— Кто здесь из вас взводный Фукс? — спросил Швейк, найдя наконец унтеров.
Взводный Фукс не счел нужным отозваться, увидев, что его спрашивает какой-то рядовой пехотинец.
— Ясно говорят вам, — крикнул Швейк, — долго ли я еще буду вас спрашивать?! Где здесь взводный Фукс?
Взводный Фукс выступил вперед и с достоинством начал всячески обкладывать Швейка: он-де не взводный, а господин взводный, и нельзя орать: «Где взводный?», а следует обращаться: «Осмелюсь доложить, здесь ли находится господин взводный?» В его взводе, если кто забудет сказать «Ich melde gehörsam»[314], немедленно получает в морду.
— Осторожней на повороте! — рассудительно сказал Швейк. — Немедленно собирайтесь, идите в барак, возьмите там десять человек и бегом марш вместе с ними на склад получать консервы.
Взводный был так ошеломлен, что смог выговорить только:
— Чего?..
— Без всяких там «чего», — ответил Швейк. — Я ординарец одиннадцатой маршевой роты и только что разговаривал по телефону с господином обер-лейтенантом Лукашем, и тот сказал: «Бегом марш с десятью рядовыми на склад». Если вы не пойдете, господин взводный Фукс, так я немедленно вернусь обратно к телефону. Господин обер-лейтенант требует во что бы то ни стало, чтобы вы шли. Не может быть никаких разговоров! «Телефонный разговор, — говорит поручик Лукаш, — должен быть ясен и краток». Если сказано идти взводному Фуксу, то взводный Фукс должен идти! Такой приказ — вам не какая-то там болтовня, когда кого-нибудь к обеду зовут. На военной службе, особенно во время войны, каждое промедление — преступление. «Если этот самый взводный Фукс сию же минуту не пойдет, как только вы ему об этом объявите, так вы мне немедленно телефонируйте, и я с ним разделаюсь! От взводного Фукса останется только мокрое место!» Плохо вы, милейший, знаете господина обер-лейтенанта!
Швейк победоносно оглядел унтер-офицеров, которые его выступлением были поражены и уничтожены.
Взводный Фукс пробурчал что-то невразумительное и быстрыми шагами ушел, Швейк ему закричал вдогонку:
— Так можно мне позвонить господину обер-лейтенанту, что все в порядке?
— Немедленно буду с десятью солдатами на складе, — ответил взводный Фукс, уже подойдя к бараку.
А Швейк, не произнеся ни слова, ушел, оставив унтер-офицеров, ошеломленных не меньше, чем взводный Фукс.
— Начинается! — сказал низенький капрал Блажек. — Будем паковаться.
Швейк вернулся в канцелярию одиннадцатой маршевой роты. Не успел он раскурить трубку, как раздался телефонный звонок. Со Швейком снова заговорил поручик Лукаш:
— Где вы шляетесь, Швейк? Звоню уже третий раз, и никто не отзывается.
— Разыскивал, господин обер-лейтенант.
— Что, уже пошли?
— Конечно, пошли, но еще не знаю, пришли ли они туда. Может быть, еще раз сбегать?
— Нашли вы взводного Фукса?
— Нашел, господин обер-лейтенант. Вначале он мне сказал «чего?» и только когда я ему объяснил, что телефонный разговор должен быть краток и ясен…
— Не дурачьтесь, Швейк!.. Ванек еще не вернулся?
— Не вернулся, господин обер-лейтенант.
— Да не орите вы так в трубку! Не знаете, где может быть теперь этот проклятый Ванек?
— Не знаю, господин обер-лейтенант, где может быть этот проклятый Ванек.
— Он был в полковой канцелярии, но куда-то ушел. Может, в кантине[315]?.. Идите туда к нему, Швейк, и скажите, чтобы он немедленно шел на склад. Да вот еще что: найдите немедленно капрала Блажека и скажите ему, чтобы он тотчас же отвязал Балоуна, и пошлите Балоуна ко мне. Повесьте тру бк у.
Швейк действительно принялся хлопотать, нашел капрала Блажека и передал ему приказание поручика отвязать Балоуна. Капрал Блажек заворчал:
— Когда туго приходится, робеть начинают!
Швейк пошел посмотреть, как будут отвязывать Балоуна, а потом проводил его, так как это было по дороге, к кантине, где Швейк должен был разыскать старшего писаря Ванека.
Балоун смотрел на Швейка, как на своего спасителя, и обещал ему, что будет делиться с ним всеми своими посылками, которые получит из дому.
— У нас скоро будут резать свинью, — сказал меланхолически Балоун. — Ты какую свиную колбасу любишь: с кровью или без крови? Скажи, не стесняйся, я сегодня же вечером буду писать домой. В моей свинье будет примерно сто пятьдесят кило. Голова у ней, как у бульдога, а такие свиньи — самые лучшие. С такими свиньями в убытке не останешься. Такая порода, брат, не подведет! Сала на ней — пальцев на восемь. Дома я сам делал ливерную колбасу. Так, бывало, налопаешься фаршу, что сам чуть не лопнешь. Прошлогодняя свинья была на сто шестьдесят кило. Вот это свинья так свинья! — с восторгом сказал он на прощание, крепко пожимая руку Швейку. — А выкормил я ее на одной картошке и сам диву давался, как она у меня быстро жирела. Кусок поджаренной ветчинки, полежавшей в рассоле, да с картофельными кнедликами, посыпанными шкварками, да с капустой!.. Пальчики оближешь! После этого и пивко пьется с удовольствием!.. Не жизнь, а рай! Что еще нужно человеку? И все это у нас отняла война.
Бородатый Балоун тяжело вздохнул и пошел в полковую канцелярию, а Швейк отправился по старой липовой аллее к кантине.
Старший писарь Ванек с блаженным видом сидел в кантине и разъяснял знакомому штабному писарю, сколько можно было заработать перед войной на эмалевых и клеевых красках. Штабной писарь был вдребезги пьян. Днем приехал один богатый помещик из Пардубиц, сын которого был в лагерях, дал ему хорошую взятку и все утро до обеда угощал его в городе.
Теперь штабной писарь сидел в полном отчаянии оттого, что у него пропал аппетит, не соображал, о чем идет речь, а на трактат об эмалевых красках и совсем не реагировал.
Он был занят собственными размышлениями и ворчал себе под нос, что железнодорожная ветка должна была бы идти из Тршебони в Пелегржимов, а потом обратно.
Когда вошел Швейк, Ванек попытался еще раз в цифрах объяснить штабному писарю, сколько зарабатывали на одном килограмме строительной краски, на что штабной писарь ответил ни с того ни с сего:
— На обратном пути он умер, оставив после себя только письма.
Увидев Швейка, он, очевидно, принял его за какого-то человека, которого очень недолюбливал, и начал обзывать его чревовещателем.
Швейк подошел к Ванеку, который тоже выпил, но при этом был приветлив и мил.
— Господин старший писарь, — отрапортовал ему Швейк, — немедленно идите на склад, там вас ждет уже взводный Фукс с десятью рядовыми, и получайте консервы. Ноги в руки, бегом — марш! Господин обер-лейтенант телефонировал уже два раза.
Ванек рассмеялся:
— Деточка моя, что я, идиот, что ли? Ведь за это мне пришлось бы самого себя изругать, ангел ты мой! Времени на все хватит. Над нами ведь не каплет, золотце мое! Пусть-ка сперва обер-лейтенант Лукаш отправит маршевых рот столько же, как я, а тогда и разговаривает; небось тогда он ни к кому не будет зря лезть со своим «бегом марш!». Я уже получил приказ в полковой канцелярии, что завтра поедем, надо укладываться и немедленно идти получать на дорогу провиант. А что, ты думаешь, я сделал? Я самым спокойным манером зашел сюда выпить четвертинку вина. Сидится мне здесь спокойно, и пусть все идет своим чередом. Консервы останутся консервами, выдача — выдачей. Я знаю склад лучше, чем господин обер-лейтенант, и разбираюсь в том, что говорится на совещаниях господ офицеров у господина полковника. Ведь это господину полковнику только чудится, будто на складе имеются консервы. Склад нашего полка никогда никаких запасов консервов не имел, и доставали мы их от случая к случаю в бригаде или одалживали в других полках, с которыми оказывались поблизости. Одному только Бенешевскому полку мы должны больше трехсот банок консервов. Хе, хе! Пусть на своих совещаниях они говорят, что им вздумается. Куда спешить? Ведь все равно, когда наши придут туда, каптенармус скажет им, что они с ума спятили. Ни одна маршевая рота не получила на дорогу консервов. Так, что ли, ты, старая картошка? — обратился он к штабному писарю.
Тот, очевидно, засыпал или на него нашел небольшой припадок белой горячки, только он ответил:
— Она шла, держа над собой раскрытый зонт.
— Самое лучшее, — продолжал старший писарь Ванек, — на все это махнуть рукой. Если сегодня в полковой канцелярии сказали, что завтра трогаемся, — этому не поверит и малый ребенок. Можем мы разве уехать без вагонов? При мне еще звонили на вокзал. Там нет ни одного свободного вагона. Выходит все точь-в-точь, как с последней маршевой ротой. Сидели мы тогда два дня на вокзале и ждали, пока над нами кто-нибудь смилуется и пошлет за нами поезд. А потом мы не знали, куда поедем. Даже сам полковник ничего не знал. Уж мы проехали всю Венгрию, и все еще никто не знал: поедем мы на Сербию или на Россию. На каждой станции говорили по прямому проводу со штабом дивизии. А были мы просто какой-то заплатой. Пришили нас наконец где-то у Дуклы. Там нас вдребезги разбили, и мы снова поехали формироваться. Только не торопиться! Со временем все выяснится, а пока нечего спешить. Jawohl, nochamol![316] Вино у них здесь замечательное, — продолжал Ванек, не слушая, как бормочет про себя штабной писарь:
— Glauben Sie mir, ich habe bisher wenig von meinem Leben gehabt. Ich wundere mich über diese Frage[317].
— Чего же по-пустому беспокоиться об отъезде маршевого батальона? У первой маршевой роты, с которой я ехал, все было готово за два часа и все оказалось в полном порядке. Другие роты нашего тогдашнего маршевого батальона готовились в дорогу целых два дня, а наш ротный командир лейтенант Пршеносил (франт такой был) нам прямо сказал: «Ребята, не спешите!» — и все шло как по маслу. Только за два часа перед отходом поезда мы начали укладываться. Самое лучшее — подсаживайтесь…