надели его же собственный вещевой мешок вместе с сигаретами и бросили его, где поглубже, в Дрину. Кто их станет курить, такие сигареты. А утром начали его разыскивать…
— Вам следовало бы отрапортовать, что он дезертировал, — авторитетно присовокупил Швейк, — мол, давно к этому готовился: каждый день говорил, что удерет.
— Охота нам была об этом думать, — ответил Водичка. — Мы свое дело сделали, а дальше не наша забота. Там это было очень просто: каждый день кто-нибудь пропадал, а уж из Дрины не вылавливали. Премило плыли по Дрине в Дунай раздутый «чужак» рядом с нашим изуродованным запасным. Кто увидит в первый раз, — в дрожь бросает, чисто в лихорадке.
— Им надо было хины давать, — сказал Швейк.
С этими словами они вступили в барак, где помещался дивизионный суд, и конвойные отвели их в канцелярию № 8, где за длинным столом, заваленным бумагами, сидел аудитор Руллер.
Перед ним лежал том Свода законов, на котором стоял недопитый стакан чаю. На столе возвышалось распятие из поддельной слоновой кости с запыленным Христом, безнадежно глядевшим на подставку своего креста, покрытую пеплом и окурками. Аудитор Руллер в этот момент одной рукой стряхивал пепел с сигареты и постукивал ею о подставку распятия, к новой скорби распятого Бога, а другой отдирал стакан с чаем, приклеившийся к Своду законов. Отодрав стакан, он продолжал перелистывать книгу, взятую в офицерском собрании. Это была книга Фр. С. Краузе с многообещающим заглавием: «Forschungen zur Entwicklungsgeschichte der geschlehtlichen Moral»[302].
Аудитор загляделся на репродукции с наивных рисунков мужских и женских органов с соответствующими стихами, которые открыл ученый Фр. С. Краузе в уборных берлинского Западного вокзала, и не заметил вошедших.
Он оторвался от репродукций только после того, как Водичка закашлял.
— Was geht los?[303] — спросил он, продолжая перелистывать книгу в поисках новых примитивных рисунков, набросков и зарисовок.
— Осмелюсь доложить, господин аудитор, — ответил Швейк, — коллега Водичка простудился и кашляет.
Аудитор только теперь взглянул на Швейка и Водичку. Он постарался придать своему лицу строгое выражение.
— Наконец-то притащились, — сказал аудитор, роясь в куче дел на столе. — Я приказал вас позвать в десять часов, а теперь уже без малого одиннадцать. Как ты стоишь, осел? — обратился он к Водичке, который осмелился стать «вольно». — Когда скажу «вольно», можешь делать со своими ножищами что хочешь.
— Осмелюсь доложить, господин аудитор, — отозвался Швейк, — он страдает ревматизмом.
— Держи язык за зубами! — сказал аудитор Руллер. — Будешь отвечать, когда тебя спросят. Ты уже три раза был у меня на допросе и всегда болтаешь больше, чем надо. Найду я это дело, наконец, или не найду? Досталось мне с вами, негодяями, хлопот! Ну, да это вам даром не пройдет, попусту заваливать суд работой!
Ну, так слушайте, байстрюки, — прибавил он, вытаскивая из груды бумаг большое дело, озаглавленное: «Schwejk und Woditschka»[304]. — Не думайте, что из-за какой-то дурацкой драки вы и дальше будете валяться на боку в дивизионной тюрьме и отделаетесь на время от фронта. Из-за вас, олухов, мне пришлось телефонировать в суд при штабе армии.
Аудитор вздохнул.
— Что ты строишь такую серьезную рожу, Швейк? — продолжал он. — На фронте у тебя пройдет охота драться с гонведами. Ваше дело прекращается, и каждый из вас пойдет в свою часть, где будет наказан в дисциплинарном порядке, а потом отправитесь со своей маршевой ротой на фронт. Попадитесь мне в руки еще раз, негодяи! Я вас так проучу, что не обрадуетесь! Вот вам ордер на освобождение и ведите себя прилично. Отведите их во второй номер.
— Осмелюсь доложить, господин аудитор, — сказал Швейк, — мы ваши слова запечатлеем в сердцах, премного благодарны за вашу доброту. Не будь это на военной службе, я позволил бы себе сказать, что вы золотой человек. Одновременно мы оба должны еще и еще раз извиниться за то, что вам пришлось с нами столько возиться. По правде сказать, мы этого не заслуживаем.
— Уберетесь вы наконец или нет?! — закричал на Швейка аудитор. — Не вступись за вас полковник Шредер, так не знаю, чем бы все это дело кончилось.
Водичка почувствовал себя старым Водичкой только в коридоре, когда они шли вместе с конвоем в канцелярию № 2.
Солдат, сопровождавший их, боялся опоздать к обеду.
— Ну-ка, ребята, маленько прибавьте шагу. Тащитесь, словно вши, — сказал он.
В ответ на это Водичка заявил конвоиру, чтобы он не особенно разорялся, пусть скажет спасибо, что он чех, а будь он мадьяр, Водичка разорвал бы его на части.
Так как военные писари ушли из канцелярии на обед, конвоиру пришлось покамест отвести Швейка и Водичку обратно в арестантское помещение при дивизионном суде, проклиная при этом ненавистную расу военных писарей.
— Товарищи опять снимут весь жир с моего супа, — вопил он трагически, — а вместо мяса оставят одни жилы. Вчера вот тоже конвоировал двоих в лагерь, а кто-то сожрал полпайка, который получили за меня.
— Вы тут, в дивизионном суде, кроме жратвы, ни о чем не думаете, — сказал совсем воспрянувший духом Водичка.
Когда Швейк и Водичка рассказали вольноопределяющемуся, чем кончилось их дело, он воскликнул:
— Так, значит, в маршевую роту, друзья! «Попутного ветра», — как пишут в журнале чешских туристов. Подготовка к экскурсии уже закончена. Наше славное предусмотрительное начальство обо всем позаботилось. А вы, записанные как участники экскурсии в Галицию, отправляйтесь в путь-дорогу в веселом настроении и с легким сердцем. Лелейте в сердце великую любовь к тому краю, где вас познакомят с окопами. Прекрасные и чрезвычайно интересные места. Вы почувствуете себя на далекой чужбине как дома, как в родном краю, почти как у домашнего очага. С возвышенными чувствами отправляйтесь в те края, о которых еще старый Гумбольдт[305] сказал: «Во всем мире я не видел ничего более великолепного, чем эта дурацкая Галиция!» Богатый и ценный опыт, приобретенный нашей победоносной армией при отступлении из Галиции в дни первого похода, несомненно явится путеводной звездой при составлении программы второго похода. Только вперед, прямехонько в Россию, и на радостях выпустите в воздух все патроны!
После обеда, перед уходом Швейка и Водички, в канцелярии подошел к ним злополучный учитель, сложивший стихотворение о вшах, и, отведя обоих в сторону, таинственно сказал:
— Не забудьте, когда будете на русской стороне, сразу же сказать русским: «Здравствуйте, русские братья, мы — братья-чехи, мы нет австрийцы».
Когда выходили из барака, Водичка, желая демонстративно выразить свою ненависть к мадьярам и показать, что даже арест не мог поколебать и сломить его убеждений, наступил мадьяру, принципиально отвергающему военную службу, на ногу и заорал на него:
— Обуйся, прохвост!
— Жалко, — с неудовольствием сказал сапер Водичка Швейку, — что он ничего не сказал. Зря не ответил. Я бы его мадьярскую харю разорвал от уха до уха. А он, дурачина, молчит и позволяет наступать себе на ногу. Черт возьми, Швейк, злость берет, что меня не осудили! Этак выходит, что над нами вроде как насмехаются, что это дело с мадьярами гроша ломаного не стоит. А ведь мы дрались, как львы. Это ты виноват, что нас не осудили, а дали такое удостоверение, будто мы и драться по-настоящему не умеем. За кого они, собственно, нас принимают? Что ни говори, это был вполне приличный конфликт.
— Милый мой, — сказал добродушно Швейк, — я что-то как следует не понимаю, почему тебя не радует, что дивизионный суд официально признал нас абсолютно приличными людьми, против которых он ничего не имеет. «Правда, я при допросе всячески вывертывался, но ведь так полагается», — говорит всегда адвокат Басс своим клиентам. Когда меня аудитор спросил, зачем мы ворвались в квартиру господина Каконя, я ему на это просто ответил: «Я полагал, что мы ближе всего познакомимся с господином Каконем, если будем ходить к нему в гости». После этого аудитор уже больше ни о чем меня не спрашивал, этого ему было вполне достаточно. Запомни раз навсегда, — продолжал Швейк свои рассуждения, — перед военными судьями нельзя признаваться. Когда я сидел в гарнизонной тюрьме, в соседней камере один солдат признался, а когда остальные арестанты об этом узнали, они сделали ему темную и заставили отречься от своего признания.
— Если бы я совершил что-нибудь бесчестное, ни за что не признался бы, — сказал сапер Водичка. — Ну а если меня этот тип аудитор прямо спросил: «Дрались?» — так я ему и ответил: «Да, дрался». — «Избили при этом кого-нибудь?» — «Так точно, господин аудитор». — «Ранили вы при этом кого-нибудь?» — «Ясно, господин аудитор». Пусть знает, с кем говорит! Какой срам, что нас освободили! Этак выходит — он не поверил, что я измочалил об этих мадьярских хулиганов свой ремень, что их в лапшу превратил, наставил им шишек и фонарей. Ты ведь был при этом, помнишь, как на меня разом навалились три мадьярских холуя, а через минуту все они валялись на земле, и я топтал их ногами. И после всего этого какой-то сморкач-аудитор прекращает следствие. Все равно как если бы он сказал мне: «Всякие сморкачи лезут еще драться!» Вот только кончится война, буду штатским, я его, растяпу, разыщу и покажу ему, как я не умею драться! Потом приеду сюда, в Кираль-Хиду, и устрою здесь такой мордобой, какого свет не видывал: люди будут прятаться в погреба, только услышат, что я пришел посмотреть на этих киральхидских бродяг, на этих босяков, на этих мерзавцев!
В канцелярии с делом было покончено в два счета. Фельдфебель с еще жирными после обеда губами, подавая Швейку и Водичке бумаги и приняв при этом необычайно серьезный вид, не преминул произнести перед ними речь, в которой апеллировал к их воинскому духу. Речь свою (он был силезский поляк) фельдфебель уснастил перлами своего диалекта, как-то: «marekvium», «glupi rolmopsie», «krajcova sedmina», «sviňa porýpana» и «dum vam baně na mjesjnuckovy vaši gzichty»