Из арестантского отделения дивизионного суда он только вчера ночью был переведен на гауптвахту, где и находился под стражей. Одновременно с этим в полковую канцелярию была передана до невозможности запутанная бумага дивизионного суда, в которой указывалось на то, что в данном случае дело идет не о бунте, так как вольноопределяющиеся не обязаны чистить отхожие места, но тем не менее в этом усматривается нарушение дисциплины, каковой поступок может быть искуплен им примерной службой на фронте. Ввиду всего этого обвиняемый вольноопределяющийся Марек опять отсылается в свой полк, а следствие о нарушении дисциплины приостанавливается до конца войны и будет возобновлено в случае нового проступка вольноопределяющегося Марека.
Предстояло еще одно дело. Одновременно с вольноопределяющимся Мареком был переведен из арестантского дивизионного суда на гауптвахту самозванец взводный Тевелес, который недавно появился в полку, куда был послан из загребской больницы. Он имел большую серебряную медаль, нашивки вольноопределяющегося и три звездочки. Он рассказывал о геройских подвигах шестой маршевой роты в Сербии и о том, что от всей роты остался он один. Следствием было установлено, что с шестой маршевой ротой в начале войны действительно отправился какой-то Тевелес, который, однако, не имел прав вольноопределяющегося. Была затребована справка от бригады, к которой во время бегства из Белграда 2 декабря 1914 года была прикомандирована шестая маршевая рота, и было установлено, что в списке представленных к награде и награжденных серебряными медалями никакого Тевелеса нет. Был ли, однако, рядовой Тевелес во время Белградского похода произведен во взводные — выяснить не удалось, ввиду того что вся шестая маршевая рота вместе со всеми своими офицерами после битвы у церкви Св. Саввы в Белграде пропала без вести. В дивизионном суде Тевелес оправдывался тем, что действительно ему была обещана большая серебряная медаль и что поэтому он купил ее у одного босняка. Что касается нашивок вольноопределяющегося, то их он себе пришил в пьяном виде, а продолжал носить потому, что был постоянно пьян, ибо организм его ослабел от дизентерии.
Открыв собрание, прежде чем приступить к обсуждению этих двух вопросов, полковник Шредер указал, что перед отъездом, который уже не за горами, следует почаще встречаться. Из бригады ему сообщили, что ждут приказов от дивизии. Солдаты должны быть наготове, а ротные командиры обязаны бдительно следить за тем, чтобы все были на месте. Затем он еще раз повторил все, о чем говорил вчера. Опять сделал обзор военных событий и напомнил, что ничто не должно сломить боевой дух армии и отвагу.
На столе перед ним была прикреплена карта театра военных действий с флажками на булавках, но флажки были опрокинуты и фронты передвинулись. Вытащенные булавки с флажками валялись под столом.
Весь театр военных действий ночью до неузнаваемости разворотил кот, которого держали в полковой канцелярии писаря. Кот нагадил на Австро-Венгерский фронт и хотел было зарыть кучку, но повалил флажки и размазал кал по всем позициям, оросил фронты и предмостные укрепления и запакостил армейские корпуса.
Полковник Шредер был очень близорук.
Офицеры маршевого батальона с интересом следили за тем, как палец полковника Шредера приближался к этим кучкам.
— Путь на Буг, господа, лежит через Сокаль, — изрек полковник с видом прорицателя и продвинул по памяти указательный палец к Карпатам, при этом влез в одну из тех кучек, с помощью которых кот старался сделать карту театра военных действий рельефной.
— Was ist das, meine Herren?[334] — с удивлением обратился он, когда ему что-то прилипло к пальцу.
— Wahrscheinlich, Katzendreck, Herr Oberst[335], — сказал за всех очень вежливо капитан Сагнер.
Полковник Шредер ринулся в соседнюю канцелярию, откуда послышались громовые проклятия и ужасные угрозы, что он заставит всю канцелярию вылизать языком оставленные котом следы.
Допрос был краток. Выяснилось, что кота две недели тому назад притащил в канцелярию младший писарь Цвибельфиш. По выяснении дела Цвибельфиш собрал все свои манатки, а старший писарь отвел его на гауптвахту и посадил впредь до дальнейших распоряжений господина полковника.
Этим, собственно, совещание и закончилось.
Вернувшись к офицерам, весь красный от злости, полковник Шредер забыл, что следовало еще потолковать о судьбе вольноопределяющегося Марека и лжевзводного Тевелеса.
— Прошу господ офицеров быть готовыми и ждать моих дальнейших приказаний и инструкций, — коротко сказал он.
Так и остались под стражей на гауптвахте вольноопределяющийся и Тевелес, и, когда позднее к ним присоединился Цвибельфиш, они могли составить «марьяж», а после этого стали приставать к своим караульным с требованием, чтобы те выловили всех блох из тюфяков.
Потом к ним сунули ефрейтора Пероутку из тринадцатой маршевой роты. Когда вчера распространился по лагерю слух, что отправляются на позиции, Пероутка исчез и утром был найден патрулем в Бруке «У белой розы». Он оправдывался тем, что хотел перед отъездом посмотреть знаменитый стекольный завод графа Гарраха у Брука, а на обратном пути заблудился и только утром, совершенно изможденный, добрел до «Белой розы» (в действительности же он спал с Розочкой из «Белой розы»).
Ситуация осталась по-прежнему невыясненной. Поедут или нет? Швейк по телефону в канцелярии одиннадцатой маршевой роты выслушал самые разнообразные мнения: пессимистические и оптимистические. Двенадцатая маршевая рота телефонировала, будто кто-то из канцелярии слышал, что предварительно будут производиться упражнения в стрельбе по движущейся мишени и что поедут потом. Этого оптимистического взгляда не разделяла тринадцатая маршевая рота, которая телефонировала, что только что из города вернулся капрал Гавлик, слышавший от одного железнодорожного служащего, будто на станцию уже поданы вагоны.
Ванек со злобой вырвал у Швейка трубку и закричал, что железнодорожники ни хрена не знают и что он сам только что пришел из полковой канцелярии.
Швейк с удовольствием оставался на своем посту у телефона и на вопрос «Что нового?» отвечал, что ничего определенного пока не известно.
Так он ответил и на вопрос поручика Лукаша.
— Что у вас нового?
— Ничег о определенного пока не известно, господин обер-лейтенант, — стереотипно ответил Швейк.
— Осел! Повесьте трубку.
Потом пришло несколько телефонограмм, которые после всяческих недоразумений Швейк принял.
В первую очередь ту, которую не могли продиктовать ему ночью из-за того, что он не повесил трубку и спал. Телефонограмма эта касалась списка тех, кому была сделана и кому не была сделана противотифозная прививка.
Потом Швейк принял запоздавшую телефонограмму о консервах. Вопрос этот был уже выяснен вчера.
Затем поступила телефонограмма всем батальонам, ротам и подразделениям полка:
«Копия телефонограммы бригады № 75692. Приказ по бригаде № 172.
При отчетности о хозяйстве полевых кухонь следует при наименовании нужных продуктов придерживаться нижеследующего порядка: 1 — мясо, 2 — консервы, 3 — овощи свежие, 4 — овощи сушеные, 5 — рис, 6 — макароны, 7 — крупа, 8 — картофель, — вместо прежнего порядка: 4 — сушеные овощи, 5 — свежие овощи».
Когда Швейк прочел все это старшему писарю, Ванек торжественно заявил, что подобные телефонограммы кидают в нужник.
— Это придумал какой-нибудь болван из штаба армии, а потом это идет по всем дивизиям, бригадам, полкам.
Затем Швейк принял еще одну телефонограмму, которую продиктовали так быстро, что он лишь успел записать в блокноте что-то вроде шифра: «In der Folge genauer erlaubt gewesen oder das selbst einem hingegen immerhin eingeholet werden»[336].
— Все это лишнее, — сказал Ванек после того, как Швейк страшно удивился тому, что он написал, и трижды вслух прочел все. — Одна ерунда, хотя — черт их знает! — может быть, это шифрованная телефонограмма. У нас нет в роте шифровального отделения. Это также можно выбросить.
— Я думаю то же самое, — сказал Швейк, — если бы я объявил господину обер-лейтенанту, что in der Folge genauer erlaubt gewesen oder das selbst einem hingegen immerhin eingeholet werden, то он бы обиделся.
— Некоторые бывают, скажу я вам, такие недотроги, что прямо ужас! — продолжал Швейк, опять погружаясь в воспоминания. — Ехал я однажды на трамвае с Высочан в Прагу, а в Либне подсел к нам некто пан Новотный. Как только я его узнал, я пошел к нему на площадку и завел разговор о том, что мы, дескать, земляки, оба из Дражова, а он на меня разорался, чтобы я к нему не приставал, что он якобы меня не знает. Я стал ему все объяснять, чтобы он припомнил, как я еще маленьким мальчиком ходил к нему с матерью, которую звали Антония, а отца звали Прокоп, и был он стражником в имении. Но он и после этого не хотел признаться, что мы знакомы. Так я ему привел в доказательство еще более подробные сведения: рассказал, что в Дражове было двое Новотных — Тонда и Иосиф, и он как раз тот Иосиф, и мне из Дражова о нем писали, что он застрелил свою жену за то, что она попрекала его пьянством. Но тут он размахнулся, а я увернулся, и он разбил большое стекло на передней площадке перед вагоновожатым. Ну, нас высадили и отвели, а в комиссариате выяснилось, что он потому так щепетилен, что звали его вовсе не Иосиф Новотный, а Эдуард Дубрава, и был он из Монтгомери в Америке, а сюда приехал навестить родственников.
Телефон прервал его рассказ, и какой-то хриплый голос из пулеметной команды опять спросил: поедут ли? Об этом будто бы с утра идет совещание у господина полковника.
В дверях показался бледный как полотно кадет Биглер, самый большой дурак в роте, потому что в учебной команде вольноопределяющихся он старался отличиться своими познаниями. Он кивнул Ванеку, чтобы тот вышел за ним в коридор. Там они имели продолжительный разговор.