: «Она (Война. — С. Н.) была национальным жизненным испытанием, в котором чешский человек, когда ему грозили австрийские виселицы, сохранил твердый, непреклонный характер и не склонился перед Австрией» (XIII–XIV, 244). Какие-то стороны этой темы, несомненно, были бы затронуты и в соответствующих главах романа. По-видимому, имелось также в виду и противостояние чехов и простого народа вообще милитаризму и насилию, составляющее главный предмет изображения в сатирической эпопее. Наверное, проявлением стойкости характера было в глазах Гашека и собственное его намерение во что бы то ни стало заклеймить зло и покарать его смехом.
Работа над романом продвигалась необыкновенно быстро. Комическая эпопея, насчитывающая сорок с лишним авторских листов, т. е. более семисот книжных страниц, была написана за год и девять месяцев. Одновременно Гашек не прекращал работы над рассказами и фельетонами. О том и другом надо специально сказать, так как в жизнеописаниях Гашека, черпающих сведения из «живых свидетельств», нередко повторяются анекдоты о якобы некоей «лености» писателя, который будто бы недостаточно напряженно трудился над романом. Припоминают, что тогда-то и тогда-то он не сидел над рукописью, а бражничал с друзьями и задержал подготовку очередных кусков текста для издательства и т. д. Между тем удивляться следует не отдельным перерывам в работе, а тому, как много было сделано за такой короткий срок. На поверку выходит, что в 1921–1922 годах Гашек едва ли не самый плодовитый чешский писатель. И это при том, что неуклонно ухудшалось его здоровье, подорванное тяготами военной жизни и дважды перенесенным тифом. Сохранялась и сложность психологической ситуации. Даже в небольшом местечке, каким была Липнице, где он провел последние полтора года своей жизни, за ним продолжалась слежка. О нравственном уровне тайных осведомителей можно судить по их донесениям, в которых они с ликованием сообщали, что «состояние здоровья Гашека отрадно ухудшается», что «скоро все кончится» и что «дело выиграно»[736].
Работа над романом оборвалась, когда Гашек успел довести Швейка до прифронтовой полосы на театре военных действий с Россией. Впереди его герою предстояли тысячи и тысячи километров пути на восток. Благодаря сохранившимся сведениям мы представляем себе теперь в общих чертах этот путь — вплоть до Китая…
Цена славы (Швейк и Наполеон). И вот финал. (Он известен, как уже говорилось, по вступительным строкам Гашека к роману.) Швейк снова в Праге, бедно одетый и никому не известный. Но слава его, по словам автора, могла бы затмить славу самого Наполеона и Александра Великого. В каком же смысле?
Чтобы ответить на этот вопрос, нужно знать по крайней мере журнальную статью Гашека «Цена славы», написанную им в 1913 году (в русском переводе опубликована в четырехтомном собрании сочинений Гашека). Вступление к роману удивительным образом перекликается с этой статьей. Там и тут речь идет о воинской славе. Там и тут мелькают имена Александра Македонского, Наполеона и в соседстве с ними — Герострата. Вступление к роману выглядит как прямое продолжение этой статьи. Словно и не пролегло между ними целых семь долгих лет. Военные годы, видимо, лишь укрепили Гашека в мыслях и чувствах, которые владели им еще до войны, в пору его участия в антимилитаристском движении.
Статья «Цена славы» возникла как отклик на картину с тем же названием французского художника Пьера Триттеля. Она вызвала бурю чувств в душе писателя, напомнив ему одновременно о живописи Верещагина, «этого великого мастера, запечатлевшего ужас и горе войны» (XII, 8). Картина Триттеля заставила Гашека еще глубже задуматься над тем, что «вся история человечества залита кровью» (XII, 7) и что в сущности совершенно несправедливо окружать ореолом славы имена завоевателей, повинных в гибели сотен тысяч людей. Он размышлял в статье о том, что и современные школьные учебники истории, как и уроки по этому предмету, сплошь и рядом превращаются в превознесение захватчиков и узурпаторов, тех, что «оставляли за собой горизонты, пылающие в красном половодье пожаров, и истоптанную, опустошенную землю ‹…› Это самая кровавая литература, какую только доводится читать, и, к сожалению, литература тем более ужасная, что все в ней — правда, что нет ничего вымышленного» (XII, 8).
Для Гашека в равной степени достойны не славы, а порицаний и позора и Рамзее II, и Александр Македонский, и Ганнибал, и Аттила, и Карл Великий, и Тамерлан, и Наполеон, и другие. Вслед за Триттелем рисует он лаконичные, но жуткие портреты этих завоевателей, снимая с них традиционный нимб величия и обнажая всю реальность бесчисленных убийств. Вот как предстает в его изображении Александр Великий, который «повелел называть себя “сыном солнца”. Это солнце сияло над полумиллионом обезображенных трупов, усеявших его путь во время военного похода из Греции через Сирию в Индию. Он развлекался тем, что подбрасывал младенцев в воздух и накалывал их на копье. Пленных он приказывал подвергать страшным мучениям. Тем, кого он оставлял в живых, отсекали, по его повелению, руки и выкалывали глаза. Так поступил он со всеми жителями персидского города Магдама. Друга молодости и самого верного своего приятеля, судя по всему, такого же изверга, как и он сам, он собственноручно заколол в драке. Историки, словно желая сделать из Александра нежного и чувствительного человека, подчеркивают, что, проколов приятеля, он долго плакал над его трупом, подчеркивают также, что с тех пор он свирепствовал еще больше» (XII, 9–10). Гашек развенчивает На-полеона, в котором кое-кто склонен «видеть образец силы и энергии. А между тем в сердце каждого культурного человека воспоминание о миллионах семей, которые он уничтожил, о потоках крови, пожарах и страданиях сотен тысяч людей должно неизбежно вызывать глубокое сожаление о том, что вообще родился этот малорослый корсиканец. Я всегда с отвращением отворачивался от его портрета, от его надменной фигуры гнусного позера со скрещенными на груди руками» (XII, II).
Славу вот таких завоевателей и затмил для автора Швейк, сумевший своим поведением сбить и нарушить все их алчные планы, так что затеянная ими война обернулась совсем не теми результатами, на которые они рассчитывали, и погубила их самих. Пали династии. Рухнули империи. Мир до неузнаваемости изменился, но вовсе не так, как хотели прежние вершители его судеб. И сделал все это не желавший воевать и профанировавший все их тщеславные замыслы рядовой солдат, который вновь под именем Швейка, бедно одетый и никому не известный, ходит теперь по городским улицам. Стихийная сила жизни одержала невидимую победу над абсурдом своеволия. «Швейк — это маленький умный Давид, поражающий большого глупого Голиафа… Давид, вооруженный даже не пращей с камнем, а всего лишь только своим юмором…»[737] — так сказал о Швейке русский писатель Леонид Ленч (Л. С. Попов).
Весь роман Гашека — сатирический протест против стремления повелевать другими, против насилия и войны. Швейк Гашека — своего рода антинаполеон. Конечно, и к этому общее содержание комической эпопеи чешского писателя не сводится. Оно простирается дальше. Автор вскрыл и покарал смехом абсурдность многих отношений в современном мире, их бесчеловечность и фальшь, выставил на осмеяние целую систему мифов и ложных символов, прикрывающих и маскирующих ненормальность этих отношений. И сделал это, как не сумел никто другой на свете.
Примечания
К числу наиболее значительных работ о Гашеке, появившихся на родине писателя в послевоенные годы, относятся:
J. Knzek. Jaroslav Hasek v revolucmm Rusku. Praha, 1957.
M. Jankovic. Umelecka pravdivost Haskova Svejka. Praha, 1960.
M. Jankovic. Hra s vypravenim // Struktura a smysl literarmho dlla. Praha, 1966.
R. Pytlik. Toulave house. Praha, 1971.
J. Hajek. Jaroslav Hasek. Praha, 1983.
Z. Hofeni. Jaroslav Hasek novinar. Praha, 1983.
R. Pytlik. Kniha о Svejkovi. Praha, 1983.
Z. Mathauzer. Svejkova interpretacnf anabaze // Film a literatura. Praha, 1988.
P. Blazicek. Haskuv Svejk. Praha, 1991.