— Да ведь, я вернул тебе однажды кое-что!
— Правда, я получил с тебя с полдюжины жвачек, но только ты занимал у меня хороший магазинный табак, а заплатил мне негоднейшей черной дрянью».
Магазинный табак продается пачками в листьях; его жуют здесь, предварительно свернув лист или не сколько листов. Занимая в долг жвачку, обыкновенно отрезают ее не ножом, а суют себе пачку в рот, грызут ее зубами и тащат вместе с тем руками до тех пор, пока она не разорвется надвое. В таких случаях иногда хозяин табака бросает грустный взгляд на возвращенные ему остатки и саркастически говорит:
— Послушай-ка, отдай мне жвачку и возьми себе всю остальную пачку!
Улицы и переулки представляли из себя какое-то месиво, состоявшее из грязи, черной как деготь. Слой ее доходил кое-где в глубину до фута, но местами не превышал двух или трех дюймов. Свиньи, похрюкивая, слонялись всюду. Иной раз большущая замарашка свинья с целой дюжиной поросят лениво прогуливаясь по улице, ложилась как раз поперек самой дороги, так что надо было ее обходить. Бывало, она лежит, растянувшись во всю длину, закрыв глаза и потряхивая ушами, и с наслаждением кормит поросят молоком сосцов своих. Вид у нее совершенно такой же счастливый, как если бы она лежала уже распластанная в колбасной. Счастье это оказывается, однако, не прочным: кто-нибудь из тунеядцев непременно крик нет: «Эй, Тадж! Возьми ее! Куси!» — и бедная свинья убегает с ужасающим визгом, таща за собой одну или двух собак, вцепившихся в ее уши, между тем как целая стая из трех или четырех дюжин псов с лаем устремляется вслед за беглянкой. Все лентяи тогда встают, чтобы полюбоваться на это зрелище, смеются от души и вообще чувствуют искреннюю благодарность случаю, ниспославшему им в виде развлечения этот маленький скандальчик. Затем они успокаиваются и впадают опять в полусонное состояние, пока их не пробудит из него драка между собаками. Ничто не вызывает у них большего удовольствия и оживления, как такая драка, за исключением разве лишь экзекуции над какой-нибудь приблудной собакой: ее обмазывают смолой и поджигают, или же привязывают ей к хвосту железную сковороду и пускают несчастную собаку бежать до тех пор, пока она не издохнет наконец от усталости и страха.
В квартале, выходившем на реку, некоторые из домов готовы были ежеминутно обрушиться в воду; их страшно уже перекосило, так как река в этом месте постепенно размывала берег. Многие дома стояли уже пустыми, а под другими произошел обвал всего лишь в одном углу, так что этот угол находился на весу. В них еще жили, хотя это было сопряжено с некоторой опасностью, так как иногда обваливалась сразу полоса берега шириной в целый дом; случалось даже, что в течение одного лета обвалится полоса земли в четверть мили шириной. Таким городам, как этот, необходимо отодвигаться все дальше в глубь страны, так как река неустанно подмывает их с береговой стороны.
По мере того как время близилось к полудню, улицы все более заполнялись повозками и лошадьми, число которых ежечасно возрастало все быстрее. Целые семьи, прибывшие из соседних сел, захватив с собою над лежащую закуску, обедали в повозках. При этом было выпито значительное количество водки и на моих глазах произошло уже три драки, без особенно серьезных, впрочем, последствий, когда кто-то закричал:
— Глядите-ка! Сюда едет старик Боггс! Без шуток, ребята. Он приехал сюда из провинции и, по обыкновению, пьян, как сапожник!
Все тунеядцы развеселились, из чего я заключил, что они имели обыкновение подшучивать над Боггсом. Один из них заметил:
— Интересно знать, кого он будет теперь изводить? Если бы он и впрямь укокошил всех, кого изводил в течение последних двадцати лет, то, без сомнения, пользовался бы блестящей репутацией.
Другой из лентяев объявил:
— Мне бы очень хотелось, чтобы старику Боггсу вздумалось хорошенько мне пригрозить. Я тогда был бы уверен, что проживу еще тысячу лет!
Подъезжая верхом на коне, метавшемся из стороны в сторону, Боггс завывал и вопил, как индеец.
Он кричал во все горло:
— Эй, вы! Прочь с дороги! Я теперь на военной тропе, и цена на гробы начала уже подниматься!
Пьяный старик с раскрасневшимся лицом качался в седле. Его провожали криками, насмешками, свистками и ругательствами. Он отругивался в ответ, обещая задать всем перцу, когда будет маленько повольготнее, так как теперь приехал в город, чтобы убить полков ника Шерборна, и всегда держится поговорки: «Сперва надо покончить с жарким, а потом уже приниматься за суп». Увидев меня, он подъехал ко мне вплотную и спросил:
— А ты откуда пожаловал сюда, молокосос? При готовился ты уже к смерти?
С этими словами он уехал. Я было не на шутку перепугался, но меня успокоили, сказав:
— Он все зря болтает и в пьяном виде постоянно мелет подобный вздор, но в действительности это самый добродушный дурак во всем Арканзасе! Никогда еще никому он не сделал вреда в пьяном или трезвом виде.
Боггс подъехал к самому крупному магазину во всем городе и, нагнувшись в седле так, что мог свободно заглянуть под доместиковый навес, вскричал неистовым голосом:
— Выходите-ка оттуда, Шерборн! Выходите, чтобы встретиться лицом к лицу с человеком, которого вы обманули. Вы та самая дичь, за которой я пустился в погоню, и не уйдете из моих рук!
Он продолжал довольно долго еще этот монолог, пересыпая его всяческими бранными выражениями по адресу Шерборна, какие только приходили ему на ум. На улице толпился кругом народ, внимательно слушавший пьяного старика и хохотавший над его вы ходками. Под конец, однако, вышел из магазина мужчина лет пятидесяти пяти, одетый несравненно лучше, чем все остальное население города, и отличавшийся энергичной, гордой осанкой. Толпа немедленно расступилась перед ним, чтобы очистить ему дорогу. Обращаясь к Боггсу, он сказал ему совершенно спокойно и вовсе не горячась:
— Вы мне надоели, но я согласен выносить ваш образ действия до часу! Заметьте себе: до часу по полудни, не больше! Если по прошествии этого времени вы откроете рот и вздумаете сказать обо мне хотя бы еще только одно слово, то куда бы вы ни уехали потом, я вас непременно разыщу.
Объявив это, Шерборн круто повернулся на каб луках и тотчас же ушел. Толпа разом стихла и словно протрезвилась; никто больше уже не смеялся. Боггс поехал вдоль улицы, продолжая орать во все горло, выкрикивая разнообразнейшие ругательства по адресу Шерборна. Вскоре, однако, он повернулся назад и, остановившись перед магазином, продолжал осыпать Шерборна отборной бранью. Несколько человек по дошли к старику и уговаривали его замолчать, но он не соглашался. Они напоминали ему, что уже три четверти первого и что ему следует отправиться домой без всякого промедления. Никакого толка, однако, из этого не вышло: он продолжал осыпать Шерборна проклятиями, бросил свою шляпу в грязь, куда лошадь втоптала ее копытами, и поехал вдоль улицы, безостановочно ругаясь, как помешанный. Седые его волосы развевались в беспорядке и придавали ему еще более дикий вид. Решительно все, кому удавалось заговорить с Боггсом, пытались убедить его, чтобы он слез с коня; при этом, очевидно, имелось в виду запереть старика где-нибудь в комнате и оставить его там протрезвиться. Попытки эти оставались, однако, тщетными: Боггс снова поворачивал назад и, остановившись перед магазином, снова начинал осыпать Шерборна проклятиями. Под конец кому-то пришла в голову мысль:
— Сбегай-ка поскорее за его дочкой. Бывает, что иной раз он ее слушается. Если кто может теперь с ним сладить, то, единственно, разве она!
Кто-то пустился бегом за дочерью Боггса; я отошел по улице всего лишь несколько шагов от магазина и остановился. Минут через пять или десять я увидел, что Боггс снова возвращается, но уже не верхом: он шел с непокрытой головой, шатаясь, по улице, под конвоем двух приятелей, державших его под руки. Старик успокоился, но ему было, очевидно, не по себе; он ни к кому больше не привязывался и обращался с бранью исключительно только к собственной своей особе; в это мгновенье кто-то назвал его по имени:
— Боггс!
Оглянувшись, чтобы посмотреть, кто именно окликнул старика, я убедился, что это был полковник Шерборн. Он стоял совершенно спокойно на улице, держа в правой руке двуствольный пистолет, дулом кверху. Мне показалось, что непосредственная опасность Боггсу еще не угрожала; в то же мгновение я увидел молодую девушку, приближавшуюся бегом в сопровождении двух мужчин. Боггс и его приятели тоже обернулись на оклик Шерборна. Увидев в руках полковника пистолет, приятели Боггса отскочили в сторону. Тогда дуло пистолета начало медленно и ровно опускаться; оба курка были взведены. Боггс про тянул вперед с умоляющим жестом обе руки и воскликнул: «Ради Бога, не стреляйте!» «Бац!» — грянул первый выстрел. Старик отшатнулся назад, судорожно хватаясь за воздух. «Бац!» — раздался второй выстрел, и Боггс грохнулся затылком наземь, широко раскинув руки. Молодая девушка, как раз в это мгновение под бегавшая к отцу, вскрикнула и бросилась на его труп. Бедняжка заливалась слезами и повторяла: «Он его убил! Убил!» Толпа сомкнулась вокруг них в тесный кружок; каждый старался протискаться в первые ряды и с любопытством тянулся, чтобы посмотреть хоть мельком на старика и его дочь. Люди, находившиеся внутри кружка, пытались раздвинуть его и кричали: «Подайтесь назад! Назад! Ему надо воздуха! Воздуха!»
Полковник Шерборн швырнул свой пистолет наземь, повернулся налево кругом и ушел.
Боггса отнесли в маленький магазин аптекарских принадлежностей. Густая толпа шла за ним следом: тут, кажется, собралось все городское население; я не отставал от других, и мне удалось раздобыть хорошее местечко, как раз у окна. Там я мог видеть все, что происходило в магазине. Боггса положили на пол на большую Библию, долженствовавшую служить ему изголовьем, другую Библию раскрыли и положили ему на грудь, но предварительно разорвали на нем рубашку, и я увидел тогда в груди круглую ранку, которую проделала одна из пуль. Старик раз двенадцать глубоко вздохнул, причем, когда он вдыхал в себя воздух, его грудь поднимала Библию, а при выдыхании опускала ее снова; затем он успокоился и лежал после того совершенно уже смирно. Оказалось, что он умер. Приятели Боггса с большим трудом оторвали дочь от его трупа; когда ее уводили, она была совершенно вне себя, кричала и визжала. Ей было лет около шестнадцати, и она показалась мне доброй, очень хорошенькой, но только слишком бледной и страшно пере пуганной девушкой.