— Безусловно, — подтвердил Швейк. — Никто не сказал вам ни словечка, которое вы могли бы плохо истолковать. Всегда получается скверно, когда кто-нибудь почувствует себя оскорбленным. Сидел я как-то в ночной кофейне «Туннель». Разговор шел об орангутангах. Был с нами один моряк, он рассказывал, что орангутанга часто не отличишь от какого-нибудь бородатого гражданина, потому что у орангутанга вся морда заросла лохмами, как… «ну, говорит, как у того вон, скажем, господина за соседним столом». Мы все оглянулись, а бородатый господин встал, подошел к моряку да как треснет его по морде. Моряк взял бутылку из-под пива и разбил ему голову. Бородатый господин остался лежать без памяти, и мы с моряком распростились, потому что он сразу ушел, когда увидел, что укокошил этого господина. Потом мы его воскресили и безусловно глупо сделали, потому что он, воскреснув, немедленно позвал полицию. Хотя мы-то тут были совсем ни при чем, полиция отвела нас всех в участок. Там он твердил, что мы приняли его за орангутанга и все время только о нем и говорили. И представьте — настаивал на своем. Мы говорили, что ничего подобного и что он не орангутанг. А он все — орангутанг да орангутанг, я сам, мол, слышал. Я попросил комиссара, чтобы он сам все объяснил этому господину. Комиссар по-хорошему стал объяснять, но тот не дал ему говорить и заявил, что комиссар с нами заодно. Тогда комиссар велел его посадить за решетку, чтобы тот протрезвился, а мы собрались вернуться в «Туннель», но не пришлось — нас тоже посадили за решетку… Вот видите, пан капрал, во что может вылиться маленькое, пустяковое недоразумение, на которое и слов-то не стоит тратить. Или, например, в Немецком Броде один гражданин из Округлиц обиделся, когда его назвали тигровой змеей. Да мало ли слов, за которые никого нельзя наказывать? Если, к примеру, мы бы вам сказали, что вы — выхухоль, могли бы вы за это на нас рассердиться?
Капрал зарычал. Это нельзя было назвать ревом. То был рык, выражавший гнев, бешенство и отчаяние, слившиеся воедино. Этот концертный номер сопровождался тонким свистом, который выводил носом храпевший обер-фельдкурат.
После этого рыка у капрала наступила полнейшая депрессия. Он сел на лавку, и его водянистые, невыразительные глаза уставились вдаль, на леса и горы.
— Господин капрал, — сказал вольноопределяющийся, — в данный момент, следя томным взором за высокими горами и благоухающими лесами, вы напоминаете собой фигуру Данте. Те же благородные черты поэта, человека, чуткого сердцем и душой, отзывчивого ко всему возвышенному. Прошу вас, останьтесь так сидеть, это вам очень идет! Как проникновенно, без тени деланности, жеманства таращите вы глаза на расстилающийся пейзаж. Несомненно, вы думаете о том, как будет красиво здесь весной, когда по этим пустым местам расстелется ковер пестрых полевых цветов…
— Орошаемый ручейком, — подхватил Швейк. — А на пне сидит пан капрал, слюнявит карандаш и пишет стишки в журнал «Маленький читатель»[255].
Это не вывело капрала из состояния полнейшей апатии. Вольноопределяющийся стал уверять капрала, что он видел изваяние его капральской головы на выставке скульпторов:
— Простите, пан капрал, не служили ли вы моделью скульптору Штурсе[256]?
Капрал взглянул на вольноопределяющегося и сказал печально:
— Не служил.
Вольноопределяющийся замолк и растянулся на лавке.
Конвойные играли со Швейком в карты. Капрал с отчаяния стал заглядывать в карты через плечи играющих и даже позволил себе сделать замечание, что Швейк пошел с туза, а ему не следовало козырять; тогда бы у него для последнего хода осталась семерка.
— В былое время, — сказал Швейк, — в трактирах были очень хорошие надписи на стенах, специально насчет советчиков. Помню одну надпись: «Не лезь, советчик, к игрокам, не то получишь по зубам».
Воинский поезд подходил к станции, где инспекция должна была обходить вагоны. Поезд остановился.
— Так и знал, — сказал беспощадный вольноопределяющийся, бросив многозначительный взгляд на капрала, — инспекция уже тут.
В вагон вошла инспекция.
Начальником воинского поезда по назначению штаба был офицер запаса — доктор математических наук Мраз.
На подобные глупые дела всегда назначали офицеров запаса. Мраз от своей должности совсем потерял голову. Он вечно недосчитывался одного вагона, хотя до войны был преподавателем математики в реальном училище. Кроме того, подсчет команды по отдельным вагонам, произведенный на последней станции, расходился с итогом, подведенным после посадки на будейовицком вокзале. Когда он просматривал опись инвентаря, оказывалось, что неизвестно откуда взялись две лишние полевые кухни. Мурашки пробегали у него по спине, когда он констатировал, что лошади неизвестным путем размножились. В списке офицерского состава у него не хватало двух младших офицеров. В переднем вагоне, где помещалась полковая канцелярия, никак не могли найти пишущую машинку. От всего этого хаоса у него разболелась голова, он принял уже три порошка аспирина и инспектировал поезд с болезненным выражением на лице.
Войдя вместе со своим сопровождающим в арестантское купе и просмотрев бумаги, он принял рапорт от несчастного капрала, что тот везет двух арестантов и что у него столько-то и столько-то человек команды. Затем начальник поезда сравнил правильность рапорта с данными в документах и осмотрел купе.
— Это еще кого вы везете? — строго спросил он, указывая на обер-фельдкурата, который спал на животе, вызывающе выставив заднюю часть прямо на инспекторов.
— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, — заикаясь, пролепетал капрал. — Этот, эт…
— Какой еще там «этотет»? — недовольно сказал Мраз. — Выражайтесь яснее.
— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, — ответил за капрала Швейк, — человек, который спит на животе, какой-то пьяный господин обер-фельдкурат. Он к нам пристал и влез в вагон, а мы не могли его выкинуть, потому что как-никак начальство, и это было бы нарушением чинопочитания. Он, вероятно, перепутал штабной вагон с арестантским.
Мраз вздохнул и посмотрел в свои бумаги. В бумагах не было даже никакого намека на обер-фельдкурата, который должен был ехать этим поездом в Брук. У него задергался глаз. На предыдущей остановке у него вдруг прибавились лошади, а теперь — пожалуйте! — в арестантском купе неизвестно откуда взялся обер-фельдкурат.
Начальник поезда не придумал ничего лучшего, как приказать капралу, чтобы тот перевернул спящего на животе обер-фельдкурата на спину, так как в настоящем положении было невозможно установить его личность.
Капрал после долгих усилий перевернул обер-фельдкурата на спину, причем последний проснулся и, увидев перед собой офицера, сказал:
— Eh, servus, Fredy, was gibt’s neues? Abendessen schon fertig?[257]
После этого он опять закрыл глаза и повернулся к стене.
Мраз моментально узнал в нем вчерашнего обжору из офицерского собрания, известного объедалу на всех офицерских банкетах, и тихо вздохнул.
— За это пойдете на рапорт, — сказал он капралу и направился к выходу.
Швейк задержал его:
— Осмелюсь доложить, господин поручик, мне не полагается находиться здесь. Я должен был быть под арестом до одиннадцати, потому что срок мой сегодня вышел. Я посажен под арест на три дня и теперь должен уже находиться с остальными в телячьем вагоне. Ввиду того, что одиннадцать часов уже давно прошли, покорнейше прошу, господин лейтенант, высадить меня или перевести в телячий вагон, где мне надлежит быть, или же направить к господину обер-лейтенанту Лукашу.
— Фамилия? — спросил Мраз, глядя в свои бумаги.
— Швейк Йозеф, господин лейтенант.
— Мгм… вы, значит, тот небезызвестный Швейк, — сказал Мраз. — Действительно, вы должны были выйти из-под ареста в одиннадцать, но поручик Лукаш просил меня не выпускать вас до самого Брука для безопасности, чтобы в дороге вы не выкинули какой-нибудь штуки.
После ухода инспекции капрал не мог удержаться от язвительного замечания:
— Ну что, Швейк, помогло вам обращение к высшей инстанции? Дерьмо цена ему! Захочу, могу вами обоими печку растопить.
— Пан капрал, — сказал вольноопределяющийся. — Бросаться направо и налево дерьмом — аргументация более или менее убедительная, но интеллигентный человек даже в состоянии раздражения или в споре не должен прибегать к подобным выражениям. Что же касается смешных угроз, будто вы могли бы нами обоими печку растопить, то почему же, черт возьми, вы до сих пор этого не сделали, имея к тому полную возможность? Вероятно, в этом сказалась ваша духовная зрелость и необыкновенная деликатность.
— Довольно с меня! — вскочил капрал. — Я вас обоих в тюрьму могу упрятать.
— За что же, голубчик? — невинно спросил вольноопределяющийся.
— Это уж мое дело, за что, — храбрился капрал.
— Ваше дело? — переспросил с улыбкой вольноопределяющийся. — Так же, как и наше. Это как в картах: «Деньги ваши будут наши». Скорее всего, сказал бы я, на вас повлияло упоминание о том, что вам придется явиться на рапорт, а вы начинаете кричать на нас, явно злоупотребляя служебным положением.
— Грубияны вы, вот что! — закричал капрал, набравшись храбрости и делая страшное лицо.
— Знаете, что я вам скажу, господин капрал, — сказал Швейк. — Я старый солдат, служил и до войны, и не знаю случая, чтобы ругань привела к чему-нибудь хорошему. Несколько лет тому назад, помню, был у нас в роте взводный, по фамилии Шрейтер. Служил он сверхсрочно. Его бы уж давно отпустили домой в чине капрала, но, как видно, нянька его в детстве уронила, как говорится. Придирался он к нам, приставал как банный лист: то это не так, то то не по предписанию — словом, придирался к нам, как только мог, и всегда нас ругал: «Не солдаты вы, а ночные сторожа». В один прекрасный день меня это допекло, и я пошел с рапортом к командиру роты. «Тебе чего?» — спрашивает капитан. «Осмелюсь доложить, господин капитан, с жалобой на нашего фельдфебеля Шрейтера. Мы как-никак солдаты его величества, а не ночные сторожа. Мы служим верой и правдой государю-императору, а не баклуши бьем». — «Смотри у меня, насекомое, — ответил мне капитан. — Вон! И чтобы больше мне на глаза не попадаться!» А я на это: «Покорнейше прошу направить меня на батальонный рапорт». Когда я на батальонном рапорте объяснил обер-лейтенанту, что мы не сторожа, а солдаты его императорского величества, он посадил меня на два дня, но я просил направить меня на полковой рапорт. На полковом рапорте господин полковник после моих объяснений заорал на меня, что я идиот, и послал ко всем чертям. А я опять: «Осмелюсь доложить, господин полковник, прошу направить меня на рапорт в бригаду». Этого он испугался и моментально велел позвать в канцелярию нашего фельдфебеля Шрейтера, и тому пришлось перед всеми офицерами просить у меня прощения за «ночных сторожей». Потом он меня нагнал во дворе и заявил, что с сегодняшнего дня ругаться не будет, но доведет меня до гарнизонной тюрьмы. С той поры я всегда был начеку, но все-таки не уберегся. Стоял я однажды на часах у цейхгауза. На стенке, как водится, каждый часовой что-нибудь оставлял на память — нарисует, скажем, женские части или стишок какой напишет. А я ничего не мог придумать и от скуки подписался как раз под последней надписью «Фельдфебель Шрейтер — сволочь». Фельдфебель, подлец, моментально на меня донес, так как ходил за мной по пятам и выслеживал меня, словно полицейский пес. По несчас