Подпоручик с ненавистью посмотрел на беззаботное лицо бравого солдата Швейка и зло спросил:
— Вы меня знаете?
— Знаю, господин лейтенант.
Подпоручик Дуб вытаращил глаза и затопал ногами.
— А я вам говорю, что вы меня ещё не знаете!
Швейк невозмутимо-спокойно, как бы рапортуя, ещё раз повторил:
— Я вас знаю, господин лейтенант. Вы, осмелюсь доложить, из нашего маршевого батальона.
— Вы меня не знаете, — снова закричал подпоручик Дуб. — Может быть, вы знали меня с хорошей стороны, но теперь узнаете меня и с плохой стороны. Я не такой добрый, как вам кажется. Я любого доведу до слёз. Так знаете теперь, с кем имеете дело, или нет?
— Знаю, господин лейтенант.
— В последний раз вам повторяю, вы меня не знаете! Осёл! Есть у вас братья?
— Так точно, господин лейтенант, есть один.
Подпоручик Дуб, взглянув на спокойное, открытое лицо Швейка, пришёл в бешенство и, совершенно потеряв самообладание, заорал:
— Значит, брат ваш такая же скотина, как и вы! Кем он был?
— Преподавателем гимназии, господин лейтенант. Был также на военной службе и сдал экзамен на офицера.
Подпоручик Дуб посмотрел на Швейка так, будто хотел пронзить его взглядом. Швейк с достоинством выдержал озлобленный взгляд дурака подпоручика, и вскоре разговор окончился словом: «Abtreten!»
Каждый пошёл своей дорогой, и каждый думал о своём.
Подпоручик думал о том, как он всё расскажет капитану и тот прикажет арестовать Швейка; Швейк же заключил, что много видел на своём веку глупых офицеров, но такого, как Дуб, во всём полку не сыщешь.
Подпоручик Дуб, который именно сегодня твёрдо решил заняться воспитанием солдат, нашёл за вокзалом новые жертвы. Это были два солдата того же Девяносто первого полка, но другой роты. Они на ломаном немецком языке под покровом темноты договаривались с двумя проститутками: на вокзале и около него их бродило несметное множество.
Даже издалека Швейк совершенно отчётливо слышал пронзительный голос подпоручика Дуба:
— Вы меня знаете?!
— А я вам говорю, что вы меня не знаете!..
— Но вы меня ещё узнаете!..
— Может, вы меня знаете только с хорошей стороны!..
— А я говорю, вы узнаете меня и с плохой стороны!.. Я вас до слёз доведу! Ослы!
— Есть у вас братья?!!
— Наверное, такие же скоты, как и вы. Кем они были? В обозе… Ну, хорошо… Не забывайте, что вы солдаты… Вы чехи?.. Знаете, что Палацкий сказал: если бы не было Австрии, мы должны были бы её создать!.. Abtreten!
Но, в общем, обход подпоручика Дуба не дал положительных результатов. Он остановил ещё три группы солдат, однако его педагогические попытки «довести их до слёз» потерпели неудачу. Это был материал, отправляемый на фронт. По глазам солдат подпоручик Дуб догадывался, что все они думают о нём очень скверно. Его самолюбие страдало, и поэтому перед отходом поезда он попросил капитана Сагнера распорядиться арестовать Швейка. Обосновывая необходимость изоляции бравого солдата, он указывал на подозрительную дерзость его поведения и квалифицировал простосердечный ответ Швейка на последний свой вопрос как язвительное замечание. Если так пойдёт дальше, офицерский состав потеряет всякий авторитет, что должно быть ясно каждому из господ офицеров. Он сам ещё до войны говорил с господином окружным начальником о том, что начальник должен всеми силами поддерживать свой авторитет.
Господин окружной начальник был того же мнения.
Особенно теперь, во время войны. Чем ближе мы к неприятелю, тем более необходимо держать солдат в страхе. Ввиду всего этого он просит подвергнуть Швейка дисциплинарному взысканию.
Капитан Сагнер, как всякий кадровый офицер, ненавидел офицеров запаса из штатского сброда. Он обратил внимание подпоручика Дуба, что подобные заявления могут делаться только в форме рапорта, а не как на базаре, где торгуются о цене на картошку. Что же касается Швейка, то первой инстанцией, которой он подчинён, является господин поручик Лукаш. Такие дела идут только по инстанциям, из роты дело поступает, как, вероятно, известно подпоручику, в батальон. Если Швейк действительно провинился, он должен быть послан с рапортом к командиру роты, а в случае апелляции — с рапортом к батальонному командиру. Однако если господин поручик Лукаш не возражает и согласен считать рассказ господина подпоручика Дуба официальным заявлением о наказании, то и он, командир батальона, ничего не имеет против того, чтоб Швейк был вызван и допрошен.
Поручик Лукаш не возражал, но заметил, что из разговоров со Швейком ему точно известно, что брат Швейка действительно был преподавателем гимназии и офицером запаса.
Подпоручик Дуб замялся и сказал, что он настаивал на наказании единственно в широком смысле этого слова и что упомянутый Швейк, может быть, просто не умеет как следует выразить свою мысль, а потому его ответ производит впечатление дерзости, язвительности и неуважения к начальству.
— Впрочем, — добавил он, — судя по внешности упомянутого Швейка, он человек слабоумный.
Таким образом, собравшаяся было над головой Швейка гроза прошла стороной, и он остался цел и невредим.
В вагоне, где находилась канцелярия и склад батальона, старший писарь маршевого батальона Баутанцель милостиво выдал двум батальонным писарям по горсти ароматных таблеток из тех коробочек, которые должны были быть розданы всем солдатам батальона. Так уж повелось: со всем предназначенным для солдат в канцелярии батальона производили те же манипуляции, что и с этими несчастными таблетками.
Во время войны это стало обычным явлением, и даже если воровство не обнаруживалось при ревизии, то всё же каждого из старших писарей всевозможных канцелярий подозревали в превышении сметы и жульничестве.
Ввиду этого пока писаря набивали себе рты солдатскими таблетками, — если уж ничего другого украсть нельзя, нужно попользоваться хоть этой дрянью, — Баутанцель произнёс речь о тяжёлых лишениях, которые они испытывают в пути.
— Я проделал с маршевым батальоном уже два похода. Но таких нехваток, какие мы испытываем теперь, я никогда не видывал.
— Эх, ребята! Прежде, до приезда в Прешов, у нас было всё, что только душеньке угодно! У меня было припрятано десять тысяч «мемфисок», два круга швейцарского сыра, триста банок консервов. Когда мы направились на Бардеев, в окопы, а русские у Мушины перерезали сообщение с Прешововом… Вот тут пошла торговля! Я для отвода глаз отдал маршевому батальону десятую часть своих запасов, это я, дескать, сэкономил, а всё остальное распродал в обозе. Был у нас майор Сойка — настоящая свинья! Геройством он не отличался и чаще всего околачивался у нас, так как наверху свистели пули и рвалась шрапнель. Придёт, бывало, к нам, — он, дескать, должен удостовериться, хорошо ли готовят обед для солдат батальона. Обыкновенно он спускался вниз тогда, когда приходило сообщение, что русские к чему-то готовятся. Весь дрожит, напьётся сначала на кухне рому, а потом начнёт ревизовать полевые кухни: они находились около обоза, потому что устанавливать кухни на горе, около окопов, было нельзя, и обед наверх носили ночью. Положение было такое, что ни о каком офицерском обеде не могло быть и речи. Единственную свободную дорогу, связывающую нас с тылом, заняли германцы. Они задерживали всё, что нам посылали из тыла, всё сжирали сами, так что нам уж ничего не доставалось. Мы все в обозе остались без офицерской кухни. За это время мне ничего не удалось сэкономить для нашей канцелярии, кроме одного поросёнка, которого мы закоптили. А чтобы этот самый майор Сойка ничего не узнал, мы припрятали поросёнка у артиллеристов, находившихся на расстоянии часа пути от нас. Там у меня был знакомый фейерверкер. Так вот, этот майор, бывало, придёт к нам и прежде всего попробует в кухне похлёбку. Правда, мяса варить приходилось мало, разве только когда посчастливится раздобыть свиней и тощих коров где-нибудь в окрестностях. Но и тут пруссаки были нашими постоянными конкурентами; ведь они платили за реквизированный скот вдвое больше, чем мы. Пока мы стояли под Бардеевом, я на закупке скота сэкономил тысячу двести крон с небольшим, да и то потому, что чаще всего мы вместо денег платили бонами с печатью батальона. Особенно в последнее время, когда узнали, что русские находятся на востоке от нас в Радвани, а на западе — в Подолине. Нет хуже работать с таким народом, как тамошний: не умеют ни читать, ни писать, а вместо подписи ставят три крестика.
Наше интендантство было прекрасно осведомлено об этом, так что, когда мы посылали туда за деньгами, я не мог приложить в качестве оправдательных документов подложные квитанции о том, что я уплатил деньги. Это можно проделывать только там, где народ более образованный и умеет подписываться. А к тому же, как я уже говорил, пруссаки платили больше, чем мы, и платили наличными. Куда бы мы ни пришли, на нас смотрели как на разбойников. Ко всему этому интендантство издало приказ о том, что квитанции, подписанные крестиками, передаются полевым ревизорам. А их в те времена было полным-полно! Придёт такой молодчик, нажрётся у нас, напьётся, а на другой день идёт на нас доносить. Так этот майор Сойка ходил по всем этим кухням и раз как-то, вот разрази меня бог, вытащил из котла мясо, отпущенное на всю четвёртую роту. Начал он со свиной головы и заявил, что она недоварена, и велел её ещё немножко поварить для него. По правде сказать, тогда мяса много не варили. На всю роту приходилось двенадцать прежних, настоящих порций мяса. Но он всё это съел, потом попробовал похлёбку и поднял скандал: дескать, как вода, и это, мол, непорядок — мясная похлёбка без мяса… Велел её заправить маслом и бросить туда мои собственные макароны, сэкономленные за всё последнее время. Но пуще всего меня возмутило то, что на подболтку похлёбки он загубил два кило сливочного масла, которые я сэкономил в ту пору, когда была офицерская кухня. Хранилось оно у меня на полочке над койкой. Как он заорёт на меня: «Это чьё?» Я отвечаю, что согласно раскладке последнего дивизионного приказа на каждого солдата для усиления питания полагается пятнадцать граммов масла или двадцать один грамм сала, но так как жиров не хватает, то запасы масла мы храним, пока не наберётся столько, что можно будет усилить питание команды маслом в полной мере.