и о назначении капитана Сагнера…
Поручик Лукаш закусил губу и закурил сигарету.
Обо всем этом он уже знал и был убежден, что с ним поступают несправедливо. Капитан Сагнер уже два раза обошел его в чине. Однако Лукаш только проронил:
— Не в капитане Сагнере дело…
— Не очень-то мне это по душе, — интимно заметил старший писарь. — Рассказывал мне фельдфебель Гегнер, что господин капитан Сагнер в начале войны вздумал где-то в Черногории отличиться и гнал одну за другой роты своего батальона на сербские позиции под обстрел пулеметов, несмотря на то что это было совершенно гиблое дело и пехота там вообще ни черта не сделала бы, так как сербов с тех скал могла снять только артиллерия. Из всего батальона осталось только восемьдесят человек; сам капитан Сагнер был ранен в руку, потом в больнице заразился еще дизентерией и только после этого появился у нас в полку в Будейовицах. А вчера он будто бы распространялся в офицерском собрании, что мечтает о фронте, готов потерять там весь маршевый батальон, но себя покажет и получит signum laudis. За свою деятельность на сербском фронте он получил фигу с маслом, но теперь или ляжет костьми со всем маршевым батальоном, или будет произведен в подполковники, а маршевому батальону придется туго. Я так полагаю, господин обер-лейтенант, что этот риск и нас касается. Недавно фельдфебель Гегнер говорил, что вы очень не ладите с капитаном Сагнером и что он в первую очередь пошлет в бой нашу одиннадцатую роту, в самые опасные места.
Старший писарь вздохнул.
— Мне думается, что в такой войне, как эта, когда столько войска и так растянута линия фронта, можно достичь успеха скорее хорошим маневрированием, чем отчаянными атаками. Я наблюдал это под Дуклою[309], когда был в десятой маршевой роте. Тогда все сошло гладко, пришел приказ «nicht schießen!»[310], мы и не стреляли, а ждали, пока русские к нам приблизятся. Мы бы их забрали в плен без единого выстрела, только тогда около нас на левом фланге стояли идиоты ополченцы, и они так испугались русских, что начали удирать под гору, по снегу — прямо как по льду. Ну, мы получили приказ, где указывалось, что русские прорвали левый фланг и что мы должны отойти к штабу бригады. Я тогда как раз находился в штабе бригады, куда принес на подпись ротную продовольственную книгу, так как не мог разыскать наш полковой обоз. В это время в штаб бригады стали прибегать поодиночке ребята из десятой маршевой роты. К вечеру их прибыло сто двадцать человек, а остальные, как говорили, заблудились во время отступления и съехали по снегу прямо к русским, вроде как на тобоггане. Натерпелись мы там страху, господин обер-лейтенант! У русских в Карпатах были позиции и внизу и наверху. А потом, господин обер-лейтенант, капитан Сагнер…
— Оставьте вы меня в покое с капитаном Сагнером! — сказал поручик Лукаш. — Я сам все это отлично знаю. Не думайте только, пожалуйста, что, когда начнется бой, вы опять случайно очутитесь где-нибудь в обозе и будете получать ром и вино. Меня предупредили, что вы пьете горькую, стоит посмотреть на ваш красный нос, сразу видно, с кем имеешь дело.
— Это все с Карпат, господин обер-лейтенант. Там поневоле приходилось пить: обед нам приносили на гору холодный, в окопах был снег, огонь разводить нельзя, нас только ром и поддерживал. И если б не я, с нами случилось бы, что и с другими маршевыми ротами, где не было рому и люди замерзали. Но зато у нас всех от рому стали красными носы, и это имело плохую сторону, так как из батальона пришел приказ, чтобы на разведки посылать тех солдат, у которых носы красные.
— Теперь зима уже прошла, — многозначительно проронил поручик.
— Ром, как и вино, господин обер-лейтенант, на фронте незаменим во всякое время года. Они, так сказать, подбадривают. За полкотелка вина и четверть литра рому солдат сам пойдет драться с кем угодно. Что это за скотина опять стучит в дверь, не может прочесть, что ли, на дверях: «Nicht k lopfen»[311].
— Herein![312]
Поручик Лукаш повернулся в кресле и увидел, что дверь медленно и тихо открывается. И так же тихо в канцелярию одиннадцатой маршевой роты вступил бравый солдат Швейк, отдавая честь еще в дверях. Вероятно, он отдавал честь, еще когда стучал в дверь, разглядывая надпись «Nicht k lopfen!».
Швейк держал руку у козырька, и это очень шло к его совершенно довольной, беспечной физиономии. Он выглядел, как греческий бог воровства, облаченный в скромную форму австрийского пехотинца.
Поручик Лукаш на момент невольно зажмурил глаза под ласкающим взглядом бравого солдата Швейка. Наверно, с такой любовью глядел блудный, потерянный и вновь обретенный сын на своего отца, когда тот в его честь жарил на вертеле барана.
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я опять здесь, — заговорил Швейк с такой откровенной непринужденностью, что поручик Лукаш сразу пришел в себя.
С того самого момента, когда подполковник Шредер заявил, что опять посадит ему на шею Швейка, поручик Лукаш каждый день в мыслях отдалял момент свидания.
Каждое утро поручик думал: «Сегодня он не появится. Наверно, он опять чего-нибудь натворил, и его еще там подерж ат».
Но Швейк разбил все эти расчеты своим милым и простым появлением.
Швейк сначала бросил взгляд на старшего писаря Ванека и, обратившись к нему с приятной улыбкой, подал бумаги, которые вынул из кармана шинели.
— Осмелюсь доложить, господин старший писарь, эти бумаги, выданные мне в полковой канцелярии, я должен отдать вам. Это насчет моего жалованья и зачисления меня на довольствие.
Швейк держался в канцелярии одиннадцатой маршевой роты так свободно и развязно, как будто он с Ванеком был в самых приятельских отношениях. На это старший писарь реагировал только словами: «Положите их на стол».
— Будьте любезны, старший писарь, оставьте нас со Швейком одних, — сказал со вздохом поручик Лукаш.
Ванек ушел и остался за дверью подслушивать, о чем они будут говорить.
Сначала он ничего не слышал. Швейк и поручик Лукаш молчали и долго глядели друг на друга. Лукаш смотрел на Швейка так, словно хотел его загипнотизировать, как петушок, стоящий перед курочкой и готовящийся на нее прыгнуть.
Швейк, как всегда, смотрел своим теплым, нежным взглядом на поручика, как будто хотел ему сказать: «Опять мы вместе, моя душенька. Теперь ничто нас не разлучит, голубчик ты мой». И так как поручик долго не прерывал молчания, глаза Швейка говорили ему с печальной нежностью: «Так скажи что-нибудь, золотой мой, промолви хоть словечко!»
Поручик Лукаш прервал это мучительное молчание словами, в которые старался вложить изрядную порцию иронии:
— Добро пожаловать, Швейк! Благодарю вас за посещение. Наконец-то вы здесь, долгожданный гость.
Но он не сдержался, и вся злость, скопившаяся за последние дни, вылилась в страшном ударе кулаком по столу. Чернильница подскочила и залила чернилами ведомость на жалованье. Одновременно с чернильницей подскочил поручик Лукаш и, встав вплотную к Швейку, заорал:
— Скотина!
Он стал метаться взад и вперед по узкой канцелярии и, как только оказывался около Швейка, каждый раз отплевывался.
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, — сказал Швейк, меж тем как поручик Лукаш не переставал бегать по канцелярии и свирепо бросать в угол скомканные листы бумаги, за которыми он то и дело подходил к столу, — письмо я отдал в полной исправности. К счастью, мне удалось застать дома саму пани Каконь, и могу сказать, что это весьма красивая женщина, видел, правда, я ее только плачущей…
Поручик Лукаш сел на койку военного писаря и хриплым голосом крикнул:
— Когда же будет этому конец?
Швейк, сделав вид, что недослышал, ответил:
— Потом со мной случилась там маленькая неприятность, но я взял все на себя. Правда, мне не верили, что я переписываюсь с этой пани, а все же, для того чтобы замести следы, я во время допроса проглотил письмо. Потом благодаря чистой случайности — иначе это никак нельзя объяснить! — я вмешался в небольшую потасовку, но благополучно вывернулся. Была признана моя невиновность, меня послали на полковой рапорт, и в дивизионном суде следствие прекратили. В полковой канцелярии я ждал всего несколько минут, пока не пришел полковник, который меня слегка выругал и сказал, что я должен немедленно, господин обер-лейтенант, явиться к вам с рапортом о вступлении в должность ординарца. Кроме того, господин полковник приказал мне доложить вам, чтобы вы немедленно пришли к нему по делам маршевой роты. С тех пор прошло больше получаса. Но ведь господин полковник не знал, что меня еще потянут в полковую канцелярию и что я там просижу минут пятнадцать, а то и больше. А сидел я там потому, что за это время мне задержали жалованье, которое должны были выдать не в роте, а в полку, так как я считался полковым арестантом. Там все так перемешали и перепутали, что прямо обалдеть можно.
Услышав, что еще полчаса тому назад он должен был быть у полковника Шредера, поручик стал быстро одеваться.
— Опять, Швейк, удружили вы мне! — сказал он голосом, полным такого безнадежного отчаяния, что Швейк попытался успокоить его дружеским словом, прокричав вслед:
— Ничего, господин полковник подождет, ему все равно нечего делать.
Поручик Лукаш, как бомба, летел вперед.
Минуту спустя после ухода поручика в канцелярию вошел старший писарь Ванек.
Швейк сидел на стуле и подкладывал в маленькую железную печку уголь. Печка чадила и воняла, а Швейк продолжал развлекаться, не обращая внимания на Ванека, который остановился и несколько минут наблюдал за ним, но наконец не выдержал, захлопнул ногой дверцу печки и сказал Швейку, чтобы тот убирался отсюда.
— Господин старший писарь, — произнес с достоинством Швейк, — позвольте вам заявить, что ваш приказ убраться отсюда и вообще из лагеря при всем моем желании исполнить не могу, так как подчиняюсь приказанию высшей инстанции. Ведь я здесь ординарец, — гордо добавил Швейк. — Господин полковник Шредер прикомандировал меня к одиннадцатой маршевой роте, к господину обер-лейтенанту, у которого я был прежде денщиком, но благодаря моей врожденной интеллигентности я получил повышение и стал ординарцем. Мы с господином обер-лейтенантом уже старые знакомые. А что вы поделывали, господин старший писарь, в мирное время?